Сальвадор Дали глазами сестры. факультета экономикифакультета экономики направление 38.03.06 «Торговое дело» 1 курс (срок обучения – 4,5 года) 2015/2016 учебный год период сессии: с 07 по 18 сентября 2015 года
Декан факультета экономики, доцент В.С. Отто
Согласовано: Начальник управления по учебной работе со студентами заочного и очно-заочного отделений Н.И. Дунина Ана Мария Дали
Сальвадор Дали глазами сестры
С испанского. Перевод Натальи Малиновской
Каталонская элегия
Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома. (из письма Федерико Гарсиа Лорки Ане Марии Дали)
Быть сестрой гения — не самая легкая доля. И не в том суть, что рядом с гением легко не бывает, а в том, что рядом трудно стать собой. Особенно сестре. У матери — охранная грамота возраста и статуса, у невесты, жены — свое детство и свой мир, а здесь — общность самого раннего и, следовательно, определяющего опыта и могучая сила влияния. Естественно поддаться искушению подвижнического, беззаветного служения, чреватого утратой себя и хуже того — итоговым отождествлением себя с предметом служения (несть числа мемуарам, где автор простодушно путает себя с тем, о ком взялся писать). Но даже не это грустно. Отказа от своей судьбы жизнь не прощает (не зря средневековый человек так заботился о том, чтобы достойно принять судьбу, сколь бы ни была она тягостна). Однако эту прописную истину понимают, лишь выстрадав и зная, что непрожитого уже не прожить, что жизнь разыграна по чужим нотам и отзвучала не той, единственно предназначенной мелодией, но эхом. Не оттого ли в воспоминаниях самоотверженных спутниц гениев страницы о детстве, счастливей которого так ничего и не было, тронуты столь явственной горечью?
Но в этой печальной и светлой книге привкуса горечи нет. Ана Мария благодарно воскрешает канувший мир детства и не ищет в нем теней, отброшенных будущим. Или не хочет их замечать? На последней странице ее воспоминаний тот мир рушится невосстановимо и вдруг — без эпилога. Книга оборвана памятным летом двадцать седьмого года, хотя написана двадцать лет спустя и дополнена еще через сорок лет. И в ответ на неизбежный недоуменный вопрос всякого читателя: “А потом?” — слышишь, кажется, голос Вивьен Ли — леди Гамильтон: “Потом? Потом ничего не было”. Недрогнувшей рукой зачеркнута целая жизнь. Жест, естественный для сильной, цельной и бесповоротной натуры, хотя, по сути дела, лишь после этой книги и началась жизнь Аны Марии — своя, уже не связанная с судьбой брата. Но о себе — только о себе — она не сочла нужным писать.
Ана Мария не стала тенью Дали, хотя готовила себя именно к этому. Занятия Сальвадора, его экзамены, его живопись, его интересы долго были для нее — излюбленной модели молодого художника — главным, и кончилось это не по ее воле. Когда в жизни Дали ни для отца, ни для сестры не осталось места, Ане Марии пришлось все начинать заново, одолевая опустошенность и свыкаясь, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь с одиночеством. Конечно, ярлык “сестра Дали”, для одних равносильный титулу, для других — клейму, неизбежно искажал первое впечатление, но Ану Марию, умного и тонкого человека, оценили и в Англии, где она училась филологии, и в Фигерасе, куда она вернулась и где столько лет проработала. К ее эссе и очеркам об истории, археологии и литературе Каталонии, написанным уверенно, изящно и без претензий, скоро привыкли, а в итоге ее полюбили не только как автора, но и как человека.
С братом они не виделись (если не считать двух мимолетных встреч, не доставивших никому радости) с тридцатых годов и прожили последние сорок лет в одном — крохотном — городе, не желая даже слышать друг о друге, — и что же? Жители Кадакеса поделились на поклонников Дали и куда более многочисленных друзей Аны Марии. Она, думаю, предпочла бы избежать рейтинга, но смысл его несомненен: индивидуальности оказались сопоставимы. Должно быть, не случайно легендарному персонажу, предмету национальной гордости многие предпочли эту молчаливую женщину, рядом с которой пережили войну (из тюрьмы, где Ана Мария провела неделю, она вернулась в разрушенный родительский дом полубезумной, если верить тому, что Дали написал в “Тайной жизни”).
Эта книга — не для любителей сенсаций и скандальных последних известий. Жаждущих перетряхнуть чужое белье — желательно погрязнее — она разочарует, если не возмутит. (Впрочем, для них есть другое чтение, благо об утолении духовной жажды этого рода читателей позаботились и главный биограф Дали Ян Гибсон, и наши издатели, спешно переведшие — впереди Европы всей — его “Постыдную жизнь”, где все девятьсот страниц автор носится с навязчивой голубой идеей, которую с редкостным усердием уже лет тридцать вписывает в любую знаменитую биографию.) И не зря предисловие Гибсона к испанскому изданию воспоминаний Аны Марии Дали дышит плохо скрытым раздражением и, по сути, сводится к уведомлениям о том, что 1) в сюрреализме Ана Мария, в отличие от Галы, не разбиралась, 2) Галу, музу сюрреализма и свою новую родственницу, не любила, а главное — утаила что-то восхитительно патологическое, припрятанное в семейном помойном ведре.
Всё так — действительно, сюрреализм для Аны Марии не столько явление искусства, сколько темная сила, искалечившая жизнь брата, и ни о Гале, ни о семейных тайнах в книге ни слова. Она — о другом. Конечно, о брате, но не только. О детстве и юности, родителях, бабушке, няне, соседях-музыкантах, общение с которыми помогло молодым Дали понять, что такое искусство. О книгах, альбомах и спектаклях, виденных в детстве, о друзьях и домочадцах, городских праздниках и летних экскурсиях. Воспоминания Аны Марии безыскусны и непритязательны — таково первое и, надо сказать, стойкое впечатление. Настолько сильное, что не сразу замечаешь руку профессионального литератора, а ведь Ана Мария, прежде чем принялась за книгу, успела лет десять, по меньшей мере, поработать для каталонских газет, журналов и издательств. И, наверное, не зря все эти годы она так увлеченно занималась тем, что в русской провинции и сейчас почтительно называют неуклюжим словом “краеведение”.
Гений места — родительского дома, Фигераса, Кадакеса и Орлиной скалы — и гений моря живут на страницах ее мемуаров. Свет Кадакеса, его небо и море за обрывом беленой стены — “гладкое, как рыбий глаз”, — запечатлены в этой книге не менее зримо, чем на полотнах брата. Но если у Дали это вневременной, вселенский пейзаж, у Аны Марии место — земля Каталонии — неотделимо от времени, как и описанные ею люди. Они — плоть от плоти этой земли (а надо сказать, Каталония всегда ощущала свою особость и значимость в культуре полуострова, и в начале века это чувство стало почти болезненным). Все те, о ком с такой любовью рассказала Ана Мария, всецело принадлежат той ушедшей “прекрасной эпохе”, замешкавшейся дольше, чем полагалось, у пиренейских отрогов. А ведь Дали — мальчик и юноша — дышал воздухом этой эпохи и вне ее атмосферы (скепсис, романтика и отрешенность, смешанные в равных долях) стал бы другим художником. Конечно, позже он переменился и как человек, и как живописец, но внимательному взгляду даже в его поздних полотнах очевидны образы, идущие от детства, — и там они ведут первую скрипку.
Но, думается, не менее системы лейтмотивов, восходящих к детству, важна доминанта эпохи, для которой искусство было не просто первостепенной ценностью, но камертоном. Поэтому нотариус и книготорговец вместе с парковым архитектором занимаются планировкой городского сада, создают музыкальный музей, устраивают праздник сардан и мечтают об их нотном издании. Они твердо знают: люди живут совсем не для того, чтобы торговать или заверять завещания; их существованию придает смысл культура, и для нее нет мелочей. Поэтому каждой семье нужны зимние вечера с беленом и самодельными игрушками, а городу — мимолетное искусство праздников и карнавальных шествий, конкурс бумажных фонариков и полковой оркестр с вальсами Штрауса на бульваре. И даже сад, разбитый отцом Дали у своего кадакесского дома на почти отвесной скале, сотворен именно поэтому. Но разве тот, кто возмечтал о высоком саде, не ощутил бы тайной гордости за сына-художника? Отец мог, конечно, сколько угодно беспокоиться о неустроенном будущем сына, но суть все же в гордости и радости — и доказательством тому огромный альбом, куда он вклеивал газетные вырезки со статьями о выставках. (Дон Сальвадор не оставил этого занятия, даже выгнав сына из дому.)
Воспоминания Аны Марии появились в 1949 году — через семь лет после публикации в США “Тайной жизни Сальвадора Дали, написанной им самим”. В 1944-м Ана Мария прочла аргентинское издание книги брата и взялась за перо, чтобы рассказать о том, что было, раз уж в “Тайной жизни” главенствует то, чего не было. Естественная реакция на мифотворчество, тем более о своей семье, однако примечательно, что в книге сестры исследователи находят подтверждение тому, что без ее свидетельств считалось бы очередным далинианским вымыслом: Ана Мария подтверждает и ужас перед кузнечиком, и садистские бесчинства двенадцатилетнего семейного идола, и иные умопомрачительные детали.
И все же ее мемуары — менее всего противовес “Тайной жизни”, хотя именно таков был, наверное, первый импульс. Но в итоге ее воспоминания стали своеобразной параллелью “Тайной жизни” (а параллели, как известно, не пересекаются). В книге Аны Марии много обертонов, и в числе прочих — обертон долга. Первый долг — перед прошлым: та жизнь (и сад на скале) канула в Лету, и, кроме Аны Марии, о ней некому рассказать. Второй долг — перед историей искусства.
Ана Мария исполнила его так же любовно и тщательно, сохранив и включив в книгу редчайшие документы: авторские описания картин Дали и его эссе о великих художниках, сочиненные для местного, можно сказать, домашнего журнальчика. Детские пробы пера, конечно, еще беспомощны, но интересны и анализ сделанного, и описания замыслов, и выбор ориентиров. Еще тогда кумирами юного художника стали Веласкес, Эль Греко и Гойя — Дали начал серию с тех, перед кем будет преклоняться всю жизнь. Правда, по неведомой причине в этом списке недостает одного имени, главного для него на все времена — Вермеер.
Книга сестры привела Дали в бешенство, и его можно понять. Сколько ни восхищайся собой, не обрадуешься, если без спросу печатают твои детские опусы и посягают на любимое, годами лелеемое детище — Великий Миф-Маску. И если двадцать лет назад семья не простила Дали, то теперь настал его черед не прощать, правда, в отличие от сестры, во весь голос. По меньшей мере лет десять во всяком интервью он поминал всуе сестрины мемуары, меняя регистры — от негодования и угроз до демонстративной жалости, но Ана Мария не вступила в полемику. Одиночество научило ее решимости и молчанию. Книга была для нее исполнением долга перед тем, что кануло без возврата, и перед братом, которого она так преданно любила — и которого потеряла.
Почти всю свою жизнь, столь же долгую, как и у брата, Ана Мария провела в родительском, давно опустевшем доме, в том самом приморском городке, что с такой любовью описан в ее книге. Ана Мария жила одна, замкнуто, отрешенно, мало кого принимала, не давала интервью, а когда все же (считанные разы) соглашалась на встречу, говорила только о детстве и юности, избегая вопросов о брате не из-за книги — другой реакции от него она не ждала. Ана Мария ничего ему не простила — ни оскорбления материнской памяти, ни оскорбления памяти Лорки, не приняла извинений, единожды принесенных, и не выслушала пространных объяснений. О брате она не говорила никогда, но если журналистские расспросы становились слишком настойчивы, расставляла точки над i: “У меня был брат. У меня давно нет брата”. А если собеседник оказывался приятен, иногда добавляла, неожиданно мягко улыбаясь: “Поговорим лучше о Федерико”.
Рассказ Аны Марии о Федерико надо предварить прологом — историей дружбы Федерико Гарсиа Лорки и Сальвадора Дали, сразу заметив, что в ипостаси друга Дали столь же не похож на свою маску и неожидан, как и в ипостаси брата.
О том, что в юности Федерико Гарсиа Лорка и Сальвадор Дали были друзьями, их биографы сообщают как о чем-то само собой разумеющемся, словно бы и не замечая, какая это редкость — дружба, а не просто приятельские отношения между людьми, отмеченными печатью гениальности. Не часто судьба сводит людей такого масштаба, и еще реже они оказываются способны оценить и понять друг друга.
Эта дружба длилась долго — шесть лет. Срок в юности огромный, причем для обоих это самые важные в жизни годы — время обретения себя, канун взлета и взлет: в 1928 году Лорка уже был автором “Цыганского Романсеро”, а Дали знал, что “совсем скоро неминуемо завоюет Париж”.
История их дружбы драматична. Да иной она и не могла быть, ведь сошлись могучие и не просто не схожие, а полярно противоположные натуры, антиподы по складу души, ума и таланта. Были в истории этой дружбы свои высоты и расхождения, были ссоры, исповеди, пирушки, блуждания по ночному Толедо, общая работа для театра, шутовские выходки — маленькие спектакли и даже совершенно детские игры (о которых рассказала в своих воспоминаниях Ана Мария). Была и перемена декораций: сначала шумное студенческое общежитие в Мадриде, где рядом с Лоркой и Дали жили те, кому в недалеком будущем суждено было стать цветом испанской культуры, а после — открытый ветрам, небу и морю белый дом на скалистом берегу Кадакеса, где вырос Дали. Были в этой драме и другие действующие лица: отец Дали, полюбивший Лорку как сына, сестра — Ана Мария (“Я не видел девушки красивее ее — никогда”, — напишет Федерико родителям), сумасшедшая старуха-рыбачка Лидия, изрекавшая афоризмы, которые потом становились названиями картин Дали, и даже — согласно канонам античного театра — хор.
В Кадакесе эту роль исполнили друзья и соседи, а в Мадриде хором — судьями и комментаторами — стала студенческая компания, поначалу высмеявшая перемазанного красками юного провинциала с неизменным томиком Фрейда под мышкой, а после, увидев рисунки, простившая ему все: и нелепое высокомерие, разновидность застенчивости, и кудри до плеч, и бакенбарды, и плащ до пят (это в университете, где хорошим тоном считались свитер и короткая английская стрижка!), и дурацкую шляпу, даже, кажется, с пером.
“Одержимый живописью и фанатично преданный искусству, Дали был изначально внутренне одинок, — вспоминает один из друзей, — и мучительно неловок в общении. Он был, что называется, не от мира сего”. Дали не вел счета деньгам и, пока они водились, неизменно всюду платил за всех. (Ознакомившись с астрономическим счетом, отец его заподозрил, что сын содержит гарем, и свел ежемесячную сумму к минимуму. Что до гарема, то отцовские подозрения были абсурдны: “Сальвадор не видел ничего, кроме себя и живописи”.) Несообразность его поведения поражала. В ту пору Дали боялся ездить в трамвае — не знал, как купить билет, куда сесть и где сойти, но тем не менее мог запросто устроить скандал, к примеру, в рыбной лавке, где ему, “представьте, не продали кисти и краски!”. Прилежнейший из учеников, он с ледяной невозмутимостью мог известить профессора истории искусств на экзамене(!) о его — академика! — профессиональной несостоятельности. За вечер Сальвадор мог не проронить ни слова, но уж если начинал говорить, на слушателей обрушивался бесконечный и тягостный поток сознания. “Было больно видеть, как он выворачивается наизнанку — и хохочет”.
Трудно представить их вместе — Дали, “злого мальчика”, истерзанного всеми мыслимыми комплексами, и Лорку, “дитя добра и света”. Дали инстинктивно сторонились, к Лорке — тянулись, безоговорочно и радостно принимая его магическую легкую власть. Немногие догадывались о затаенности и глубине его натуры, и может быть, первый из немногих — Дали.
Более полувека о дружбе Лорки и Дали почти ничего не знали из первых рук. Несколько страниц в “Тайной жизни” и “Дневнике гения” и печально знаменитая фраза из интервью: “Особенно хорошо идет сардинка под воспоминания о покойничках, особенно тех, кого расстреляли в гражданскую войну. Я, конечно же, в первую очередь имею в виду моего друга Федерико Гарсиа Лорку!” Ана Мария не простила брату этих слов — они легли на ту же чашу весов, которую уже тянула к земле фраза, написанная поперек одного из религиозных рисунков Дали: “Приятно плюнуть на материнский портрет! И я никогда не отказываю себе в этом удовольствии”. После того как Дали выставил этот рисунок в родном городе, отец выгнал его из дому, и примирение спустя несколько лет не убавило горечи. Фраза о матери была своего рода вступительным взносом Дали в товарищество сюрреалистов, а рассуждение о сардинке и погибшем друге — данью маске, которая все надежнее скрывала его лицо. И даже если сестра и отец в конце концов поняли это, простить было почти невозможно.
Но эта злополучная фраза, как и страничка воспоминаний о Лорке, — поздние документы. Между ними и шестью годами дружбы — пропасть: война, смерть Лорки и другая жизнь Дали. Это лишь версии былого, далеко не бесспорные, хоть и поданные в обычной манере Дали как конечная истина.
Иное дело — письма Дали Лорке, опубликованные лишь десять лет назад. Они звучат как голос из того времени, не искаженный поздними наслоениями. Тридцать девять писем, и каждое — монолог. Пылкий, захлебывающийся, страстный, сбивчивый, переменчивый — от иронии к пафосу и снова к иронии, причем в одной фразе, — и неизменно доверительный, исповедальный. Часто он оборван на полуслове — потому что обращен к другу, “понимающему без всяких слов”.
Эти письма необычайно много говорят и о художнике, и о поэте. Теперь уже совершенно очевидно, что не Лорка, как долгое время считалось, испытал влияние сюрреалиста Дали. Все было иначе — с точностью до наоборот. Хотя бы потому, что, когда они дружили, Дали-сюрреалиста еще просто не существовало. Он был в ту пору убежденным кубистом, приверженцем точности, и свято верил в могущество рациональной формулы, добываемой разумом и трудом. Всеми силами души Дали противился влиянию Лорки, которого воспринял как олицетворение беззаконной стихии, первозданного животворящего хаоса. И чем сильнее завораживала его эта “поэтическая вселенная”, тем яростнее он искал противовес стихии, ту самую формулу, которая восторжествовала бы над Тайной. Искал — и не находил. Исчерпав импрессионизм и академизм, педантично испытав кубизм на глубину, испробовав все развороты плоскостей, Дали разуверился и затосковал по иному искусству — по старым мастерам, владевшим Тайной, по тому синтезу нового искусства и Традиции, к которому шел и Лорка, но другой дорогой.
Однако суть не в том, что они шли разными путями. Сама испанская Традиция изначально двойственна. Ей равно необходимы оба полюса — формула и тайна, обе опоры — фольклор и ученое искусство. Их слияние дает Гонгору, Кеведо, Сан Хуана де ла Крус, Веласкеса, Гойю. Но если Лорка с равным правом наследовал им всем, Дали в те годы избрал “линию чистого разума” и отверг все, чему отдал пальму первенства Лорка в лекции о дуэнде, гении стихии. Дали инстинктивно, сразу и безоговорочно отверг явленный ему в лице Лорки “творческий хаос”. И заговорил доказательствами, четкими формулировками, отметая все, что не поддавалось логике и анализу, все, “что нельзя попробовать на зуб”. Натура фанатичная и рациональная, Дали и на этот раз попытался свести Тайну к загадке и разгадать. Но море ускользало, хотя “волны на холсте можно было сосчитать”. Стихия оставалась вольной, не подвластной ни формулам, ни отмычкам, и открывалась не ему — другому, тому, кто на рисунке, подаренном другу, написал: “Только тайной мы живы. Только тайной…”
Ане Марии было семнадцать, когда весной 1925 года к ним вместе с братом на пасхальные каникулы приехал Федерико Гарсиа Лорка — и пришелся по сердцу всей семье. С ним оказалось легко — легче, чем с братом, хотя Федерико был намного старше — на десять лет. Когда Лорка уехал, всей семье, а заодно друзьям и соседям вдруг показалось, что дом Дали опустел, а ведь еще неделю назад никто здесь и знать не знал о существовании Федерико!
Только через полтора года Лорка приехал снова — на целое лето. Но между той Пасхой и этим летом были письма Ане Марии, “кукушке морской от филина морского Федерико” (так подписано одно из писем). Не сказать, что писем, адресованных Ане Марии, много, но спутать их с другими письмами Лорки нельзя: не позволит особенная, ласковая интонация: “Я помнил тебя и вспоминал ежесекундно, а ты, должно быть, уверилась, что и думать забыл. Нет — у моей памяти целый чемодан твоих фотографий, твоих улыбок: вот ты на берегу, вот в оливковой роще, вот дома, на террасе, вот на улице в Фигерасе, вот снова дома, у образа Богоматери. Я все помню. Это правда — я не умею забывать. Во мне ничто не умирает, даже если я не подаю признаков жизни…
Кадакес стоит у меня перед глазами. Он вечен и вечно нов — вот секрет его совершенства. Серебряные рыбы тянутся к луне, глухо рокочет моторная лодка, и волны гладят твои влажные косы. Вечером, когда вы соберетесь на террасе, закат проскользнет в гостиную и зажжет коралловый огонек в руках Богоматери. В гостиной — никого. Кухарка уйдет на танцы, а память моя усядется в кресло. Темно-лиловая моя память — как вино, как цыганский вьюнок у стены твоего дома, Слышно, как брат вторит твоему смеху, а где-то внизу, за белой садовой оградой, рокочет аккордеон. Как бы мне хотелось услыхать, Ана Мария, грохот всех якорных цепей, что выбирают сейчас моряки, — и всех разом… но не слышно: гудит море, зудит комар... Наверху, в комнате твоего брата, со стены смотрит святой. А за окном все тянется вереница женщин в трауре — заплаканных, запыленных; другие к нотариусу не ходят. Так вот и сижу я у вас в гостиной, сеньорита Ана Мария. И вспоминаю. В памяти моей ты — лучшее из воспоминаний”.
Но лето кончилось — Лорка собрался с силами и уехал, оставив стихотворение, посвященное Ане Марии:
Деревце над ручьем плачет вместе со мною, не знаю о чем. И дрожит не смолкая одинокая ветка от минувшего горя и вчерашнего ветра. Ночью девушка в поле тосковала и пела и ловила ту ветку, но поймать не успела. Ах, то солнце, то месяц! А поймать не успела. Триста серых соцветий Оплели ее тело. И дрожит еще голос, как певучая ветка, дрожью светлого моря и давнего ветра.
(Перевод А. Гелескула)
Горькая, печальная песня, посвященная почти девочке, с которой вместе музицировали, собирали морские раковины, раскапывали античные мозаики и — смешно сказать! — играли в куклы. Какое темное знание заставило Лорку посвятить Ане Марии эти стихи? Когда сейчас, зная судьбу Аны Марии, перечитываешь эти строки, невольно хочется предостеречь: “Не надо посвящения! Стихи сбываются”. Но Лорка знал это не хуже Цветаевой.
То безоблачно счастливое лето было последним. На следующий год в Кадакес приехал уже не Лорка, а новый друг Дали Луис Бунюэль. Когда же в скором времени появилась Гала, для Дали началась новая жизнь — без друзей, без сестры. Он порвал с семьей. После отъезда Сальвадора в Париж ни у Лорки не было повода ехать в Каталонию — не в гости же к семье бывшего друга — ни тем более у Аны Марии, хотя сестры Лорки, которым он столько о ней рассказывал, приглашали ее в Гранаду.
Ана Мария и Федерико встретились только спустя семь лет — в Барселоне, на премьере “Йермы”. Лорка увидел Ану Марию, подошел, они поздоровались и, взявшись за руки, ушли из театра — Лорка ушел со своей премьеры! “Казалось, и не было тех семи лет… — пишет о том вечере Ана Мария. — А может и правда, не было… Расставаясь, мы уговорились встретиться, но случилось так, что я вынуждена была той же ночью уехать — внезапно заболела тетушка. Ни я, ни Федерико и не подозревали тогда, что это наша последняя встреча”. И о том, что жить ему оставалось меньше года.
Уже в старости Ана Мария передала дому-музею Федерико Гарсиа Лорки в Фуэнте Вакеросе письма поэта к ней и фотографии, сделанные летом 1927 года. На снимках — Лорка, Дали, гитарист Рехино Сайнс де ла Маса, сумасшедшая старуха Лидия, беседы с которой восхищали поэта, соседские дети и сама Ана Мария (благо уже был изобретен автоспуск). Непритязательные домашние снимки и письма в пожелтелых от времени конвертах: чуть выцветшие чернила и яркие цветные рисунки — натюрморты, виньетки, ноты, маски (Лорка любил украшать письма рисунками). Отдавая все это музею, Ана Мария не произносила речей, а просто сказала, словно бы про себя: “То была другая жизнь”.
И правда — другая. Как они молоды там, на этих снимках, как радуются жизни, морю и друг другу, еще не подозревая, что это лето — единственное. Дальше им — врозь. У них все еще впереди — стихи, живопись, театр, горечь разминовения, слава, война. Они не знают сроков, отмеренных судьбой. Не знают, что одного — Федерико — мир и запомнит таким, как в то лето, — счастливым и навеки юным. Здесь, в саду, за беленой стеной, под ослепительной синью лазурного неба, у скалы по имени Орлица, над прозрачной — до дна — морской гладью они совершенно по-детски дурачатся, подшучивая друг над другом, играют в игрушки, снимаются на память. Какой же долгой и горькой будет она для сестры одного и подруги? невесты? другого…
Вот он и прозвучал, неизбежный, не раз заданный вопрос: “Скажите, Лорка был в вас влюблен?” Ана Мария не уходила от ответа, но отвечала всегда одинаково, сдержанно и коротко, тем пресекая дальнейшие расспросы: “Он мне никогда об этом не говорил”. Ответ и простодушен, и лукав, и благороден — как прожитая жизнь. И, что, может быть, самое главное, ее запрет так же мягок и так же непреложен, как запрет Лорки.
Друзья вспоминают, что Федерико был открыт и светел, и только близким изредка случалось видеть его подавленным и молчаливым. Изредка не потому, что он избегал печали. О чем только ни писал он друзьям и как ни доверителен тон этих писем, то, что мучило его, не сквозит даже между строк. И в стихах — ни исповедей, ни признаний. Таков был категорический внутренний императив. “Надо следить, чтобы твои горести не просочились в стихи, иначе поэзия сыграет с тобой злую шутку: затаенное выставит напоказ тем, кто не должен — ни за что — это видеть”, — писал он другу. Только, может быть, в “Сонетах темной любви” он сказал больше, чем хотел. Когда Лорка прочел Висенте Алейсандре сонеты, потрясенный до глубины души друг не сдержался и воскликнул: “Как же ты, наверно, страдал!” Лорка улыбнулся в ответ — простодушно, по-детски. В улыбке была радость — стихи понравились другу, была благодарность за участие, но был и запрет, мягкий и бесповоротный.
Пусть запрет останется непреложен и для исследователя, и для биографа, и для читателя этой истории о том, что не случилось, истории непрожитой любви. Но не оттого ли, что судьба оборвала ее на полуслове, несбывшееся становится полноправным персонажем в драматургии Лорки? То, чего не было и уже никогда не будет, мучает и донью Роситу, и Йерму, и героев “Когда пройдет пять лет”. Слишком хорошо Лорка знал, что память о непрожитом не отпускает и — в отличие от памяти о пережитом — не стирается.
Смиряясь с запретом, поставленным и Лоркой, и Аной Марией, вспомним, однако, что тогда же, после первой поездки в Кадакес, Лорка, вечный студент, стал подумывать о преподавательской работе: “ни на какую другую я ведь не гожусь?” В письме Хорхе Гильену он связывает это решение не только с давно тяготившей его зависимостью от родителей, но и со смутными планами на будущее: “Мне нужно наконец встать на ноги. Вообрази, что я решил бы жениться. Не думай, я ни с кем не связан обязательством, но в конце концов это обязательно случится, так ведь? Сердцу моему нужен сад и все такое прочее. (А во всем таком прочем столько поэзии и новизны!)” Есть и еще одна неожиданная фраза в письмах Лорки той поры: “Впервые пишу любовную лирику. Сам себя не узнаю. А мама смеется: “Да ты, оказывается, еще растешь, Федерико!” И еще такая, неприметная постороннему взгляду подробность. На любительских снимках того лета Лорка одет в матроску, которую ему, по уговору, собственноручно сшила Ана Мария. В испанских народных песнях (а Лорка был редкостным знатоком фольклора) девушка по обычаю дарит пошитую ею рубашку жениху.
Рассказ Аны Марии о том памятном лете безыскусен, печален и светел. Кажется, она не таит ничего, и все-таки что-то важное, если не самое важное, остается необъясненным. Точнее — необъяснимым. “Между мной и Федерико, — пишет Ана Мария, — существовало что-то непостижимое уму, какая-то таинственная, призрачная жизнь, в которую мы входили, как в сон. Все, что происходило там, казалось естественным, закономерным, понятным — словно иначе и быть не могло. Но после и особенно теперь, когда прошло столько лет, когда мне и самой уже непонятно, что это было, — что я могу объяснить другим!..” Сон нельзя досмотреть до конца, нельзя посмотреть снова; как ни старайся, нельзя рассказать — слишком тонки нити, из которых соткано это облако. Как бы ни был сон реален, четок, зрим, слово для него всегда приблизительно и однозначно, тяжеловесно и грубо.
И Ана Мария смолкает, ловя в рокоте тех же волн отголоски давнего сна и не узнавая свой далекий давний девчоночий голос: “Федерико! Мне очень нравится песня, которую ты мне посвятил”.
Наталья МАЛИНОВСКАЯ
В юности я вела дневник, но совсем не такой, какой ведет большинство девушек. Там не было долгих монологов, признаний и тайн. И потому я не боялась, что его кто-нибудь прочтет, и не держала тетрадку под замком. Мой дневник был совсем другого рода. В нем я описывала увиденное, новых знакомых, разговоры, которые мне показались интересными, разные любопытные истории. А раз я не держала дневник под замком и оставляла где придется, то есть там, где писала, он мог попасться на глаза любому из домочадцев — и брат иногда вписывал в мою тетрадку несколько строк. От этого дневника осталось немногое — сохранилось только несколько страничек, но и они окажутся полезны, так как в них говорится о занятиях моего брата.
Юность Сальвадора Дали. Хронология.
1917 год
Зима. Сальвадор учится в Школе второй ступени в Фигерасе и посещает художественную школу, где преподает Хуан Нуньес Фернандес.
Весна. Брат получает диплом художественной школы, подписанный Хуаном Нуньесом и алькальдом Фигераса. У нас дома отец устраивает праздник и выставку учебных рисунков углем Сальвадора.
Брату тогда было тринадцать лет. Дадим же слово ему самому и послушаем его рассказ о получении премии.
Премия за лучший рисунок.
Ночью темно — как у волка в горле. Я собираюсь рисовать. Завтра будет вручение премий. Придется долго ждать, пока решат, кому дадут премию.
Алькальд Висенс Рос наконец приехал, но мы еще долго ждали своей очереди, потому что сначала вручали премии девочкам. Мы же тем временем пели и дурачились. А в небе дрожали звезды.
Наконец-то нас позвали. Вошел алькальд. Встал. С ним рядом учитель и секретарь. Вызвали меня:
— Сальвадор Дали.
— Здесь, — отвечаю я и иду к кафедре.
Алькальд торжественно произносит речь:
— С огромным удовольствием вручаю тебе премию! Во-первых, потому что тем самым имею возможность почтить семейство Дали, а также нашу Академию, которая взрастила столь замечательного художника!
— Благодарю!
Я иду на свое место с премией — первой премией! — и изо всех сил стараюсь не расхохотаться (я тогда был очень смешлив). А потом гуляю по
|
