ТРИ МОДЕЛИ

В первом приближении можно сказать, что область наук о человеке занята тремя «науками» — или, скорее, тремя эпи­стемологическими областями, с их внутренними расчленениями

и взаимными пересечениями; области эти определяются трех­сторонним отношением гуманитарных наук вообще к биологии, экономии и филологии. В таком случае следует выделить «пси­хологическую область», место которой там, где живое существо, расширяя область действия своих функций, своих нейромоторных схем, своих физиологических закономерностей и в то же время приостанавливая и ограничивая их, открывает себя к са­мой возможности представления. Подобным образом можно было бы говорить и о «социологической области» — там, где трудящийся, производящий и потребляющий индивид, составля­ет представление об обществе, в котором совершается эта дея­тельность, об индивидах и группах, которые она охватывает, о повелениях, дозволениях, ритуалах, празднествах и веровани­ях, которыми она поддерживается и расчленяется. Наконец, в той области, где царят законы и формы языка, не выходящие, однако, за свои пределы и позволяющие человеку развернуть игру своих представлений, возникает исследование литератур и мифов, анализ разнообразных речевых проявлений и письмен­ных документов, короче — анализ словесных следов, оставляе­мых после "себя культурой или отдельным индивидом. Это рас­членение, хотя оно, пожалуй, и слишком общо, нельзя упрек­нуть в неточности. Однако оно оставляет нерешенными две важнейшие проблемы: первая — о форме позитивности, свойст­венной гуманитарным наукам (о тех понятиях, вокруг которых они организуются, о том типе рациональности, с которым они соотносятся и посредством которого они стремятся утвердить себя как знание); вторая — об их отношении к представлению (и о том парадоксальном факте, что, возникая лишь там, где есть представление, они обращаются именно к бессознательным или хотя бы к лежащим на границе сознания механизмам, фор­мам, процессам).

Хорошо известна полемика, к которой привели поиски специ­фической позитивности в поле гуманитарных наук: генетический анализ или структуральный? Объяснение или понимание? Об­ращение к «нижележащим» факторам или расшифровка на уровне чтения? Заметим, что все эти теоретические дискуссии не родились вместе с гуманитарными науками и не сопутство­вали им постоянно, как будто бы все дело в том, что человек — это объект столь сложный, что одного-единственного подхода к нему быть не может и приходится по очереди использовать многие. Нет, эти дискуссии могли возникнуть лишь постольку, поскольку позитивность гуманитарных наук опирается одно­временно на перенесение трех различных моделей. Обращение к ним не было для гуманитарных наук лишь побочным явлени­ем (чем-то вроде подпорки, обходного мыслительного маневра, стороннего подтверждения уже построенных наук), оно не было и проходным эпизодом в их истории (кризисом роста, когда они, по незрелости своей, не были еще в состоянии самостоя-

тельно определить свои понятия и законы). Речь идет о некоем неустранимом факте, который навсегда связан с их диспозицией в эпистемологическом пространстве. Необходимо, по существу, различать два типа моделей, используемых гуманитарными нау­ками (помимо моделей формализации). С одной стороны, су­ществовали и до сих пор встречаются понятия, которые, буду­чи перенесены из другой области познания и лишась всей своей операционной действенности, играют лишь роль об­раза (таковы органицистские метафоры в социологии XIX века, энергетические метафоры у Жане, геометрические и динамиче­ские метафоры у Левина). Однако существуют также такие основополагающие модели, которые не являются для гумани­тарных наук лишь приемами формализации или средством нагляднее представить себе процессы; они позволяют об­разовать ансамбли явлений и объектов возможного позна­ния; они обеспечивают их связь в эмпиричности, но даются опыту уже связанными воедино. Они играют роль «категорий» в том особом роде познания, каким являются гуманитарные науки.

Эти основополагающие модели были заимствованы из трех областей — биологии, экономии, анализа языка. В биологиче­ской проекции человек выявляется как существо, имеющее функции, получающее раздражения (как физиологические, так и социальные, межчеловеческие, культурные) и отвечающее на них, приспосабливающееся, развивающееся, подчиняющееся требованиям своего окружения, принимающее налагаемые им модификации, стремящееся сгладить неравновесия, действую­щее закономерно, короче — имеющее определенные условия существования и возможность определить средние нормы приспо­собления, позволяющие ему функционировать. В экономической проекции человек выявляется как нечто, имеющее потребности и желания, ищущее их удовлетворения, а следовательно, имею­щее интересы, добивающееся выгоды, противопоставляющее себя другим людям, короче — он проявляется в предельной си­туации конфликта; человек либо уклоняется от этих конфлик­тов, избегает их, либо добивается господства над ними, ищет средств хоть в чем-то сгладить эти противоречия: он устанав­ливает совокупность правил, которые являются одновременно и ограничением, и преодолением конфликта. Наконец, в языковой проекции человеческое поведение проявляется в своей нацелен­ности на высказывание чего-то, и все, даже самые незначитель­ные человеческие жесты, вплоть до неосознанных механизмов и ошибок, получают смысл; все то, что окружает человека — объ­екты, ритуалы, привычки, речь, — вся эта сетка следов, которую он оставляет за собою, складывается в связный ансамбль, в си­стему знаков. Таким образом, эти три пары — функция и норма, конфликт и правило, значение и система — целиком и полно­стью покрывают всю область познания человека.

Не следует, однако, думать, будто все эти пары понятий остаются лишь на поверхности той проекции, где они впервые появились: «функция» и «норма» не являются исключительно понятиями психологии; «конфликт» и «правило» появляются не только в области социологии; «значение» и «система» важны вовсе не только для явлений, в той или иной мере связанных с языком. Все эти понятия находят отклик в общем простран­стве гуманитарных наук, они значимы для каждой из его обла­стей; отсюда часто возникающая трудность при разграничении не только объектов, но также и методов, применяемых в пси­хологии, социологии, анализе литератур и мифов. И все же в самой общей форме можно сказать, что психология — это главным образом исследование человека в терминах функций и норм (а эти функции и нормы в свою очередь можно интер­претировать на основе конфликтов и значений, правил и си­стем); социология — это главным образом изучение человека в терминах правил и конфликтов (которые опять-таки можно и обычно приходится переинтерпретировать либо на основе функ­ций, как будто речь здесь идет об органически взаимосвязан­ных индивидах, либо на основе системы значений, как будто речь идет о текстах — написанных или произнесенных); нако­нец, изучение литературы и мифов является главным образом областью анализа значений и означающих систем, однако мы хорошо знаем, что анализ этот можно провести и в терминах связи между функциями, и в терминах конфликтов и правил. Таким образом, все гуманитарные науки взаимопересекаются и всегда могут взаимоинтерпретироваться, так что их границы стираются, число смежных и промежуточных дисциплин беско­нечно увеличивается, и в конце концов растворен оказывается их собственный объект. Правда, какого бы рода анализ ни при­менялся в той или иной области, существует и некий формаль­ный критерий для определения, где проходит уровень психоло­гии, социологии или анализа языков, — это выбор основной мо­дели и место вторичных моделей, позволяющих сказать, с како­го момента мы в исследовании литературы и мифов сбиваемся на «психологизацию» или «социологизацию», когда в психоло­гии переходим на расшифровку текстов или социологический анализ. Однако это взаимоналожение многих моделей не есть недостаток метода. Оно становится недостатком лишь тогда, когда все эти модели не взаимоупорядочены и нечетко сочлене­ны друг с другом. Известно, с какой изумительной точностью могли вестись исследования индоевропейской мифологии, когда в основу изучения означающих и означаемых полагалась со­циологическая модель. И напротив, мы знаем, к каким эклекти­ческим пошлостям всегда приводила безуспешная попытка обос­новать так называемую «клиническую» психологию.

Взаимопересечение этих основополагающих моделей — не важно, обоснованное и упорядоченное или же вовсе бессистем-

ное — объясняет ту полемику о методах, о которой только что говорилось. Ее первоначало и обоснование заключены вовсе не в той противоречивой сложности, которая свойственна природе человека, но в игре оппозиций, позволяющей определить каж­дую из этих трех моделей по отношению к двум другим. Про­тивопоставление генезиса структуре — это то же самое, что про­тивопоставление функции (в ее развитии, в ее все более разно­образном осуществлении, в ее приспособительных механиз­мах — обретенных или устоявшихся со временем) синхронизму конфликта и правила, значения и системы; противопоставле­ние анализа «снизу» анализу, проводимому на уровне объекта, означает противопоставление конфликта (как некоей первона­чальной, древней, вписанной в самые фундаментальные по­требности человека данности) функции и значению, как они раскрываются в своем самоосуществлении; противопоставление понимания объяснению — это то же самое, что и противопостав­ление приемов, позволяющих расшифровать смысл на основе означающей системы, приемам, позволяющим исследовать кон­фликт с его последствиями или же формы и деформации функ­ции с ее органами. Однако можно пойти еще дальше. Как из­вестно, в гуманитарных науках точка зрения прерывности (по­рог между природой и культурой, несводимость друг к другу приспособлений и решений, найденных различными обществами и различными индивидами, отсутствие каких-либо промежуточ­ных форм, невозможность континуума, данного в пространстве и во времени) противопоставляется точке зрения непрерывно­сти. Существование этого противопоставления объясняется двухполюсным характером моделей: анализ в духе непрерывно­сти опирается на постоянство функций (идущее из самых глу­бин жизни в той неизменности, которая санкционирует и укоре­няет все последующие приспособления), на взаимосцепление конфликтов (хотя они могут принимать самые различные фор­мы, их исходная нестыкованность при этом никогда не сглажи­вается), на нить значений (которые подхватывают друг друга, сплетаясь в ткань речи); и напротив, анализ прерывностей устремляется прежде всего на то, чтобы выявить внутреннюю связность означающих систем, специфические своды правил и типы решений, принимаемых по отношению ко всему, что под­лежит упорядочению, возникновение нормы над функциональ­ными колебаниями.

На основе этих трех моделей можно было бы, пожалуй, проследить всю историю гуманитарных наук начиная с XIX ве­ка. В самом деле, они охватывают все ее становление, и пре­емственность их господства можно проследить на протяжении вот уже более ста лет: сначала царит биологическая модель (человек, его душа, группа и общество, к которым он принад­лежит, язык, на котором он говорит, существуют в романтиче­скую эпоху как живые существа и лишь постольку, поскольку

они живут; способ их бытия считается органическим и исследу­ется в терминах органических функций); далее наступает цар­ство экономической модели (человек и вся его деятельность — это арена конфликтов с их более или менее успешным разре­шением); наконец, подобно тому, как после Конта и Маркса приходит Фрейд, наступает царство филологической модели (когда речь идет о том, чтобы проинтерпретировать и открыть некий скрытый смысл) и лингвистической модели (когда речь идет о том, чтобы проструктурировать и выявить означающую систему). Мощный сдвиг привел гуманитарные науки от преи­мущественного использования живых моделей к большей на­сыщенности моделями языка. Правда, одновременно с этим сдвигом происходил и другой переход: он отодвинул каждый первый член в парах основных понятий (функция, конфликт, значение) и тем самым выявил и подчеркнул все значение вто­рого (норма, правило, система); Гольдштейн, Мосс, Дюмезиль могли бы засвидетельствовать, находясь, так сказать, в гуще событий, тот самый момент, когда произошел переворот в каж­дой из этих моделей. Этот переворот имел два ряда важных последствий: поскольку точка зрения функции преобладала над точкой зрения нормы (поскольку попытки понять функцио­нирование осуществлялись не на основе нормы и создающей ее деятельности), постольку требовалось реально отделить нор­мальное функционирование от ненормального; таким образом, наряду с нормальной психологией признавалась и психопато­логия, — как бы в виде ее изнанки (отсюда важность джексоновской схемы интеграции у Рибо или Жане), а также и пато­логия общества (Дюркгейм), патология иррациональных и как бы «болезненных» верований (Леви-Брюль, Блондель); равным образом, поскольку точка зрения конфликта преобладала над точкой зрения правила, постольку предполагалось, что некото­рые конфликты вообще не могут быть разрешены, что индивиды и даже общества рискуют погибнуть в их пропасти; и наконец, поскольку точка зрения значения преобладала над точкой зре­ния системы, постольку означающее отграничивалось от неозна­чающего: признавалось, что в одних сферах человеческого пове­дения или социального пространства смысл имеется, а в дру­гих — лет. Таким образом, гуманитарные науки, производя существенное разделение собственного поля, всякий раз простира­лись от позитивного полюса до негативного и всегда подразуме­вали нечто противоположное (начиная с той непрерывности, ко­торую они подвергали анализу). Напротив, когда анализ начал осуществляться с точки зрения нормы, правила и системы, когда каждый ансамбль приобрел свою собственную связность и зна­чимость, стало уже невозможно говорить о «патологическом со­знании» даже по поводу больных, о «примитивных умственных способностях» даже по поводу забытых Историей обществ, о «лишенной смысла речи» даже по поводу явно абсурдных по-

вествований и бессвязных вымыслов. Все без исключения может быть осмыслено в царстве системы, правила и нормы. Таким образом, раздробляясь — поскольку системы отделены друг от друга, поскольку правила образуют замкнутые ансамбли, по­скольку нормы утверждают свою самостоятельность, — поле гу­манитарных наук одновременно с тем оказывается объединен­ным: оно тут же перестает расщепляться дихотомией ценностей. Если вспомнить, что Фрейд не только ближе всего подошел к познанию человека с помощью филологической и лингвистиче­ской модели, но вместе с тем он первый решительно стер гра­ницу между положительным и отрицательным (нормальным и патологическим, постижимым и непередаваемым, означающим и неозначающим), станет ясно, что он осуществляет при этом переход от анализа в терминах функций, конфликтов и значе­ний к анализу в терминах норм, правил и систем; именно по­этому все то знание, в котором западная культура вот уже це­лое столетие строит образ человека, вращается вокруг работ Фрейда, не выходя при этом за пределы своих основных диспо­зиций. Но не в этом, как мы далее увидим, главное значение психоанализа.

Во всяком случае, этот переход к точке зрения нормы, правила и системы подводит нас к проблеме, которая пока еще не была поставлена: это проблема роли представления в гума­нитарных науках. Может показаться спорным уже само их включение (в противоположность биологии, экономии и фило­логии) в пространство представления; в самом деле, неужели до сих пор не ясно, что функция может осуществляться, кон­фликт — развиваться, значение — налагать свою осмысленность без посредства явного осознания? Более того, не следует ли признать, что свойство нормы по отношению к функции, кото­рую она определяет, свойство правила по отношению к конф­ликту, которым оно управляет, свойство системы по отношению к значению, которое она делает возможным, как раз в том и заключается, чтобы не быть данным сознанию? Не следует ли прибавить к двум уже вычлененным историческим ступеням еще и третью, заметив, что начиная с XIX века гуманитарные науки непрестанно приближаются к той области бессознатель­ного, в которой само наличие представления ставится под во­прос? Однако ведь представление не есть сознание, и ничто не доказывает, что выявление элементов или организаций элемен­тов, никогда не дающихся осознанию как таковые, тем самым выводит гуманитарные науки из-под закона представления. По сути, роль понятия значения — в том, чтобы показать, каким образом нечто такое, как язык (даже если он не обладает оче­видной дискурсивностью и не раскрыт для сознания), вообще может быть дано представлению. Роль вспомогательного поня­тия системы — в том, чтобы показать, что значение никогда не первично и не одновременно с самим собою, но всегда вторично

и как бы производно по отношению к системе, которая ему предшествует, которая составляет его позитивное первоначало и дается — постепенно, своими частями и гранями — через его посредство. По отношению к осознанию значения система всег­да бессознательна, поскольку система существовала уже до не­го, поскольку именно в ней оно располагается и на ее основе осуществляется; но она всегда остается возможной для буду­щего сознания, хотя оно, быть может, никогда не уловит ее в целостности. Иначе говоря, пара понятий «значение — систе­ма» обеспечивает одновременно и связь языка (то есть текста или структуры, исследуемой в филологии или лингвистике) с представлениями, и постоянно ускользающее присутствие пер­воначала (то есть способа бытия человека, являемого с помо­щью аналитики конечного бытия). Равным образом, понятие конфликта показывает, каким образом потребности, желания или интересы, даже если они и даны испытывающему их созна­нию, могут оформляться в представлении; тогда как роль про­тивоположного ему понятия правила служит тому, чтобы пока­зать, как насильственность конфликта, дикая настойчивость по­требности, не знающая законов бесконечность желания на са­мом деле уже упорядочены в немыслимом, которое не только предписывает им правила, но и делает их возможными лишь на основе этих правил. Пара понятий «конфликт — правило» обеспечивает связь потребности с представлением (той самой потребности, которую экономия исследует как объективный процесс в труде и производстве), а также связь с представле­нием того самого немыслимого, которое раскрывает перед нами аналитика конечного человеческого бытия. Наконец, значение понятия «функции» в том, чтобы показать, как структуры жиз­ни могут дать место представлению (даже не будучи осознан­ными), а понятия нормы — как функция сама себе открывает условия своей возможности и пределы своего осуществления.

Таким образом, ясно, почему эти широкие категории оказы­ваются способны организовать всю область гуманитарных наук: ведь они пересекают ее от края и до края, они разделяют и одновременно воссоединяют эмпирические позитивности жизни, труда и языка (на основе которых человек вычленяется в исто­рии как образ возможного знания) с формами конечности, ха­рактеризующими способ бытия человека (в том виде, как он возник в тот момент, когда представление перестало определять общее пространство знания). Так что категории эти не суть лишь достаточно общие эмпирические понятия, они суть то, на основе чего человек открывается возможному познанию; они охватывают все поле этой возможности и строго разделяют в нем оба измерения, которые его ограничивают.

Однако это еще не все: они допускают характерное для любого современного знания о человеке разъединение сознания и представления. Они определяют способ, которым эмпирично-

сти могут быть даны представлению, даже в такой форме, ко­торая в сознании не присутствует (функция, конфликт, значе­ние — все это способы, которыми жизнь, потребность, язык удваиваются в представлении, однако, в совершенно бессозна­тельной форме). С другой стороны, они определяют способ, ко­торым фундаментальная конечность человеческого бытия может быть дана представлению в позитивной, эмпирической, хотя и не прозрачной для некритического сознания, форме (ни форма, ни правило, ни система не даны обыденному опыту: они пере­секают его, допуская частичное осознание, но полностью могут быть разъяснены лишь рефлексивным познанием). Таким обра­зом, гуманитарные науки способны говорить лишь в стихии того, что доступно представлению; однако делают они это в том сознательно-бессознательном измерении, которое тем за­метнее, чем более мы стремимся выявить порядок систем, тра­вил и норм. Кажется, будто дихотомия нормального и патологи­ческого постепенно исчезает, уступая место биполярности созна­тельного и бессознательного.

Не следует, однако, забывать, что все возрастающее значе­ние бессознательного ни в коей мере не подрывает примата представления. Первичность эта ставит, однако, важную проб­лему. Ныне, когда эмпирические знания о жизни, труде и язы­ке ускользают от закона представления, ныне, когда осущест­вляется попытка определить способ бытия человека вне его пре­делов, — что же такое теперь представление, если не явление эмпирического порядка, осуществляющееся в человеке и как та­ковое доступное для анализа? А коль скоро представление осу­ществляется в человеке, то каково тогда различие между ним и сознанием? Однако представление — это не просто один из объектов гуманитарных наук, оно, как мы только что видели, есть само поле гуманитарных наук во всей его протяженности, оно есть общий фундамент для этой формы знания, та основа, на которой это знание возможно. Отсюда два следствия. Одно из них исторического порядка: это тот факт, что гуманитарные науки в отличие от эмпирических наук XIX века и от современ­ного мышления не смогли избежать, подобно всякому классиче­скому знанию, господства представления; они располагаются в царстве представления, однако вовсе не являясь его наслед­никами и преемниками, поскольку вся конфигурация знания теперь уже иная, да и сами они появились лишь постольку, по­скольку в лице человека в поле эпистемы появилось существо, которого ранее не было. Однако можно понять, почему каж­дый раз, когда мы пытаемся использовать гуманитарные науки на пользу философии, опрокинуть в пространство мысли все, что мы узнали там, где явился человек, то мы невольно копи­руем философию XVIII века, в которой не было места для че­ловека; расширяя границы знания о человеке, мы тем самым расширяем царство представления и вновь укрепляемся в фило-

софии классического типа. Другое следствие состоит в том, что гуманитарные науки, рассуждая сознательно или бессознатель­но о том, что такое представление, тем самым берут в качестве объекта не что иное, как условие их собственной возможности. В них дышит некая трансцендентальная подвижность. Они не­престанно осуществляют по отношению к самим себе критиче­скую процедуру. Они движутся из того, что дается в представ­лении, к тому, что делает представление возможным, само оставаясь в то же время представлением. Вместе с тем в отли­чие от других наук они стремятся не столько достичь большей обобщенности или точности, сколько сбросить оболочку мисти­фикации, перейти от непосредственной неуправляемой очевид­ности к менее прозрачным, но более фундаментальным формам. Этот квазитрансцендентальный путь всегда дается как «разо­блачение»; именно в ходе этого «разоблачения» гуманитарные науки только и могут достичь обобщения или утончения — вплоть до возможности помыслить индивидуальные явления. В горизонте всякой гуманитарной науки лежит проект сведения человеческого сознания к его реальным первоусловиям, возвра­щения его к тем формам и содержаниям, которые его породили, а теперь скрываются в нем; именно поэтому проблема бессо­знательного — его возможности, его места, его способа суще­ствования, средств его познания и выявления. — это не просто одна из внутренних проблем гуманитарных наук, на которую они случайно натыкаются на своих путях: это проблема, кото­рая в конечном счете сопротяженна со всем их существованием. Трансцендентальный взлет, оборачивающийся «разоблачением» неосознанного, — это основополагающий акт всех наук о человеке. Быть может, именно здесь мы находим средство увидеть, что же в гуманитарных науках самое важное. Во всяком слу­чае, очевидно, что собственная суть гуманитарных наук заклю­чается не в человеке как привилегированном, по-особому слож­ном объекте. Создает их и отводит им особую область вовсе не человек, а общая диспозиция эпистемы; именно она находит им место, призывает и утверждает их, допуская тем самым по­становку человека в качестве их объекта. Таким образом, «гу­манитарные науки» возникают не везде, где ставится вопрос о человеке, но везде, где в некотором присущем бессознатель­ному измерении подвергаются анализу нормы, правила, озна­чающие ансамбли, которые разоблачают перед сознанием усло­вия своих форм и содержаний. Во всех других смыслах гово­рить о «гуманитарных науках» означало бы лишь злоупотреб­лять языком. Отсюда ясно, сколь тщетны и праздны все дискуссии о том, как можно установить, являются ли такие-то познания научными и при каких условиях они могут ими стать. «Науки о человеке» составляют наряду с химией, медициной или какой-нибудь другой наукой часть современной эпистемы, подобно тому как грамматика или естественная история состав-

ляли часть классической эпистемы. А это означает, что они укореняют в эпистемологическом поле свою позитивность, нахо­дят в нем условия своего существования, что они не являются лишь иллюзиями, псевдонаучными химерам«, мотивированными лишь на уровне мнений, интересов, верований, что они не явля­ются тем, что иногда называют неуклюжим термином «идеоло­гия». Однако это не означает и того, что они являются нау­ками.

Верно, что любая наука, когда мы исследуем ее на археоло­гическом уровне и стремимся расчистить почву ее позитивности, всегда обнаруживает эпистемологическую конфигурацию, кото­рая сделала ее возможной, а с другой стороны, всякая эписте­мологическая конфигурация, даже если позитивность ее вполне отчетлива, вполне может и не быть наукой; от этого она не ста­новится шарлатанством. Следует тщательно разграничивать три обстоятельства: существуют темы, притязающие на научность, которые живут на уровне мнений и не входят (уже не входят) в эпистемологическую сетку культуры; так, начиная с XVIII ве­ка естественная магия исчезла из западной эпистемы, однако она еще долго жила в верованиях и эмоциональных оценках. Кроме того, существуют такие эпистемологические образы, чьи очертания, расположение и функционирование могут быть восстановлены во всей их позитивности посредством археологи­ческого анализа, причем они могут подчиняться двум различ­ным типам организации; одни обнаруживают свойства объек­тивности и систематичности, позволяющие определить их как науки, другие не отвечают этим критериям, а значит, форма их внутренней связности и отношение их к своим объектам опре­деляются только их позитивностью. Такие явления могут не об­ладать формальными критериями научного познания, но тем не менее принадлежать к области позитивного знания. А зна­чит, было бы несправедливо и бесполезно анализировать их как явления мнения или же противопоставлять их с точки зрения истории или критики собственно научным образованиям; а еще того бессмысленнее — видеть в них соединение, смешение в раз­личных пропорциях «рациональных элементов» с нерациональ­ными. Их следует вернуть на уровень позитивности, которая делает их возможными и с необходимостью определяет их фор­му. Задачи археологии в отношении их двоякие: она должна, во-первых, определить способ их расположения в эпистеме, где они укоренены, а во-вторых, показать, в чем именно их конфи­гурация принципиально отлична от конфигурации наук в стро­гом смысле слова. Эту особую, присущую им конфигурацию не следует рассматривать как нечто отрицательное — как след­ствие помехи или внутреннего изъяна, оставивших их за поро­гом собственно научных форм. Они и в своем собственном об­лике образуют другие особые конфигурации знания, рядом с науками и на той же самой археологической почве.

Примеры таких конфигураций мы уже встречали во всеоб­щей грамматике или в классической теории стоимости; почва их позитивности была та же самая, что и в картезианской ма­тематике, и все же они не были науками — по крайней мере для большинства современников. Именно таковы гуманитарные науки наших дней: как показывает археологический анализ, в них обрисовываются вполне позитивные конфигурации; однако, определяя эти конфигурации и способ их расположения в совре­менной эпистеме, мы легко видим, почему они не могут быть науками. Дело в том, что само их существование возможно лишь благодаря их «соседству» с биологией, экономией, фило­логией (или лингвистикой): они существуют лишь постольку, поскольку размещаются рядом с ними или, точнее, под ними, как бы в виде их проекции. Однако те отношения, в которые они при этом вступают, коренным образом отличаются от тех от­ношений, которые могут устанавливаться между «смежными» или «родственными» науками: отношение это предполагает пе­ренос внешних моделей в пространство сознательно-бессозна­тельного и прилив критической рефлексии туда, откуда исходят эти модели. Бесполезно называть «гуманитарные науки» лож­ными науками — это вообще не науки; конфигурация, которая определяет их позитивность и укореняет их в современной эпи­стеме, сама же лишает их возможности быть науками. Если же задуматься над тем, откуда у них такое название, то достаточно вспомнить, что относится оно, скорее, к археологическому изме­рению их укорененности, при котором они принимают на себя перенос моделей, заимствованных из наук в собственном смысле слова. Таким образом, вовсе не предельная несводимость чело­века, эта как бы его непобедимая трансцендентность, и даже не его особая сложность мешают человеку стать объектом науки. Под именем человека западная культура создала существо, ко­торое по одним и тем же причинам должно быть позитивной областью знания и вместе с тем не может быть объектом. науки.