КАК ПРИДУМЫВАЮТСЯ УРОКИ...
До школы семь минут ходу. Семь минут на размышления. Семь и я погружаюсь в иное пространство. Пространство детского мира.
Вот попалась по дороге гайка, как не поднять? Это уже не просто гайка, а для чего-то нужный предмет. Можно сделать корону царю железа, браслет — красавице, пустой живот... Что скажут на это дети?
Какой красивый кленовый лист, с охристыми прожилками. И еще, и еще. Я спешно собираю листья. В детстве я прилепляла к ним пластилиновые рельефы, украшала лепными цветами, всякими загогулинами. Увы, ни одна из композиций не дожила до сегодняшнего дня — листья засохли, потрескались, пластилин с них попадал...
Листьев хватает только на две группы. Дети лепят — я наблюдаю. Мое дело — смотреть, высматривать, кто с чего начинает, как двигается пластическая мысль, поспевают ли за ней руки, и, если нет, прийти на помощь.
Каждый приступает к делу по-своему. Одни сначала облепляют лист цветными полосками, замыкают, ограничивают пространство и только потом задумываются над тем, что же в нем вылепить.
Другие, наоборот, начинают от центра, переходят к разветвлениям листа, а иные тут же забывают о листе, лепят, нисколько не соизмеряясь с его строением.
Сами лепят, сами восхищаются. Восхищаются, правда, не так результатом, как процессом. А для меня — новые открытия. Оказывается, Маша Н. не понимает сущности рельефа, объемного изображения на плоскости. Она прикрепляет к листу перпендикулярно столбики, украшает их листьями. Я показываю ей, как можно уложить это дерево, влепить его в лист.
— Деревья растут, их не спилили,— заявляет Маша.
— Значит, все, что ты рисуешь на бумаге, спиленное, сваленное?
— Это урок лепки, а не рисования,— говорит Маша. Я отступаю. Надо набраться терпения, понаблюдать. Может, Маша обнаружит новый способ передачи трехмерного пространства?!
Листья кончились. И тут, как по заказу, подоспела Наташина бабушка с букетом засушенных горных цветов. Какие композиции можно соорудить с помощью нежных, похожих на стрекозиные крылья лепестков! Кстати, с собой набор открыток с жостовскими подносами. Решено — лепим подносы. Я прячу открытки за спину. Каждому выдаю по одной, не глядя, что попадается. Зато честно.
Вот теперь и подумаем, кому какой цветок,— подносы-то разные, узоры и растения тоже разные. Волшебно выглядят сухие светло-зеленые листья, желтые сердцевины, белые лепестки на черном пластилине.
А Сашенька Т. приуныл. Ему скучно. Незаметно подсовываю ему гайку, ту, что нашла по дороге в школу.
— Отличная штука,— рекламирую я находку,— сообрази-ка с ней что-нибудь этакое, а поднос я тебе сама слеплю.
С Сашенькой мы беседуем по-мужски. Он, бедолага, такой затисканный, заласканный. Когда с ним не сюсюкают, он удивляется. Дома он наверняка ходит на голове и топает на домашних ножкой, если что не по нему. А тут он всего боится, неуверенный, несвободный. Гайка ему необходима, чтобы оттолкнуться, сдвинуться с мертвой точки. Потом он сам и поднос слепит.
Кое-как быстро справился с работой и переходит к следующему этапу — ее порче. Нужен глаз да глаз. Главная сложность — объяснить на словах, почему надо оставить работу,— листьев-то еще вон сколько!
— У тебя уже красиво,— говорю я,— дальше можно испортить. Ты уже не чувствуешь, ляпаешь просто так.
Говорю, а сама думаю: «Вдруг я не права?» Я почти уверена, что работа ухудшится при любом следующем прикосновении к ней. Но какой-то шанс остается, и я не даю ему реализоваться. А если меня подвела интуиция?
К следующему уроку от пышного букета остается голый остов. Он сгодится для чудо-дерева. И группа как раз подходящая, четырехлетки. Руки у большинства еще слабые, и простые элементы — шары, мячики, лепешки, блины — пока предел их «формальных» достижений. Вместе с детьми мы вспоминаем стихотворение Чуковского, перечисляем, что же растет на этом дереве, и договариваемся, что именно этого лепить не будем. Слепим свои чудеса. Собственного производства.
— Идеальное дерево!
— Что это значит? — спрашиваю.
— Дерево идеалов.
— А что такое «идеал»?
— Да не идеал, а одеял, дерево из одеял!
Сплошные «перлы». На детей, изрекающих «перлы», родители смотрят с выражением умиления и ужаса одновременно. Приходится их утешать и разочаровывать. В восемь-девять лет «перлы» прекращаются, как правило. Хорошо еще, что исключения остаются. Желание подравнять всех под одну гребенку присуще, оказывается, не столько школе, как принято считать, сколько самим родителям. Вот что грустно.
Наше дерево быстро обрастает всякими «прелестями». Однако не все дети участвуют в общем деле — часть лепит свое, на своей дощечке.
Обычная картина, с простым объяснением. Многие родители не разрешают детям расходовать свой пластилин на «общее дело». Слепленное в школе тут же ломается, превращается в ровный брикетик и кладется в лунку. Наглядное доказательство эфемерности искусства.
Заметив, что ребенок именно по таким мотивам не участвует в нашей игре, я отдаю ему свой пластилин, и все становится на свои места.
Но далеко не всегда так просто — ведь иной ребенок не хочет ни с кем делиться своими мыслями, мечтами и фантазиями. Точнее, не «не хочет», а не может. Он должен уйти в сторону, углубиться и работать самостоятельно. Не из вредности, не из плохого домашнего воспитания. "Это такая личность, она может творить только в таких условиях, и я не имею права давить на нее, перевоспитывать в угоду будущей коллективной жизни.
Вот и готово наше чудо-дерево. Оно останется со мной. Его увидят дети следующей группы. А что, если слепить с ними страну фонтанов? Аллею фонтанов? Фонтаны — это из области чистой пластики, они должны быть легкими, стремительными, и вариаций бесконечное множество. Интересно было бы вообще сделать с детьми наш детский город, вылепить его бесконечным, протяженным, где будет все настоящее, но только маленькое.
Набежали дети, интересуются, что же это такое.
— Несчастное дерево, — говорю, — погибает от жажды, нужна вода. Дерево, как видите, не простое, и вода тут нужна из чудо-фонтанов, чудофонтанная. А что такое фонтан? Кто и где видел фонтаны? Как они выглядят?
Идет оживленная дискуссия. Самые невероятные догадки высказывают мои дети, а сами по очереди подходят к ведру с глиной, получают свою порцию, несут на дощечке к столу.
— Внутри-то пусто должно быть, — замечает Петя В., — чем мы пустоту проковыряем?
— Сообразил ты удачно, — хвалю я Петю, — нам как раз понадобится проволока. Без каркаса все растрескается, порушится, а наши фонтаны веками должны стоять.
Работа с каркасом непростая. Надо иметь представление о том, как будет выглядеть работа в результате. Недавно мы лепили тонконогих птиц на каркасе. Мальчики как-то сразу отделились, быстро сообразили, что к чему, а девочки смотрели на них искоса, «слизывали», бедняжки.
Чудо-дерево возвышается в центре стола, ждет нашей помощи, и дети об этом не забывают. Одни лепят микроскопические трубочки, присоединяют их к вылепленной чаше, другие — ворочают глыбами.
Составили фонтаны на одну доску — не смотрятся. Разнокалиберные. А если сделать две аллеи — высоких и низких? Тоже некрасиво. Надо как-то скомпоновать. Вот мы и крутим так да сяк, шумим, перебиваем друг друга.
Наконец находим относительное равновесие. Попыхтели, а все-таки к чему-то пришли.
Родители, которые войдут сейчас в класс, не будут знать о том, как это у нас получилось. Непросто. «Ты что лепил? — спросят. — Это. Бери и пошли».
Хорошо, если среди взрослых найдется тот, кто не только похвалит, но и заинтересуется, как мы это делали. И таким образом даст возможность детям «проанализировать» свой труд.
Следующая группа неудачная. Восемь девочек и нежный тихий мальчик, который держится особняком. Девочки поглощены внутриусобными распрями. Меня это раздражает, а раздраженной я быть не имею права. Чтобы справиться с раздражением, надо нейтрализовать их страсти. На помощь приходит сказка, которую сочинил муж: про двух сестричек-забияк, ведьма превратила их: одну — в подушку, другую — в булавку.
Я преподношу им эту поучительную историю не как сказку, а как случай, который недавно произошел с одними знакомыми девочками. Волшебную ситуацию переношу в реально-бытовой план. Действует. Девицы озаботились, только мальчик понимающе улыбается — ему-то что!
В довершение мы лепим персонажей этой истории. Персонажами опять оказываются особы женского пола. Принцессы, красавицы, куклы и просто девочки — одна тематика. Здесь же и предметы роскоши: бусы, кольца, брошки, которые изготовляются в неимоверном количестве. Да и мамы этих девочек, как на подбор, в золоте, серебре, обильной косметике и свободны от мыслей.
Неудачные группы неизбежны. Чтобы комплектовать их, видимо, недостаточно анкетных данных и одного-единственного общения на просмотре. Как комплектовать группы на уровне детских студий, яслей, детских садов (имеется в виду психологическая совместимость или несовместимость), еще, оказывается, не продумано и не решено. Эта проблема решается только на уровне космонавтики.
Так что и тут приходится действовать согласно интуиции. Нетрудно и промахнуться.
К следующей группе у меня вот такой вопрос: перед нами какое-то существо о стволе и ветвях, по всей видимости дерево. Вокруг него весьма причудливые сооружения. Что это значит? Может, тут что-то лишнее или чего-то недостает?
— Руки Бабы-Яги и Страшные Пылесосы! — выкрикивает Митя.
— Чудо-дерево и Волшебные Горы!
— Сад Удовольствий! — присоединяются к Мите ребята. Вот вам и фонтаны!
— Людей не хватает, — замечает толстая Вика с сережками в ушах. Странно: мама Вики преподает русский язык и литературу в старших классах, а на Вику напяливает немыслимые платья, кольца, да вот недавно и уши проколола девочке. Зачем ребенку именно этим выделяться среди других? Увы, такие мелочи формируют характер. Они навязывают ребенку иную манеру поведения. Вика уже не думает над глобальными детскими проблемами, она кокетничает, жеманится, шаловливо пожимает плечиками, когда ей задаешь вопрос.
— Не людей, а зверей. Люди тебе на что?
— Рыб не хватает, золотых, в чешуе... — мечтательно произносит Митя.
Пока дети спорят, я откусываю плоскогубцами десять одинаковых медных проволочек.
— Сделаем твоих золотых в чешуе рыб вот из этой проволоки, — говорю я Мите.
Ради Мити я готова на все. Это необыкновенный ребенок. Хотя мало о ком я бы этого не сказала. Его блестящие, радостные глаза, улыбающийся рот излучают любовь ко всем и вся. Когда он лепит, то напевает себе под нос. Не бубнит, а поет. Домашний ребенок, но сколь щедро делится с детьми пластилином, красками, конфетами — словом, всем, что у него есть при себе. И все дети тянутся к нему, буквально ловят его взгляд, слова.
Стоит взглянуть на его маму — и все станет ясно: та же улыбка, взгляд, полный доброжелательности. Она-то всегда внимательно рассматривает не только Митину работу, но и работы всех детей.
— Мягкие, золотистые проволочки, — радуется Митя, — неужели из них получатся рыбы?!
— Обязательно, — говорю я, — только уговор: следите за моими руками.
Я обматываю проволоку вокруг пальца — на этом круге рыба будет «стоять», изгибаю ее по форме, присоединяю конец проволоки к основанию. Готово.
Дети бросаются повторять. Это же так просто! Да руки их слушают худо. Приходится помогать каждому в отдельности. Правильно поставить руку — это полдела. Я зажимаю в своей ладони маленькую ладошку, направляю пальцы, учу одной рукой придерживать проволочную скульптуру у основания, другой — вить по форме. Постепенно кое у кого начинает получаться.
Взгляд мой возвращается к Мите. У него — без проблеска. Но он не нервничает, не зовет меня на помощь. Он пробует. Пытается приспособить пальцы к проволоке, словно к музыкальному инструменту, приладит — и польется плавная линия, заблестит медная рыба.
Дети уходят довольные. Несут на ладонях проволочные скульптуры. А я спохватываюсь: начали с фонтанов, чудо-дерева, перешли к проволоке и забыли, с чего начали. Тоже мне, педагог!
Детям следующей группы я сообщаю: «Из зоопарка сбежали обезьяны. Укрылись в глиняной пещере. Наша задача их обнаружить и поселить в наш собственный обезьяний питомник. Раз они сбежали из зоопарка, значит, их кто-то обидел. Пусть живут у нас».
Задача такого рода сложна для одних детей и проста для других. Это зависит от типа мышления ребенка.
Тип мышления легко выявляется в ходе занятий лепкой. Дети-аналитики вылепливают все по отдельности, из частей собирают целое. Дети с синтетическим мышлением, наоборот, отыскивают предмет в целом куске, отсекают лишнее.
Детям-аналитикам жить, кажется, легче. Они — комбинаторы. Прекрасно справляются с дизайнерской работой, способны сочетать чуждые по фактуре детали. Это, кстати, более обучаемые дети.
Дети-синтетики — натуры более художественные, они идут с цельной идеи. Они гораздо небрежней к деталям и редко воспринимают красоту декоративного изделия в отличие от аналитиков, которые к красоте такого рода очень чувствительны.
Чтобы выяснить, кто из детей какого плана, достаточно понаблюдать, как они находят предмет в целом куске материала, как они составляют тот же самый предмет из деталей. Для этого можно принести детям мешок всякого хлама, из которого они выберут детали для данного предмета. Тогда метод соединения частей будет более очевидным.
В раннем возрасте тип мышления определить нетрудно. Потом же все затуманивается и не найти истоков.
Все это так. Но тут мы натыкаемся вроде как на неразрешимую проблему. Развивать ли в аналитике противоположный тип мышления, заниматься ли переориентацией или углублять аппарат, данный ему от рождения?
А, чушь это, а не проблема! Каждый уникален. Только с таким ощущением можно быть с детьми. Чего мне далась эта типология?
Уникумы мои меж тем улюлюкают над своими обезьянками. Почти все смогли слепить обезьянку из целого куска, а раньше таким способом лепить удавалось только единицам. Стало быть, смогли дети проникнуться чувством цельности, единства! Говоря по-взрослому, они научились.
Если бы взрослые так относились к живым животным, как дети — к слепленным! Вот они им и еду слепили, и постельки. И даже имена дали.
Я приустала. Впереди еще четыре группы. Чтобы встряхнуться, навожу ревизию в шкафу, ищу сама для себя приманку. И нахожу.
Шишки. Их принесла та же бабушка Наташи. Тоже персонаж. Завалила меня всякими «нужностями» — цветками, шишками, бусинками, всегда у нее Наташа аккуратно одета, причесана, внешне полное благополучие. А как-то услышала я из туалета рев. Заглянула — и вижу: лупит бабушка свою внучку; а та орет не своим голосом. А лупит за то, что платье гуашью измазала. Вот тебе и доброта!
Но шишки эти, несмотря на злобность дарительницы, я сейчас и использую. Устроим урок для аналитиков. Те же обезьяны, та же версия, но только вместо глины пластилин и шишки.
До дому меня провожают дети с родителями последней, пятнадцатой группы. Это единственные родители, с которыми у меня тесный контакт — мы успеваем беседовать. На беседу с ними трачу последний порох. Я устала. Язык не ворочается. А впереди еще одна игра. Со своими детьми. На которых у меня тоже не хватает времени.
Урок
Урок — это импровизация, игра, мистификация, но никак не затверженная из года в год программа. Детей не надо искусственно возбуждать, заводить. Стоит верно почувствовать, чем живет каждый из сидящих на голубой лавке за низеньким длинным столом, уловить нерв, определяющий доминанту данного урока, — и рождается действо, в котором все участвуют на равных правах. Часто задним числом я пытаюсь осмыслить, что побудило меня сделать или сказать то-то, и вдруг с какой-то необыкновенной яркостью увижу перед собой детские глаза и пойму, что именно они и спровоцировали меня на данный поступок или фразу. Мы проживаем вместе каждую минуту, между нами тесная связь, что только и дает возможность личностного подхода к каждому ребенку. Вместе и каждый сам по себе, мы возводим свой, общий мир.
Поначалу детей больше интересует моя «затравка» — тема или предмет разыгрывания на уроке. Но постепенно их внимание переключается на задачу: как слепить? Они атакуют меня бесчисленными вопросами. Как вылепить шерстку? Как сделать так, чтобы бежал и не падал? Как сделать круглое и колючее? Как сделать дырку?
Один из таких вопросов превратился для меня в «домашнее задание».
Как вылепить "отфыркивание";
— Твой Человек-Туча — просто находка для лепки, — говорю я мужу, непосредственному участнику наших занятий. Он придумывает для нас сказки.
Его Человек-Туча — человек, как все, но с одной странностью: стоит ему огорчиться, как он превращается в тучу. В первый раз это случилось с ним в школе. Учительница, не зная за ним такой особенности, поставила ему двойку. И тут на глазах у всего класса он стал расплываться, увеличиваться, «тучнеть», и из него хлынул такой дождь, что все, включая учительницу, промокли до нитки. Пришлось повесить ему на грудь предупредительную табличку: «Если сильно огорчаюсь, сразу в тучу превращаюсь».
— Понимаешь, в нем есть признаки и «тучности», и «человечности». Как лепить тучу, дети сразу догадались, лепить человека все могут, а вот поди найди пластическое решение для совокупного образа!
Олег говорит:
— «Тучность» я еще могу изобразить, а вот как вылепить «летучность»? Туча летуча, а пластилин не летает, — потом подумал, сделал высокий пьедестал, получился памятник «Человеку-Туче». — Пусть будет памятник, памятник от слова «память». Пусть помнят в народе о человеке, умеющем по-настоящему огорчаться.
Да, но самое-то главное — дальше. Сидит, смотрит изучающим взглядом на свою работу, беседует сам с собой:
— Все готово, осталось вылепить «отфыркивание». Ему во влажной туче тяжело по-человечески дышать, и вместо дыхания выходит отфыркивание. Как его слепишь? Если бы нарисовать, я бы нарисовал пузыри, как в аквариуме. Они образуются от дыхания рыб под водой при помощи жабр. «Отфыркивание» - это баранки из пластилина, куда их приделать? Заметь, какой язык, от неологизмов до канцеляризмов — и все в одной фразе.
— Ну и что он придумал?
— Ничего. Не представляю, как вылепить «отфыркивание». Сейчас попробую.
Дети спят. Тишина. Единственное время, когда можно подумать о своем. А свое — это опять-таки дети. Замкнутый круг. Да нет, разомкнутый. Дети, за исключением особых случаев, - системы разомкнутые, свободные, они-то как раз и связывают меня с миром, через них я проникаю в светлые глубины.
Как вылепить «отфыркивание»? Мой Человек-Туча выходит похожим на причудливый мешок, из которого высовывается голова: щеки надуты, губы вытянуты в трубочку. Получается литературная интерпретация, человек фыркает, а надо — от-фыркивание, чтобы что-то от-летало, от-почковывалось от цельной формы.
— Плохо, что у нас нет специального издательства, публикующего произведения детей. Оно могло бы печатать и их устное творчество, фольклор, и их первые письменные труды. Приключенческие романы, которые сочиняют дети вместе с иллюстрациями, можно было бы выпускать факсимильным изданием. И нашу словесность это бы обогатило, и многих профессиональных детских писателей отвернуло бы от сочинения фальшивых книг.
— А дети не терпят фальши, сюсюканья, — подхватываю я. — Сюсюканьем взрослые стараются подделаться под детей. Даже старшие дети с появлением в семье маленького ребенка тут же начинают копировать в своей речи малышей. У детей, скажем, это неосознанно, по склонности к подражанию, а у взрослых приобретает характер заискивания. И ребенок немедленно реагирует на фальшивую интонацию. Непонятно, откуда у них абсолютный слух на слово?
Я говорю «непонятно», хотя, кажется, мне понятно. Оттуда же, откуда у них врожденное чувство ритма, композиционного строя гармонии. Непонятно мне по-прежнему одно — как справиться этим «отфыркиванием». Сама же убеждаю детей: нет ничего такого, что нельзя было бы передать в форме. Может, сделать ее ажурной, дырявой? Тогда отпадет главный признак — тучность.
— Дети одарены великим даром слова. Мы находим в их словах иногда смешное, иногда чудное, парадоксальное, иногда глубокомысленное. Они же ничего этого не видят, потому что — свободны. Свобода эта не бесцельна и не бессмысленна. Выражая себя в слове и словесной игре и воспринимая выражения других, ребенок вступает в общение с «большим» миром, осваивает нравственные и культурные ценности, определяет свое место в «среде обитания». Только путь у него детский.
— И тут самое важное — переход от слова к делу. — Я сломала прежнего Человека-Тучу и, кажется, нащупала новое решение. Теперь «тучность» у меня не мешковатая, она состоит из тонких пластин с расплывчатыми краями, соединенных друг с другом. Внутри — сквозная дыра, в ней — кольца, сложенные пирамидой, сквозь них продета фигурка человека с оттопыренными щеками и надутыми губами.— Для ребенка очень важно найти адекватную форму любому слову или выражению. Кстати, папа Олега подарил мне страничку с высказываниями. Полюбуйся: «Олег поздно вечером просит помидорку. Ему отвечают, что уже поздно и помидоры спят. Олег отвечает: «Я могу съесть и сонные помидоры».
— Слушай, это великолепно, расскажи мне про этого Олега.
— Олегу шесть лет. Он вундеркинд. Он знает все страны мира, все низменности и возвышенности, флору и фауну пяти континентов, тома детских стихотворений — наизусть, при этом не механически запоминая, умеет пересказать их прозой. Знает названия и свойства разных камней, откуда берутся краски, как добывается жидкий водород... Перечень того, что он знает, мог бы занять десятки страниц. Информацию эту никто ему не навязывает, он ее жаждет сам. Жаждет и получает. Безусловно, при таком интеллекте страдает «деятельность». Потому-то мудрый папа и привел его к нам в студию. Идея! Придумай, пожалуйста, сказку про сонный помидор. Во-первых, он очень удивится, оказывается, не один он на свете столь изобретателен, и обрадуется, он не кичлив, и, самое главное, ему надо будет вылепить этот самый сонный помидор, материализовать образ, ему придется передать состояние помидора, его «сонность», это задача непростая. Решать-то ее придется не в уме, а на деле.
— Это я тебе придумаю, будь спокойна.— Муж смеется, глядя на мою работу.— Что это у тебя за агрегат получился, генератор отфыркивания?
Да, сложная композиция. Одно движение — и «агрегат» превращается в лепешку.
— Вот и зря,— говорит муж,— эту бы и предыдущую надо было сохранить как эскизы. И показать Олегу, как происходит поиск нужной формы. Что и тебе не сразу удается лаконично и красиво выразить мысль. Все ломаешь и детей этому учишь. Это неправильно. Надо, чтобы дети не ломали неудачные работы, бесконечно превращая одно в другое, а работали последовательно. Набросок за наброском, эскиз за эскизом. Тогда будет легче проследить за движением мысли.
—— Ты прав. Но знаешь, пока ты говорил, я вот о чем подумала. Мы предлагаем не свою идею и методику, мы как бы отдаем себя, вот в чем дело. Почему опыт одного педагога подчас так и остается его собственным опытом? Да потому, что дело в личности, а личность — это живой человек, с достоинствами и недостатками. Я не хочу оставлять после себя неудачные работы, черновые записи, неосуществленные замыслы, хотя, может, у меня по-настоящему и нет вообще ничего хорошего, но явно плохое хочется уничтожить. А дети вырастут и разберутся. Кое-кто так и будет уничтожать неудачные работы, а кто-то, наоборот, сохранит все, что выйдет из-под его рук. Принеси-ка мне, пожалуйста, медной проволоки.
— Новые идеи? Интересно, как это твои дети за полчаса справляются с заданием, а ты битый час сидишь.
— Они талантливей меня.— Последняя попытка, и я сдаюсь. Как Олег.— Кстати, прочти вслух,— я отдаю мужу страницы с Олеговыми высказываниями.— Этот папа Олега под стать своему сыну — так все точно, лаконично, подмечено самое существенное. Ну, читай.
«Олег от четырех до шести»
Бабушка решает кроссворд и спрашивает у мамы Олега, не знает ли она, кто архитектор Казанского собора в Ленинграде, мама советует спросить у внука (Олега). Олег сейчас же отвечает «Воронихин». Тогда бабушка спрашивает, не назовет ли Олег инструмент для наблюдения за звездами, который бы оканчивался на букву «р», следует ответ: «Телескопер».
Олег гуляет с папой по улице, останавливается, топает ногой и спрашивает: «Что там внизу находится?» Папа отвечает, что там под асфальтом земля и в ней всякие червячки и букашки. Олег не соглашается и говорит, что там находится Подмосковье (находится под впечатлением набора открыток «Памятники Подмосковья»).
Олег пришел с прогулки, гулял с хорошим настроением, идти домой не хотел и, придя домой, заявил: «Это не дом, а концентрационный лагерь, резервация — колючей проволоки нет, а настроение портят: звонят по телефону (мама Олега в это время разговаривала по телефону), тапочки не надеваются (никак не мог натянуть задник тапочка на пятку)».
Олег решил проверить познания мамы в географии и спросил где находится река Миссисипи. Мама, не задумываясь, ответила, что в Южной Америке. Олег: «Мама, ты такая многолетняя женщина и не знаешь, что Миссисипи находится в США».
Олег летом жил на даче и умывался над тазиком, воду из которого после умывания выливал собственноручно. Олег был не в настроении, умылся и нес тазик с мыльной водой, чтобы вылить воду в ведро. По дороге ворчит себе под нос: «Сейчас брошу таз и скажу, что споткнулся».
Олег с папой жгли костер на участке дачи, и вдруг начался дождь, но Олегу не хочется идти домой и он говорит: «А мы разведем костер до неба, оно и высохнет».
Папа смотрит телевизор, а Олег его зовет в другую комнату поиграть с ним. Папа не идет, так как показывают интересный фильм. Олег тогда говорит: «Телевизор надо разбить, размолоть, растереть и раздать порошок людям, этот телевизор будет у всех, а вместе с тем и ни у кого».
— И давно у тебя появился этот умник?
— В начале этого года.
— В первый раз слышу.
Муж удивлен. Он знает обо всех моих детях. Об Олеге я не рассказывала ему по той простой причине, что до последнего момента не могла понять, что это за экземпляр. Как к нему относиться.
— Первое впечатление было такое: бледнолицый человек-монолог в круглых очках, по-стариковски сдвинутых на нос, всего-то шести лет от роду, держит речь о чешуйчатокрылых, обитающих в странах с резко континентальным климатом. Жутковато. Теперь-то я понимаю, что эти речи были способом его самоутверждения. Он впервые попал в общество, где слова трансформируются в материальные образы, в скульптуру. А делать руками он ничего не умел. Комкая в руках пластилин, он произносил тирады, а дети же под его тирады лепили, у них все время что-то получалось, а у него — нет. И вот пару уроков назад из-под его рук вышло первое произведение — змея. Помнишь, как у меня в детстве. Свернул змею в клубок, вытянул рожки — улитка. И пошло, да в каком темпе! За два урока такой скачок — от элементарной змеи к сложному образу Человека-Тучи.
— Теперь мне все понятно,— улыбается муж.— Ты боялась, что Олег станет твоим поражением, а поражений у тебя не бывает,— подтрунивает он надо мной.— Разве что первое в жизни.
— С «отфыркиванием»?
«Тучность» возрастает, а «человечность» тает на глазах. Стаяла до проволочного контура. От проволочного рта отходят проволочные кольца. Такое получилось у меня «отфыркивание», проволочное. В пластилине эту задачу пока решить не удалось.
— Изящный выход из положения,— говорит муж.— Не ломай, пожалуйста,— просит он меня, отводя руку, занесенную над проволочным Человеком-Тучей.— Лучше представь это на ваш детский худсовет, дети будут в восторге — ты, учитель, отдаешь свою работу на их суд.
— А ты не хочешь попробовать свои силы в области отфыркивания?
— Нет, знаешь формулу взрослых: каждому свое. Это детям дано свободно проявлять себя во всех областях, а у взрослых область деятельности сужена. Так что лепи свое «отфыркивание», а я пошел сочинять про сонные помидоры.
Первое предостережение
Взрослый смотрит на работу ребенка и говорит, морщась: «Не похоже!» «А на что похоже?» — спрашиваю я всякий раз. «Ни на что»,— обычно следует ответ. А ведь дети только лишь по одному признаку подобия могут опознать и назвать весь предмет. Попробуйте понаблюдать, как ребенок, разминая пластилин, всматривается в форму и силуэт и шепчет: «Белка, а это домик, а это чье-то ухо вылезает!» Он обнаруживает предмет там, где его нет в действительности, он фантазирует, и это почему-то настораживает взрослых.
Во взрослом мире многое застыло, начиная от угла зрения (сверху вниз) и кончая раз и навсегда заданным ритмом жизни. Отношения с миром зачастую функциональны и четко определены набором социальных ролей.
Как же трудно, выйдя из функциональных тисков, обратиться к детскому миру!
А что же ребенок, которому отведено в этой картине такое незначительное место? Каковы его «роли»? А у него, слава богу, нет ролей. Он живет, а не играет роли. Точнее, он играет и живет в игре. Далеко не всегда сформулированы правила и предметы игры, которой может быть что угодно. Достаточно вспомнить себя детьми! Вспомнить — значит хоть на время поставить себя на место ребенка. Стоит нам перестать быть серьезными, включиться в игровое пространство детей — и мы многое заметим. Мы же хотим привить ребенку культуру? А что такое культура? Это прежде всего память, живая связь между близкими людьми, между поколениями и историческими эпохами.
Что же касается многих и многих взрослых, то они не только с прошлым не связаны, они оторваны даже от настоящего. Самое страшное в той функциональности, о которой я говорила, именно замкнутость, ограниченность мира «функционера», отчуждение от самых теплых, интимных сторон бытия, иными словами — разрыв связей с миром, преодолеваемый только пониманием и любовью, точнее, понимающей любовью. И те родители, которые сегодня не могут преодолеть эту замкнутость, перешагнуть пропасть, отделяющую их от детей и от мира живого, сегодняшнего, обречены на одиночество в мире завтрашнем.
