ПОЛЕЗНОСТЬ

Анализ Кондильяка, Галиани, Гралена, Дестю де Траси соответствует грамматической теории предложения. В качестве

отправной точки он выбирает не то, что отдано, но то, что по­лучено в обмене: та же самая вещь, по правде говоря, но рас­сматриваемая с точки зрения того, кто в ней нуждается, кто ее просит и кто согласен отказаться от того, чем он обладает, чтобы получить эту другую вещь, оцениваемую им как более полезную и с которой он связывает большую стоимость. Фи­зиократы и их противники движутся фактически в рамках од­ного теоретического сегмента, но в противоположных направле­ниях; одни спрашивают, при каком условии и какой ценой бла­го может стать стоимостью в системе обменов, а другие — при каком условии суждение, связанное с оценкой, может превра­титься в цену в той же самой системе обменов. Поэтому по­нятно, почему анализы физиократов зачастую так близки к исследованиям утилитаристов, иногда дополняя их; почему Кантильон понадобился одним из-за его теории тройного позе­мельного дохода и того значения, которое они придает земле, а другим — из-за его анализа оборотов и той роли, которую он приписывает деньгам¹; почему Тюрго смог быть верным прин­ципам физиократии в работе «Образование и распределение бо­гатств» и был очень близок к Галиани в работе «Стоимость и деньги».

Предположим самую примитивную ситуацию обмена: одно­му человеку — у него есть только кукуруза или зерно, противо­стоит другой — у него есть только вино или дрова. Еще нет никакой установленной цены, никакой эквивалентности, ника­кой общей меры. Тем не менее если эти люди заготовили эти дрова, посеяли и собрали кукурузу или хлеб, то они опреде­ленным образом судили об этих вещах. Не имея возможности сравнивать их с чем бы-то ни было, они считали, что этот хлеб или эти дрова могли бы удовлетворить одну из их нужд — были бы полезными: «Сказать, что вещь представляет цен­ность, значит сказать, что она является таковой или что мы считаем ее годной для какого-то употребления. Стоимость ве­щей основывается, таким образом, на их полезности или, что то же самое, на употреблении, которое мы можем им дать»². Это суждение образует то, что Тюрго называет «оценочной стоимостью» вещей³, стоимостью, являющейся абсолютной, так как она касается каждого продукта в отдельности вне его сравнения с другими; тем не менее она является и относитель­ной и изменчивой, изменяясь вместе с аппетитом, желаниями и потребностью людей.

Между тем совершаемый на основе этих первичных полезностей обмен не есть их простое сведение к общему знамена­телю. Он в самом себе есть создатель полезности, поскольку он

¹ Сantillоn. Essai sur le commerce en général, p. 68—69, 73,

² Condillac. Le Commerce et le gouvernement (Œuvres, t. IV, p. 10). ³ Turgot. Valeur et monnaie (Œuvres complètes, éd. Schelle, III,

p. 91—92).

предоставляет для оценки одного то, что до того времени пред­ставляло для другого лишь немного полезности. Тут возникают три возможности. Во-первых, «излишек каждого», как говорит Кондильяк ¹, — то, что он не использовал или не рассчитывает немедленно использовать, — качественно и количественно со­ответствует потребностям другого: весь излишек владельца зерна в ситуации обмена оказывается полезным для владель­ца вина, и обратно. Начиная с этого момента то, что было бесполезным, становится полностью полезным благодаря созда­нию одновременно существующих и равных стоимостей с каж­дой стороны; то, что в оценке одного было ничем, становится чем-то положительным в оценке другого, а так как ситуация является симметричной, то созданные таким образом оценоч­ные стоимости автоматически оказываются эквивалентными; полезность и цена полностью соответствуют друг другу; при­чем такое определение цены вполне совпадает с оценкой. Во-вторых, излишек одного недостаточен для нужд другого, кото­рый будет воздерживаться от полной отдачи того, чем он об­ладает. Он будет сохранять часть своего продукта с тем, что­бы получить необходимое для его потребности дополнение у третьего лица. Эта изъятая из данного обмена часть, кото­рую партнер стремится насколько возможно уменьшить, так как он нуждается во всем излишке первого, обусловливает це­ну: больше не обменивают излишек хлеба на излишек вина, но в результате пререканий дают столько-то мюидов² вина за столько-то сетье³ зерна. Можно ли сказать, что тот, кто дает больше, теряет при обмене на стоимости продукта, которым он обладал? Нет, так как этот излишек для него лишен полез­ности или, во всяком случае, поскольку он согласился его об­менять, он приписывает большую стоимость тому, что он полу­чает, чем тому, что он отдает. Наконец, третья гипотеза пред­полагает, что ничто ни для кого не является абсолютно излиш­ним, так как каждый из двух партнеров знает, что он может, рассчитывая на более или менее долгий срок, использовать полностью все то, чем он обладает: состояние потребности яв­ляется всеобщим, и каждая часть собственности становится богатством. Поэтому оба партнера могут прекрасно обходиться без обмена; но каждый может в равной мере считать, что часть товара другого была бы ему более полезной, чем часть его соб­ственного товара. Один и другой устанавливают — причем каж­дый для себя, следовательно, согласно особому расчету — ми­нимальное неравенство: столько-то мер кукурузы, которой у ме­ня нет, говорит один, будут стоить для меня немного больше,

¹ Condillac. Loc. cit., p. 28.

² Старинная мера емкости: один мюид составляет 268 литров. — Прим. ред.

³ Старинная мера жидкостей и сыпучих тел, равная 0,466 литра. — Прим. ред.

чем столько-то мер моих дров. Такое-то количество дров, гово­рит другой, для меня будет стоить дороже, чем столько-то ку­курузы. Эти два оценочных неравенства определяют для каж­дого относительную стоимость, которую он придает тому, чем он обладает, и тому, чего он не имеет. Для согласования этих двух неравенств нет другого средства, кроме установления между ними равенства двух отношений: обмен свершится, ког­да отношение кукурузы к дровам для одного станет равным отношению дров к кукурузе для другого. В то время как оце­ночная стоимость определяется одной игрой потребности и объ­екта — следовательно, только интересом каждого изолирован­ного индивида, — в оценивающей стоимости, как она теперь по­является, «имеются два человека, которые сравнивают, и име­ются четыре сравниваемых интереса; по два частных интереса каждого из двух договаривающихся партнеров прежде сравни­вались между собой особо, и именно результаты, которые затем сравнивались вместе, образуют среднюю оценочную стоимость. Это равенство отношения позволяет, например, сказать, что че­тыре меры кукурузы и пять вязанок дров имеют равную обмен­ную стоимость ¹. Однако это равенство не означает, что полез­ности обмениваются равными частями. Обмениваются неравен­ства, это значит, что две стороны — хотя каждый элемент сдел­ки обладал действительно полезностью — получают больше стоимости, чем имели ее раньше. Вместо двух непосредствен­ных полезностей обладают двумя другими, предназначенными удовлетворять потребности еще более обширные.

Такого рода анализы обнаруживают пересечение стоимости и обмена: обмена не происходило бы, если бы не существовало непосредственных стоимостей, то есть если бы в вещах не су­ществовало «атрибута, являющегося для них случайным и за­висящего единственно от потребностей человека, как действие зависит от своей причины»². Но обмен в свою очередь создает стоимость, причем двумя способами. С одной стороны, он де­лает полезными вещи, которые без него обладали бы слабой полезностью или были бы лишены ее вовсе: что может стоить для голодных или раздетых людей бриллиант? Но достаточно, чтобы в мире существовали одна женщина, желающая нра­виться, и торговля, способная доставить этот бриллиант в ее руки, чтобы камень стал «для его владельца, не нуждающегося в нем, косвенным богатством... Стоимость этого объекта ока­зывается для него меновой стоимостью»³; и он может достав­лять себе пропитание, продавая то, что служит лишь для блес­ка: отсюда значение роскоши⁴; отсюда тот факт, что с точки

¹ Тurgot. Valeur et monnaie (Œuvres, t. III, p. 91—93).

² Graslin. Essai analytique sur la richesse, p. 33.

³ Id., ibid., p. 45.

⁴ Hume. De la circulation monétaire (Œuvres économique p. 41).

зрения богатств нет различия между потребностью, удобством и украшением ¹. С другой стороны, обмен порождает новый тип стоимости, которая является «оценивающей»: между полезностями обмен организует взаимное отношение, которое дубли­рует отношение к простой потребности и прежде всего его из­меняет: дело в том, что в плане оценки, следовательно, в плане сравнения каждой стоимости со всеми малейшее создание но­вой полезности уменьшает относительную стоимость уже име­ющихся полезностей. Совокупность богатств не увеличивается, несмотря на появление новых объектов, способных удовлетво­рять потребности; любое производство порождает лишь «новый порядок стоимостей относительно массы богатств; при этом первые объекты потребности уменьшились бы в стоимости для того, чтобы дать место в массе богатств новой стоимости объ­ектов удобства или украшения»². Следовательно, обмен — это то, что увеличивает стоимости (порождая новые полезности, которые, по крайней мере косвенно, удовлетворяют потребнос­ти); но обмен — это также то, что уменьшает стоимости (одни по отношению к другим в оценке, которую дают каждой). По­средством обмена бесполезное становится полезным и — в той же самой пропорции — более полезное становится менее полез­ным. Такова конститутивная роль обмена в игре стоимости: он дает цену любой вещи и уменьшает цену каждой.

Мы видим, что теоретические основы у физиократов те же, что и у их противников. Совокупность их основных положений является общей для них: любое богатство рождается землей; стоимость вещей связана с обменом; деньги значимы в качестве представления обращающихся богатств; причем обращение должно быть по возможности простым и полным. Однако эти теоретические положения у физиократов и у «утилитаристов» располагаются в противоположном порядке, благодаря чему то, что для одних играет положительную роль, становится отри­цательным для других. Кондильяк, Галиани, Грален исходят из обмена полезностей как из субъективного и позитивного осно­вания всех стоимостей; все, что удовлетворяет потребность, имеет, следовательно, стоимость, и любое превращение или лю­бая передача, позволяющая удовлетворить более многочислен­ные потребности, полагает возрастание стоимости: именно это возрастание позволяет оплачивать рабочих, давая им, изъятый из этого прироста, эквивалент их средств к существованию. Но все эти положительные элементы, конституирующие стоимость, опираются на определенное состояние потребности у людей,

¹ Грален под потребностью понимает «необходимость, полезность, вкус и украшение» (Essai analytique sur la richesse, p. 24).

² Graslin. Op. cit., p. 36.

следовательно, на конечный характер плодородия природы. Для физиократов же тот же ряд должен быть пройден в об­ратном направлении: всякое превращение и любой труд на зем­ле оплачиваются средствами к существованию работника; сле­довательно, они сказываются на уменьшении общей суммы благ; стоимость рождается лишь там, где имеется потребление. Таким образом, для появления стоимости необходимо, чтобы природа была наделена безграничным плодородием. Все то, что воспринимается позитивно и как бы выпукло в одной интер­претации, воспринимается негативно и затеняется в другой. «Утилитаристы» основывают на сочленении обменов приписы­вание вещам определенной стоимости, в то время как физио­краты посредством существования богатств объясняют после­довательное разъединение стоимостей. Но у одних и у других теория стоимости, как и теория структуры в естественной исто­рии, связывает момент, который приписывает, с моментом, ко­торый сочленяет.

Возможно, проще было бы сказать, что физиократы пред­ставляли земельных собственников, а «утилитаристы» — ком­мерсантов и предпринимателей, что, следовательно, они верили в возрастание стоимости в то время, когда естественные про­дукты превращались или перемещались; что они были в силу вещей заняты экономикой рынка, где законом были потреб­ности и желания. Напротив, физиократы верили всецело лишь в земледелие и требовали для него самых больших затрат; будучи собственниками, они приписывали земельной ренте ес­тественное основание, и, требуя политической власти, они же­лали быть единственными налогоплательщиками, следователь­но, носителями соответствующих прав. И несомненно, через сцепление интересов можно было бы выявить существенные различия в экономических воззрениях тех и других. Но если принадлежность к социальной группе всегда можно объяснить тем, что такой-то или такой выбрал бы скорее одну систему мышления, чем другую, то условие мыслимости этой системы никогда не основывается на существовании этой группы. Нуж­но тщательно различать две формы и два уровня исследова­ний. Одно исследование было бы анализом мнений, позволяю­щим узнать, кто же в XVIII веке был физиократом и кто был антифизиократом; чьи интересы отражала эта полемика; како­вы были спорные вопросы и аргументы; как развертывалась борьба за власть. Другое исследование, не принимающее во внимание ни конкретных деятелей, ни их историю, состоит в определении условий, исходя из которых стало возможным мыслить в связных и синхронных формах «физиократическую» и «утилитаристскую» системы знания. Первое исследование относилось бы к области доксологии. Археология же признает и применяет только второе.

ОБЩАЯ ТАБЛИЦА

Общая организация эмпирических подразделений может быть теперь изображена в своей совокупности ¹.

Прежде всего следует отметить, что анализ богатств под­чиняется той же самой конфигурации, что и естественная исто­рия и всеобщая грамматика. Действительно, теория стоимости позволяет объяснить (либо нуждой и потребностью, либо не­исчерпаемостью природы), как некоторые объекты могут быть введены в систему обменов, как благодаря примитивному про­цессу одна вещь может быть отдана как равноценная за дру­гую; как оценка первой вещи может быть соотнесена с оценкой второй согласно отношению равенства (А и В обладают одной и той же стоимостью) или аналогии (стоимость А, которой об­ладает мой партнер, для моей потребности представляет то же самое, что для него — стоимость В, которой я обладаю). Таким образом, стоимость соответствует атрибутивной функ­ции, которая во всеобщей грамматике обеспечивается глаголом и, конституируя предложение, полагает тот первичный порог, начиная с которого возникает язык. Но когда оценивающая стоимость становится стоимостью оценочной, то есть когда она определяется и ограничивается пределами системы, составлен­ной всеми возможными обменами, тогда каждая стоимость по­лагается и расчленяется всеми другими: начиная с этого мо­мента стоимость обеспечивает функцию сочленения, которую всеобщая грамматика признавала за всеми неглагольными элементами предложения (то есть за именами существитель­ными и за каждым из слов, которое явно или скрыто обладает именной функцией). В системе обменов, в игре, позволяющей каждой части богатства означать другие или быть означаемой ими, стоимость является одновременно и глаголом и именем существительным, возможностью связывать и принципом ана­лиза, сочленением и расчленением. Стоимость в анализе бо­гатств занимает, таким образом, в точности то же самое поло­жение, которое в естественной истории занимает структура; как и структура, она в одной и той же операции связывает функцию, позволяющую приписывать знак другому знаку, од­но представление другому, и функцию, позволяющую сочленять элементы, составляющие совокупность представлений или зна­ков, которые их расчленяют.

Со своей стороны, теория денег и торговли объясняет, ка­ким образом любой материал может наделяться функцией означения, соотносясь с любым данным объектом и являясь для него постоянным знаком; она объясняет также (путем функционирования торговли, роста и уменьшения денежной массы), как это отношение знака к означаемому может изме-

¹ См. схему на стр. 239.

няться, никогда не исчезая, как один и тот же денежный эле­мент может означать больше или меньше богатств, как он мо­жет скользить, распространяться, суживаться по отношению к стоимостям, которые он обязан представлять. Следовательно, теория денежной цены соответствует тому, что во всеобщей грамматике выступает в форме анализа корней и языка дейст­вия (функция обозначения),и тому, что выступает в форме тропов и смещений смысла (функция деривации). Деньги, как и слова, наделены функцией обозначать, но они не прекращают колебаться вокруг этой вертикальной оси: колебания цен так относятся к первоначальному установлению отношения между металлом и богатствами, как риторические смещения относят­ся к первому значению словесных знаков. Более того, полагая, на основе своих собственных возможностей, обозначение бо­гатств, установление цен, изменение номинальных стоимостей, обеднение и обогащение наций, деньги функционируют по от­ношению к богатствам так, как признак по отношению к при­родным существам; они позволяют сразу же придать им осо­бую метку и указать им место, несомненно временное, в про­странстве, в настоящее время определяемом ансамблем вещей и знаков, которыми располагают. Теория денег и цен занимает в анализе богатств то же самое место, что теория признака занимает в естественной истории: как и эта последняя, она в одной и той же функции связывает возможность давать ве­щам знак, представляя одну вещь через другую, и возможность отклонения знака от того, что он обозначает.

Четыре функции, определяющие специфические свойства словесного знака и отличающие его от всех других знаков, ко­торые представление может полагать, повторяются, таким об­разом, в теоретической системе естественной истории и в прак­тическом использовании денежных знаков. Порядок богатств, порядок природных существ раскрываются по мере того, как среди объектов потребности, среди видимых особей устанавли­вают системы знаков, позволяющих одни представления обоз­начать через другие, полагающих возможность деривации озна­чающих представлений по отношению к означаемым, расчле­нения того, что представлено, приписывания определенных представлений другим. В этом смысле можно сказать, что для классического мышления системы естественной истории и тео­рии денег или торговли обладают теми же самыми условиями возможности, что и сам язык. Это означает две вещи: во-пер­вых, что порядок в природе и порядок в богатствах в рамках классического опыта наделены тем же самым способом бытия, что и порядок представлений, как он обнаруживается посред­ством слов; во-вторых, что слова образуют достаточно приви­легированную систему знаков, когда дело идет о выявлении порядка вещей, для того, чтобы естественная история, если она хорошо организована, и деньги, если они хорошо упорядочены,

функционировали наподобие языка. Алгебра является тем же для матезиса, чем знаки, и в особенности слова, — для таксоно­мии: установлением и выявлением порядка вещей.

Тем не менее имеется существенное различие, препятству­ющее классификации быть спонтанным языком природы, а це­нам — естественной речью богатств. Или, скорее, существуют два различия, одно из которых позволяет область словесных знаков отличить от областей богатств или природных существ, а другое позволяет отличить теорию естественной истории от теории стоимости и цен.

Четыре момента, определяющие основные функции языка (определение, сочленение, обозначение, деривация), тесно свя­заны между собой, поскольку они предполагают друг друга, начиная с того момента, когда вместе с глаголом преодолевают порог существования языка. Однако в действительном проис­хождении языков движение различается как по направлению, так и по точности: начиная с исходных обозначений воображе­ние людей (сообразно странам, в которых они живут, усло­виям их существования, их чувствам и страстям, их практиче­ской жизни) вызывает деривации, изменяющиеся вместе с на­родами и объясняющие, несомненно, помимо разнообразия языков, относительную неустойчивость каждого. В определен­ный момент этой деривации и внутри отдельного языка люди имеют в своем распоряжении совокупность слов, имен суще­ствительных, сочленяющихся одни с другими и расчленяющих их представления; но этот анализ настолько несовершенен, он допускает столько неточностей и столько накладок, что по от­ношению к одним и тем же представлениям люди используют различные слова и образуют различные предложения: их реф­лексия не является безошибочной. Между обозначением и де­ривацией множатся сдвиги воображения; между сочленением и атрибутивностью распространяется ошибка рефлексии. Поэто­му на горизонт языка, может быть бесконечно удаленный, прое­цируется идея универсального языка, в котором значение слов в выражении представлений было бы достаточно четко фикси­ровано, достаточно хорошо обосновано, с достаточной очевид­ностью признано для того, чтобы рефлексия могла бы со всей ясностью убедиться в истинности любого предложения, — бла­годаря такому языку «крестьяне могли бы лучше судить об ис­тине вещей, чем теперь это могут философы» ¹; совершенно отчетливый язык дал бы возможность вполне ясной речи: этот язык был бы в себе самом Ars combinatoria. В равной мере поэтому применение любого реального языка должно дублиро­ваться Энциклопедией, определяющей движение слов, предпи­сывающей им наиболее естественные пути, обрисовывающей законные сдвиги знания, кодифицирующей отношение сосед-

¹ Descartes. Lettre à Mersenne, 20 nov. 1629 (A. T. I, p. 76).

ства и сходства. Как Словарь создан для того, чтобы, исходя из первичного обозначения слов, контролировать игру дерива­ций, так и универсальный язык создан для того, чтобы, исходя из хорошо установленного сочленения, контролировать ошибки рефлексии, когда она формулирует суждение. Ars combinatoria и Энциклопедия с разных сторон отвечают на несовершенство реальных языков.

Естественная история, раз уж она является наукой, обра­щение богатств, раз уж оно учреждено людьми и контролиру­ется ими, должны избежать этих опасностей, присущих спон­танно возникшим языкам. В плане естественной истории нет возможности для ошибки в зазоре между сочленением и атри­бутивностью, так как структура раскрывается в непосредствен­но данной зримости; нет также нереальных сдвигов, ложных сходств, неуместных соседств, которые размещали бы природ­ное существо, правильно обозначенное, в пространстве, кото­рое не было бы его собственным, так как признак устанавли­вается или связностью системы или же точностью метода. Структура и признак в естественной истории обеспечивают теоретическую замкнутость того, что в языке остается откры­тым и порождает на его границах искусственные проекты, по существу незавершенные. Также оценочная стоимость автома­тически становится оценивающей, а деньги, которые благодаря своему возрастающему или убывающему количеству вызывают, но всегда ограничивают колебания цен, гарантируют в плане богатств совмещение определения и сочленения, атрибутивности и деривации. Стоимость и цены обеспечивают практическую замкнутость сегментов, которые остаются открытыми в языке. Структура позволяет естественной истории незамедлительно оказаться в стихии комбинаторики, а признак позволяет ей установить по отношению к существам и их сходствам точную и определенную поэтику. Стоимость соединяет одни богатства с другими, а деньги позволяют осуществить их реальный обмен. Там, где расстроенный порядок языка предполагает непрерыв­ное отношение с искусством и с его бесконечными задачами, там порядок природы и порядок богатств раскрываются в чи­стом и простом существовании структуры и признака, стоимости и денег.

Тем не менее нужно заметить, что естественный порядок формулируется в теории, которая представляет ценность как верная интерпретация одного ряда или одной реальной карти­ны: к тому же структура существ является одновременно не­посредственной формой видимого и его расчленением; так же и признак обозначает и локализует одно и то же движение. Напротив, оценочная стоимость становится оценивающей лишь благодаря превращению; и начальное отношение между метал­лом и товаром становится лишь постепенно ценой, подвержен­ной изменениям. В первом случае речь идет о точном совпа-

дении атрибутивности и сочленения, обозначения и деривации, а в другом случае — о переходе, связанном с природой вещей и с деятельностью людей. Вместе с языком система знаков при­нимается пассивно в своем несовершенстве, и одно искусство может ее улучшить: теория языка является непосредственно предписывающей теорией. Естественная история сама устанав­ливает для обозначения существ систему знаков, и поэтому она является теорией. Богатства — это знаки, произведенные, при­умноженные и измененные людьми; теория богатств тесно свя­зана с политикой.

Однако две прочие стороны основополагающего четырех­угольника остаются открытыми. Как могло случиться, что обо­значение (единичный и точный акт) делает возможным рас­членение природы, богатств, представлений? Как, вообще го­воря, могло случиться, что два противоположных сегмента (суждение и обозначение для языка, структура и признак для естественной истории, стоимость и цены для теории богатств) соотносятся друг с другом, делая возможным, таким образом, язык, систему природы и непрерываемое движение богатств? Для этого совершенно необходимо предположить, что представ­ления сходны между собой и одни вызывают другие в вообра­жении, что природные существа находятся в отношении сосед­ства и подобия, что потребности людей взаимосвязаны и находят свое удовлетворение. Сцепление представлений, непре­рывная череда существ, плодородие природы всегда необходимы для того, чтобы имелись язык, естественная история, а также богатства и их практическое движение. Континуум представ­ления и бытия, онтология, негативно определенная как отсут­ствие небытия, всеобщая представимость бытия, обнаруживаю­щееся в присутствии представления бытие — все это входит в полную конфигурацию классической эпистемы. Мы сможем распознать в этом принципе непрерывности метафизически значительный момент в мышлении XVII и XVIII веков (позво­ляющий форме предложения иметь эффективный смысл, струк­туре — упорядочиваться в признак, стоимости вещей — исчис­ляться в цене); в то же время отношения между сочленением и атрибутивностью, обозначением и деривацией (обосновыва­ющие, с одной стороны, суждение и смысл, с другой — струк­туру и признак, стоимость и цены) определяют в этом мышле­нии в научном отношении значительный момент (то, что делает возможными грамматику, естественную историю, науку о богатстве). Так, упорядочивание сферы эмпирического ока­зывается связанным с онтологией, характеризующей классиче­ское мышление; действительно, оно развертывается непосред­ственно внутри онтологии, ставшей прозрачной благодаря тому, что бытие дано без разрывов представления, и внутри пред­ставления, озаренного тем, что оно высвобождает непрерывность бытия.

Что касается перелома, свершившегося к концу XVIII века во всей западной эпистеме, то уже сейчас возможно охаракте­ризовать его в общих чертах, сказав, что значимый в научном отношении момент полагается там, где классическая эпистема помещала метафизически значимый момент; зато пространство философии возникло там, где классицизм установил свои наи­более прочные эпистемологические преграды. Действительно, анализ производства в качестве нового проекта новой «поли­тической экономии», по существу, предназначен анализировать отношение между стоимостью и ценами; понятия организмов и организации, методы сравнительной анатомии, короче гово­ря, все темы рождающейся «биологии» объясняют, как наблю­даемые структуры особей могут представлять ценность в каче­стве общих признаков для родов, семейств, типов, наконец, для того, чтобы унифицировать формальную структуру языка (его способность образовывать предложения) и смысл, принадле­жащий его словам, «филология» будет изучать не функции дискурсии в связи с представлениями, но совокупность морфо­логических констант, подчиненных истории. Филология, биоло­гия и политическая экономия образуются на месте Всеобщей грамматики, Естественной истории и Анализа богатств, а там, где эти знания не существовали, в том пространстве, которое они оставляли нетронутым, в глубине той впадины, которая разделяла их основные теоретические сегменты и которую за­полнял гул онтологической непрерывности. Объект, знания в XIX веке формируется там же, где только что умолкла клас­сическая полнота бытия.

Напротив, новое пространство для философии будет осво­бождаться там, где распадаются объекты классического зна­ния. Момент атрибутивности (в качестве формы суждения) и момент расчленения (в качестве общего расчленения существ) разделяются, порождая проблему отношений между формаль­ной анофантикой и формальной онтологией; момент исход­ного обозначения и момент деривации в ходе времени разде­ляются, открывая пространство, в котором встает вопрос об от­ношениях между изначальным смыслом и историей. Таким образом, устанавливаются две основные формы современной фи­лософской рефлексии. Одна из них исследует отношение меж­ду логикой и онтологией, развертываясь на путях формализа­ции и сталкиваясь под новым углом зрения с проблемой матезиса. Другая же исследует связи обозначения и времени; она занимается дешифровкой, которая не завершена и, несомнен­но, никогда не будет завершена, и развертывает темы и методы интерпретации. Несомненно, что наиболее фундаментальный вопрос, который мог бы в таком случае возникнуть перед фи­лософией, касается отношения между этими двумя формами рефлексии. Конечно, не дело археологии говорить о том, воз­можно ли это отношение и как оно может быть обосновано, но

она может очертить район, где оно стремится возникнуть, в каком месте эпистемы современная философия пытается об­рести свое единство, в каком пункте знания она открывает свою наиболее широкую область: это то место, в котором формаль­ное (апофантики и онтологии) соединится со значащим, как оно освещается в интерпретации. Основная проблема класси­ческого мышления касалась отношений между именем и поряд­ком: открыть номенклатуру, которая была бы таксономией, или же установить систему знаков, которая была бы прозрач­ной для непрерывности бытия. То, что современное мышление, по существу, обсуждает, — это соотношение смысла с формой истины и формой бытия: на небе нашей рефлексии царит дискурсия — дискурсия, может быть, недостижимая, которая была бы сразу и онтологией, и семантикой. Структурализм не явля­ется новым методом; это бодрствующая, тревожная совесть современного знания.