МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ. Сергей Сергеевич Козлов

Сергей Сергеевич Козлов

МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ

повести

 

 

Содержание

 

Мальчик без шпаги

Бекар

 

МАЛЬЧИК БЕЗ ШПАГИ

 

 

Мир вокруг ещё спал, когда Тимофей вышел на улицу. Утро загоралось тонкой густо-красной полосой в фиолетовом мареве над восточной грядой тайги, обступавшей с трех сторон посёлок геологов, точнее, холмы, на которых и был выстроен жилой анклав. С четвертой стороны, с юга, обрывистый берег облизывали волны Иртыша, несущего свои помутневшие от времени воды на соединение с Обью. Сейчас Иртыш почивал под толстой крышей льда, над которой, как антенны, там и сям высились разнокалиберные вешки местных рыбаков, а иногда — причудливые торосы[1].

Час был такой, что уже не слышался лай собак, и вязкую арию тишины нарушал только шелестящий фон воздушного движения. Это дремлющий на ходу ветер цеплялся за кедровые лапы. Иногда кедры, раскачиваясь, постанывали, поскрипывали, и, если закрыть глаза, то нетрудно было представить себя стоящим на палубе парусника, бороздящего далёкие моря. Промеж вековых стволов скользил по февральскому насту мелкий лесной мусор. В окрестностях не было слышно никакого движения; в морозном воздухе легкой дымкой клубилась извечная тайна бытия... Впрочем, рождение нового дня — чудо доступное каждому.

Некоторое время мальчик стоял на крыльце, очарованный безмолвием и неподвижностью окружающего мира. Со стороны он был похож на маленького капитана, замершего на носу корабля, — только корабль вмёрз во льды. Взгляд серых задумчивых глаз устремлен на горизонт, где, разбивая низкую облачность, полыхают заревые протуберанцы; видавшая виды ушанка, из-под которой торчит короткая русая чёлка, сбита на затылок, как бескозырка; брови чуть сдвинуты на переносицу, усеянную веснушками, отчего вид у паренька по-взрослому серьёзный и потому смешной. Ему бы в книгу Крапивина...

Постояв пару минут, Тимоха (так звали мальчика друзья-одноклассники) подхватил стоявший у ног школьный рюкзак и шустро сбежал с крыльца. Через полчаса он уже браво шагал по зимнику[2], ведущему на трассу до Тюмени. Шестьдесят километров по тайге и болотам его не пугали, он твёрдо знал: все равно кто-нибудь подберёт. В этом краю людей на дороге не оставляют: оставишь ты — оставят тебя. И пронзительное чувство всеобщего презрения сделает человека, бросившего ближнего в тайге, сначала изгоем в своем обществе, а потом и вовсе заставит сорваться с насиженного места. Обычно неуживчивые люди кочуют по северу, от посёлка к посёлку, от города к городу, и остаются на одном месте тогда, когда сотрётся первое о них впечатление, когда они, проглотив собственную озлобленность и обиду, решают начать новую жизнь. Эти неписаные законы здесь впитывают с раннего детства.

Косолапый КрАЗ-трубовоз догнал Тимофея уже за поворотом и, отпыхтевшись, замер чуть впереди. Резво забравшись в кабину, Тимофей посмотрел на водителя и обрадовался: за рулём оказался дядя Вася из соседнего дома. Кабина его машины была отделана, как маленькая квартира: под ногами — кусок старого домашнего ковра; панель с приборами украшена плетёнкой, в которую вмонтированы вертолетные часы и магнитофон, на сиденьях — самодельные вельветовые чехлы; на стене в левом углу, со стороны водителя, прикреплен, как огнетушитель, солидный термос, а на задней стене — журнальные фотографии девушек. В кабине чисто, как у врача! Из-под сидений, где установлены динамики, хриплый баритон поет страдальческую песню о потерянной воле.

— Дядь Вась, а девки-то зачем? Жена небось заругает? — рассмотрев обстановку, спросил Тимофей.

— Не скажи, пока я в рейсе, она тоже журналы листает, кино смотрит с красивыми актёрами. А это мои валькирии! — оглянулся на картинки водитель.

— Кто? Валь... кирии?

— Ну да. Читал когда-то, что они над полями сражений летают. А мои — над трассой. Короче, не скучно с ними.

— А почему фотографию жены не прилепить?

— Скажешь! Так я по ней больше соскучусь. Тебе не понять, мал ещё.

— Почему не понять? Всё понять.

— Ну-ну. Ты лучше скажи, куда тебя в такую рань понесло? В Бобровку что ль?

— Не, дальше. На трассу мне надо. В Демьянку. К бабушке.

— Да?

— Ага.

— Батя-то дома? Неужто одного в такую даль отпустили? Ты в каком классе-то сейчас?

— Шестой заканчиваю... Батя уж неделю как с буровой приехал, через неделю снова туда.

— Запил, поди, опять, отец-то... — пронзительно прищурившись, взглянул на паренька водитель.

— Да не, — соврал Тимофей, — на рыбалку всё нынче. Вот меня отправил бабушке рыбки отвезти. — И для вящей убедительности раскрыл школьный рюкзак, откуда выскочили хвосты замороженных рыб.

— Что ж ты сразу не сказал, — притормозил дядя Вася, — кто в кабине рыбу возит? Оттает. Давай, я ее снаружи прилажу. Не боись, не потеряем твоих налимов.

— Не налимы там! — чуть не обиделся Тимофей. — Муксуны благородные да ещё пара стерлядок!

— Ишь ты, — ухмыльнулся дядя Вася. — Благородные. А бабушка разве в Демьянке у вас живёт?

— Ну да, — снова соврал Тимоха, а сам почему-то вспомнил учительницу русского языка, которая всегда морщилась, принимая его тетради, пахнущие рыбой.

«Ты что, Трофимов, с одним портфелем и в школу, и на рыбалку ходишь?» — каждый раз говорит она. «Нет, — честно отвечает Тимофей, — я в портфеле рыбу бабушке вожу, больше не в чем. Я в три газеты и в пакеты ее заворачиваю, но она всё равно пахнет». «Двойкой за четверть у тебя пахнет, Тимофей», — вздыхает Вера Андреевна, но всегда в конце четверти ставит тройку. «Натягивает», — так это называется на их учительском языке. И Сергей Сергеевич — историю, и Светлана Васильевна — математику... По физкультуре и то пятерка не выходит. В основном из-за прогулов.

— Тебя точно не потеряют? А то будут меня потом менты таскать, — вернувшись в кабину, спросил дядя Вася.

— Не-а. Не потеряют, — ответил, на этот раз не соврав, Тимоха. — Я к вечеру вернусь. Меня наш сосед дядя Олег заберёт.

— Смотри!

КрАЗ тяжело вздохнул и снова стал набирать свою невысокую крейсерскую скорость.

«Не потеряют, — подумал про себя Тимофей. — Точно не потеряют. Себя бы не потеряли...» Нынче отец, вернувшись с буровой, в дом пришёл уже пьяный. Раньше мать ругалась, плакала, водила его к врачам, а потом сама стала пить с ним. Не ссорились, но и света Божия не видели. Оба с опухшими лицами просыпались по утрам и первым делом искали чем опохмелиться. Тимоха сначала выливал проклятую водку в унитаз, но потом понял; бесполезно. Самое же страшное начиналось, когда у родителей кончались деньги, а взаймы никто не давал... В последние два дня перед вахтой отец переходил на пиво, часами сидел в ванне и худо-бедно превращался в человека. А мать, хоть и болела тяжело, но не всегда находила в себе силы остановиться. Пока отец был на работе, она пила меньше, но бутылку в холодильнике держала постоянно. В редкие минуты трезвости родители вспоминали о сыне: «Тимоха, ты ел чего? Тимоша, ты уроки-то выучил? Тимофей, вынеси мусор да сходи за хлебом...» А кто хлеб до этого дня купил, не спрашивали. И колбасу, что с соседями умяли вчера...

Однажды Тимофей тоже решил напиться — как говорят взрослые, с горя. Родители в этот час сопели у себя в комнате; он взял из холодильника начатую бутылку с каким-то хитро улыбающимся «Кузьмичом» и, налив полстакана и запасшись соленым огурцом, как делал это отец, выпил холодную обжигающую жидкость. Закусив, мальчик налил еще. Водка волной прокатилась по горлу так, что Тимофей даже не закашлялся. Вкуса он не понял, но что-то приторное осталось во рту, и мальчик сразу уяснил, что приторность эту хорошо проталкивать внутрь огурцом или рассолом. Он перебил вкус водки и, подмигнув Кузьмичу, потянулся к отцовским сигаретам, чтоб совсем по-взрослому... Прикурил, подержал дым во рту, а потом и полностью затянулся едким облаком до самых лёгких. Пол под ногами качнулся, потолок завертелся, как лопасти вертолета. Мальчик с трудом устоял на ногах, схватив голову руками, чтоб ее не вывернуло на триста шестьдесят градусов. До туалета шёл, как матрос во время шторма. Так и уснул, обнимая унитаз...

— Глянь, красота какая! — перебил дядя Вася хриплый голос радио.

КрАЗ выехал на болото. Зимник здесь шёл почти по прямой, среди худосочных сосенок — метр с кепкой — и низкорослых кустарников. На десятки километров вокруг была гулкая заснеженная равнина, по восточному краю которой ослепительным оранжевым шаром катилось солнце.

— Ищут, понимаешь, край света, а вон он!

— А почему, дядь Вась, на трассе Большая земля начинается? У нас тут что — маленькая?

— Не скажи, маленькая. Видал, какой простор? Это потому что мы в тайге, как на острове. Зелёное море тайги — слышал песню? Ну вот, представь, что в зеленом море остров — наш посёлок. А мы, стало быть, на материк с тобой едем. Уразумел?

— Вроде, — закусил губы Тимофей.

Некоторое время ехали молча, любовались пейзажем — и тот и другой не впервой, но всякий раз даль за окном открывала себя как-то по-новому, с другим настроением что ли...

Изношенные паруса облаков в низком, но пронзительно голубом небе превращались в диковинные письмена, похожие на египетские иероглифы. Они перетекали за далекую гряду тайги, отчего небосвод, казалось, наклонился в сторону той самой Большой земли. Чувство простора захватывало и несло Тимофея в сказочные страны, о которых мама читала ему в детстве по вечерам. Дорога заставляла забыть и печальное, и радостное и оставляла лишь два чувства: либо восторг от причастности к огромному миру, либо, в зависимости от условий (метели, сильной оттепели, разбитости), — унылое отупение, от которого ни сна, ни бодрости, а лишь приглушенное осознание вечной борьбы, приглушённое смирением перед обстоятельствами. Машина в такое время вгрызается в пространство, точно бур, и управляет ею слившийся с баранкой и педалями нерв, искрящий вперемешку народной мудростью и ругательствами.

— Тебя на повороте высадить или к дому какому подвезти?

— На повороте.

 

 

 

В первую очередь Тимофей направился на рынок, к той самой бабушке. Бабушкой он называл седую армянку, которая владела маленькой столовой и магазином напротив заправки. Она встретила мальчика с улыбкой:

— Давно не был, Тимофей, здравствуй. Что привёз?

— Три муксуна, одна нельма и две стерляди.

— Ай, молодец! Хорошая, свежая рыба. Деньги даю как всегда. Считай внимательно. Четыре по семьдесят и две по пятьдесят. Всего — триста восемьдесят рублей. Считать в школе учат?

— Вы уже спрашивали, баба Ануш,— Тимофей торопливо спрятал купюры в потайной карман куртки, который собственноручно вшил в подклад.

— Хороший ты парень, Тимофей, маме помогаешь, а мои сыновья не хотят мне помогать. Только деньги просят. Каждый месяц новый бизнес начинают, прогорают и снова начинают. Торговать здесь им, понимаешь, зазорно. Видел бы ты, какие у них машины! Когда в Карабахе жили на ишаке ездили, а теперь... Эх-хе-хе...

— Да видел как-то, приезжали они, гыркали тут по-вашему.

— Вот-вот, только языками мелют. Всем землякам вдоль трассы рассказывают, как много они зарабатывают, а сами ко мне едут — денег дай!

— А я учусь плохо, — вздохнул Тимоха. — Ладно, пойду, мне ещё на заправку надо.

— Иди. Осторожнее там, здоров будь. Удачи.

— Спасибо, и вам тоже, баба Ануш.

Тимофей знал, что его рыба будет продаваться по сто тридцать, а то и сто пятьдесят рублей за килограмм, но торговые отношения с бабушкой Ануш его вполне устраивали. Любой рыбак мог целый день простоять со своими хвостами и ни одного не продать, а тут была возможность уехать из Демьянки хоть при каких-то деньгах.

Отойдя в сторону, он некоторое время озирался, высматривая нужного человека. Рынок жил обычной жизнью. В центре стоянки сгрудились большегрузные фуры, жались друг к другу так, словно никогда не разъедутся. Чумазые водители пили дешёвый и плохой кофе, грызли горелые шашлыки — экономила командировочные. По периметру рынка выстроились «газели», а легковые и, особенно, иномарки останавливались, где вздумается. Машины подъезжали и уезжали, и только запах копчёной рыбы, нанизанный на дым из мангалов, оставался здесь всегда, пропитав не только воздух, но и окружающее редколесье. В некоторых лавках гремела из разбитых динамиков музыка, однообразная и хриплая, как вся нынешняя жизнь.

На другой стороне дороги находилась заправка, с выстроенным на прилегающей территории довольно крупным для Здешних мест маркетом и кафе повышенной комфортности. Там тоже останавливались проезжие, но значительно меньше, чем на рынке.

Тимофей, не торопясь, перешёл на другую сторону. Послонялся вокруг заправки и решился зайти в кафе. Посетителей было немного, и нужного человека он увидел почти сразу. За крайним, ближним ко входу столиком сидел парень лет двадцати. Перед ним стояла наполовину выпитая бутылка пива и надкусанный пирог на блюдце. Он смотрел на мир слегка брезгливо, будто оказался здесь случайно, и если сталкивался с кем-то глазами, то никогда первым не отводил взгляда. Хроническая наглость и странное, не соответствующее внешнему виду высокомерие отражались на его лице. Лоб его наискось рассекал пополам свежий шрам, одним концом ломая бровь, а другим — короткий ёжик волос. Чёрные цепкие глаза, буровили посетителей; под плоским боксёрским носом и вокруг слегка искривленных губ неравно цвела щетина. Из-под рукава свитера выползала на внешнюю сторону правой кисти татуировка змеи.

— Здорово, Миша! — Тимофей плюхнулся на стул напротив, не спрашивая разрешения.

— Здоровей видали, — ухмыльнулся парень и протянул мальчику руку с головой змеи. — Есть хочешь, Тимох?

— Да, от пирожка бы не отказался. С чаем.

Миша кивнул худенькой официантке, и та немедленно подошла, точно он был в этом зале самый важный гость.

— Беляш и чай... И это... Шоколадку, «сникерс» какой-нибудь.

— Да ладно, Миш, смутился Тимофей, — чё на меня тратиться?

— Отработаешь...

На беляш, разогретый в микроволновке, и стакан чая Тимофею понадобилось чуть больше минуты. Только после этого Михаил начал деловой разговор.

— Сегодня есть две цепочки, просим по две штуки, отдаем по полторы, мобила одна есть с фотиком, проси три, отдашь, в крайнем случае, за две с половиной, камера есть цифровая, запомни, цифровая! Японка настоящая! Меньше пяти не отдаем, она в магазине пятьсот баксов стоит, и вот ещё какая штука есть... — синяя змея на руке скользнула во внутренний карман куртки, и Тимофей увидел на ладони старую пуговицу.

Обычная с виду пуговица военного, похоже, образца. На бронзовой металлической шляпке — двуглавый орёл, но не такой, какие приходилось видеть нынче. Тимофей осторожно, взял пуговицу в руки. Осмотрел со всех сторон: металлическая петля с обратной стороны, обтершаяся местами поверхность и какая-то несоответствующая размерам пуговицы тяжесть.

—Пуговица? — пожал плечами Тимоха.

— Пуговица, да не простая. Ребята из Екатеринбурга сдали. Проиграли, короче. Если не врут, то эта пуговица из ипатьевского дома. Слышал про такой?

— Не-а...

— Там царскую семью расстреляли. Николая и всех его родственников. Про это-то слыхал?

— Немного. Революция какая-то была, Ленин там, флаги красные...

— Во-во. Лет десять назад тебе эту историю в башку, как собственное имя, вдолбили бы. А теперь...

— Мы по истории пока средние века прошли. Королей всяких, папу римского. А русскую историю только начали. Интересно, только я их плохо запоминаю, князей много. Так эта пуговица что, золотая?

— Да нет, обычная. Но, возможно, она у царя на мундире была или у сына его, царевича Алексея. Он чуть старше тебя был. Я по телику программу смотрел. Короче, Тимоха, это антиквариат. Пуговицу очкарикам впарить можно. Но цену я ей, Тимоха, не знаю.

— Эх, спросить бы историка нашего!

— В общем, когда их расстреляли, то сняли с них все драгоценности, забрали личные вещи и, выходит, даже пуговицы содрали. Говорят, в брюликах царевен потом большевицкие жёны рисовались. Даже туфлями не побрезговали. Во какая у нас революция была, Тимоха, — Миша скривился и опрокинул в себя остатки пива из бутылки.

— Так почем её толкать?

— Не знаю, Тим, но и в моём кармане ей делать нечего. Тянет чего-то. Да и поверит кто? Пацаны эту пуговицу, может, у какого видного антиквара поимели. Кто его знает?.. За такими вещицами, бывает, контора охотится.

— Какая контора?

— ФСБ, слышал? Федеральная служба безопасности.

— Круче ментов?

— Круче. Если этим чё надо — они до печёнки достанут. Так что пуговка эта... — Миша задумчиво прищурился. — Хотя вряд ли. Всё-таки пуговица не брюлик и не золотой портсигар. Попробуй, если какой-нибудь лох за неё хоть что-то даст, отдавай. Верю тебе на слово! За остальное, как обычно, десять процентов твои. Всё в пакете, — кивнул под стол. — Вначале подстрахую, потом уйду. Часа через три вернусь, встречаемся здесь же.

Тимофей взял пакет, мельком глянул на содержимое и по-взрослому протянул руку.

— Удачи, напарник, — улыбнулся Михаил, пожимая ладошку мальчика, и эта улыбка вмиг стёрла с лица презрительное напускное выражение.

— Удачи, напарник, — в тон повторил Тимоха и браво направился к выходу.

— Напарник это не подельник, — одобрительно покивал вслед Михаил.

 

 

 

Михаил «нанял» Тимофея месяца три назад. Тот появился на заправке, как только встал зимник. Продав рыбу, бродил кругами по рынку и нарвался на местных пацанов. Человек пять мутузили его в подлеске, пытаясь отобрать деньги. Тимоха отчаянно сопротивлялся и одному даже прокусил ухо. Уже были разбиты нос и губы, уже согнулся он калачом, пытаясь поймать пинающие его ноги. И тут в драку вмешался Михаил. Местные отступили по первому его слову, но сквозь зубы ругались: мол, пришлый не заплатил дань.

— Ша, рэкетиры! — цыкнул на них Михаил, потом подал руку Тимохе: — Зачем тебе деньги?

— Жрать дома не на что, — сплюнув кровь, ответил Тимофей.

— Пошли... Со мной пошли. Ну? Не дрейфь, пошли. Я тут пообедать собрался, напарник нужен. Поможешь? Зовут-то как?

С тех пор местные обходили Тимофея стороной. Несколько раз подходили поболтать, стрельнуть закурить, время от времени брали взаймы, но всегда отдавали. На рынке они подрабатывали «принеси-унеси» и «последи за огнём». Иной раз перепадало что-нибудь посолидней. С заправки, где поначалу пацаны нанялись услужливо вставлять пистолеты в баки, дабы водители не марали рук, их прогнали. Сам Тимофей не курил, но за козырьком шапки всегда носил пару сигарет — угостить. За это его почему-то уважали и здесь, и в школе.

В первый раз Михаил попросил Тимофея продать какие-то иностранные часы, и ему удалось провернуть сделку за десять минут с первым же клиентом.

— У тебя, напарник, талант, — признал Михаил.

Талант заключался в том, что Тимофей безошибочно чувствовал человека, у которого есть лишние деньги и который не побрезгует купить вещь сомнительного происхождения, В качестве катализатора сделки неплохо проходило давить на жалость, при этом Тимоха почти не врал: мама с папой пьют, дома кушать нечего, а я вон-какую вещь вполцены отдаю, не возьмёте — пришибут дома. И покупали. Почти не торгуясь. С каждой сделки юный посредник получал свои десять процентов, иной раз ему удавалось заработать полторы, а то и две тысячи рублей.

— Тимоша... — только-то и сказала мать, увидев на столе первую выданную Михаилом тысячу рублей.

— Я заработал, мама, — опередил он, но со спокойной совестью промолчал о заначке в потайном кармане. Мало ли, может, этой тысячи уже к вечеру не будет.

Однажды он вернулся домой и увидел неровный квадрат пыли на том месте, где стоял телевизор. Мать спала в своей комнате, на кухонном столе — батарея пустых бутылок и консервных банок. Картина была ясна. Он стал раскачивать мать за плечо, пытаясь узнать, где телевизор. С трудом добился от нее: дядя Стёпа. Пришлось идти к соседу Степану Михайловичу, у которого мать часто занимала деньги.

— Дядя Стёпа, наш телевизор у вас?

— Да, Тимош, мать продала. Я бы не стал брать, у меня своих два. Но она унесла бы его на рынок. Отдаст деньги, верну.

— Сколько? — очень по-взрослому спросил Тимофей.

— Сейчас отдала за тысячу, а ещё до этого брала полторы.

— Дядь Стёп, я вам сейчас тысячу отдам, а через пару недель — остальное. Можно?

— Можно, Тимош, но если она завтра телевизор унесёт в другое место, я ничем помочь тебе не смогу.

— Понятно, — грустно согласился мальчик.

В следующий раз исчез музыкальный центр. Его вернуть не удалось, потому что концы потерялись где-то на зимнике — у гастролировавшей компании хмельных певцов. Ушёл он за две бутылки водки и двухлитровый пластиковый жбан пива. Вернувшийся с буровой отец в первый раз на глазах сына избил мать. Правда, Тимофею показалось тогда, точнее он интуитивно понял, что музыкальный центр здесь ни при чём. Он не пытался повиснуть на руках отца, а просто забился в угол своей комнаты и слышал только одно:

— Гоша! Я ничего не помню! Гоша, прости! Они сами пришли-и-и-и...

В тот же вечер мать и отец помирились за бутылкой, и папа горделиво целовал кровоподтёки на лице мамы. Целовал так, будто это были подаренные им украшения. А она затравленно улыбалась и почему-то украдкой подмигивала сыну. Ночью Тимофей проснулся оттого, что плакал навзрыд, сна не помнил. Его хотели отпоить валерьянкой, но в доме её не нашлось, и тогда отец принёс ему рюмку водки, мол, ничего страшного, он читал, что это лучший транквилизатор. Слово «транквилизатор» напугало Тимофея не меньше, чем напутало бы слово «яд» или воспоминание о том, как его выворачивало после выпитой водки.

Последние два-три месяца Тимофей не знал, куда себя деть. Утром не хотел идти в школу, потому что не помнил, когда последний раз выполнял домашнее задание, а после обеда не хотел возвращаться домой. Бывало, допоздна слонялся по улицам посёлка, уходил в лес, в лучшем случае — навязывался на рыбалку со взрослыми. Брали его с удовольствием. Парень и здесь приносил удачу. При этом он был вынослив и терпелив, не хныкал и не просился поскорее домой.

С Михаилом ему было спокойно, как со старшим братом. Тимофею хотелось быть похожим на этого уверенного в себе парня, у которого свой кодекс чести, своё понимание мира. А самое главное — он честен с ним, со своим младшим партнёром. Однажды Тимофей спросил у него:

— Миш, а ты, правда, ничего не боишься?

— Разве я такое говорил?

— Нет, но вот ты такой... — и не нашлось слов.

— Какой? — ухмыльнулся Михаил. — Ты с меня пример не бери, Тимоха, у меня ничего впереди и пустота позади. Только день сегодняшний. И я в жизни не встречал человека, который бы ничего не боялся. Даже самые отчаянные ребята имеют слабую точку. Кто-то боится Бога, кто-то позора, кто-то самого себя... Я, например, тумана боюсь.

— Ту-ма-на-а? — удивлённо растянул Тимофей.

— Ага. Смешно?

— Нет. А почему боишься?

— Не знаю. Но меня дрожь пробирает, когда туман. Выйдешь на улицу, а вокруг больше чем на двадцать метров ничего не видно. И такое странное чувство возникает, что за этой белой пеленой ничего нет! Всё! Мир такой маленький, сжался вокруг тебя, а там — пустота! Ничего! И ты весь мир можешь обойти за минуту. Как камеру.

— Как что?

— Да ладно, чепуха это всё. Не бури в голову. Незачем тебе чужие страхи знать. Меня не вылечишь, а сам заболеешь.

— А мне туман нравится, — признался Тимофей, на минуту задумавшись о том, стоит ли это говорить.

— Вот видишь! Значит, в чём-то ты круче меня! Не зря я тебя, партнёр, приметил. Слушай, ты мне не говорил, а кем ты хочешь стать?

— Я?

— Ну да.

— Не знаю, — смутился Тимоха, — я учусь плохо. Учителя говорят, что в институт меня не возьмут. Я бы в путешественники пошёл, но отец смеётся, мол, сейчас за это не платят, а чтобы путешествовать, самому платить надо.

— Путешествовать... — задумался Михаил.

— Путешествовать. Всё повидать. Потом книгу бы написал с фотографиями, чтобы все видели.

— Я сейчас тебе, Тимох, умную мысль скажу, только не смейся, — предупредил Михаил.

— С чего?

— Ну, мало ли. Ты от меня таких не слышал, — и закурил, сосредотачиваясь и выдерживая паузу, чтобы Тимофей мог прочувствовать важность сказанного. — Я так, парень, думаю. Путешествовать, это не профессия, это призвание. Разницу чувствуешь?

Тимоха долго пережёвывал в уме слова Михаила. Слово «призвание» ему очень понравилось. Оставалось только додуматься, кто его призывает. Но он боялся признаться Михаилу в том, что ему не всё здесь ясно. Тем не менее, через минуту он отчётливо и взвешенно сказал:

— Понимаю.

 

 

 

Отец начал пить, когда стали задерживать зарплату, точнее, вообще перестали платить. Продукты в поселковом магазине выдавали под запись. И первое, что брали отчаявшиеся мужики, была водка. Русский парадокс: денег нет, а выпить всегда найдётся.

Когда геология перестала вписываться в рыночную экономику, не стало и работы. Полпосёлка перебивалось случайными заработками, шабашили на Большой Земле, некоторые уезжали, но потом возвращались — там было ещё хуже, там никто не ждал. Тимофей учился еще в первом классе и очень старался, хоть оценок им и не ставили, но он был на хорошем счету. Мама каждое утро с любовью утюжила ему новый костюмчик и белую рубашку, обязательно белую. И приговаривала при этом:

— Хоть ты у нас, Тимоша, выучишься.

Сама Ирина Андреевна до того, как её уволили за пьяные прогулы, работала няней в детском саду. И когда Тимоша ходил в детский сад, ему все завидовали. Ещё бы: он и дома, и в детском саду с мамой. Как он гордо вышагивал, приговаривая: «Мама, мы к тебе на лаботу идём, я тозэ буду там лаботать...»

Иногда ему снились эти добрые дни...

Разумеется, и раньше в семье бывали застолья. К родителям приходили друзья, рассказывали смешные истории, пели песни, в доме становилось тесно и накурено, на большом столе стояли бутылки, всё было как-то по-другому. Заканчивались посиделки неизменно чаем и огромным тортом. Ох, и не терпелось — когда же начнут разрезать это сладкое чудо?!

Утром после таких праздников отец бывал хмур, но оставался добрым и часто, взяв с собой Тимофея, уходил на рыбалку. По старинке — с удочками. Они часами разговаривали на берегу и мечтали о том, как поедут летом в отпуск. На берегу Егор Семёнович мог выпить бутылку пива. Одну. И почему-то всегда в этом случае спрашивал разрешения у Тимоши. Обратно возвращались счастливые и усталые, в рюкзаке непременно дюжина чебаков, язей, лещей, а то и щука. Когда это было?

В третьем классе Тимофей начал пропускать уроки, а воротничок его рубашки стал серым. Часто приходилось ходить в школу в спортивном костюме и рваных кроссовках. И тогда он стал замечать, что вокруг него образуется пустота. Нет, внешне о нём все проявляли заботу, даже ругали как-то осторожно, точно не он, а учителя и воспитатели перед ним виноваты, но именно из такого отношения вырастала вокруг холодная пустота. На беседы к себе стала приглашать психолог, и многих трудов стоило объяснить этой вкрадчивой женщине, что с мозгами у него всё в порядке. Она поверила, но всё же раз от раза приглашала в свой маленький уютный кабинет «поговорить по душам». Чего она хотела? Вероятно, как и все педагоги, добра, но получалось почему-то... Ничего не получалось! Тимофей как будто в одночасье оказался в другом мире, приходил в школу из другого измерения. И когда после окончания четвертого класса им всем подарили красивые фотоальбомы, оказалось, что у него даже нет фотографий, кроме тех, что в обязательном порядке делали в школе, — для таких, как он, со скидкой, а то и бесплатно. Вместе с альбомом подарили книгу. Она называлась «Мальчик со шпагой», написал её Владислав Крапивин. На обложке действительно был нарисован мальчик со шпагой в одежде мушкетёра. Мальчик, как и Тимофей, жил совсем в другом мире. Иногда очень хотелось окунуться в этот мир, казалось даже — он действительно существует. Нужно только открыть книгу. Тимофей же никак не решался. Всё откладывал на потом. Книгу всегда хранил на письменном столе, и мальчик со Шпагой по вечерам был рядом. Случалось, Тимофей всё же раскрывал книгу наугад, но не читал, а просто смотрел на выстроившиеся абзацы, и они сливались в его воображении то в высокие скалы, о которые разбивается океанская волна, то в небоскрёбы далёких шумных городов, то мчался в ночи между строк скорый поезд... Наверное, где-то там жил мальчик с обложки.

За последние пять лет Тимофей только раз побывал у моря. А ведь в Крыму жила бабушка! Перед самой школой всей семьёй съездили к ней, однако потом всё как-то не получалось. Это была мама отца. И, с тех пор, как отец стал пить, от неё перестали приходить даже письма. Скорее всего, потому что ни отец, ни мать не писали ей, не звонили и не посылали денег, как делали раньше. Тимофей написал письмо сам, но помнил только, что живёт она в посёлке рядом с Ялтой — название же какое-то нерусское из головы выветрилось. Да тут ещё узнал, что бабушка теперь живёт в другом государстве. Непонятно это было Тимофею, ведь говорили в Крыму на русском языке. Так и лежало письмо в столе.

На море он попал после четвертого класса с группой ребят. Тогда и услышал обидную фразу «неблагополучная семья». Именно как члена такой семьи его отправили за счёт государства в летний лагерь под Новороссийском. Но не поездом, как мечталось, а самолётом, который поднялся над облаками, и ничего, кроме волнистой снежной перины, увидеть не удалось. В лагере всё было устроено строго по режиму, и однажды, когда Тимофей убежал утром на море, чтобы посмотреть, как поднимается над бесконечной лазурной гладью солнце, его чуть не отправили домой. Воспитательница потом до конца смены водила за руку, а если что-то случалось, то первым начинали допрашивать Трофимова.

И тогда он дал себе слово, что накопит денег и обязательно вернётся сюда и обязательно на поезде — проехав через всю страну. Привезёт с собой родителей и покажет им... как прекрасен этот мир. А Тимофей не сомневался, что мир прекрасен.

 

 

 

На крыльце Тимофей аккуратно спрятал пуговицу в потайной карман. Ещё в кафе он почувствовал — пуговица действительно необыкновенная. И решил: обязательно всё узнает про императора Николая II и его сына. Вот ведь получалось: царь и царевич — всё у них было, дворец, слуги, армия, целая страна, огромная Россия, и ничего не стало! Даже пуговицы отобрали! И расстреляли. Чем провинился мальчик перед большой страной?..

На заправке стояла «газель» и приземистый «Форд-мустанг». Тимоха подошёл поближе, чтобы рассмотреть людей. От «газели» к кассе заправки метнулся водитель. По его весёлым глазам Тимофей понял, что он находится в хорошем настроении, а значит — можно попробовать «впарить» (так говорил Михаил) ему что-нибудь из пакета. На пуговицу этот даже не посмотрит. Уже с чеком в руках он чуть не сшиб с ног Тимофея.

— Ты чего, малец, светофора не видел? Прёшь сто двадцать по встречной! Щас права отберу!

— Я к вам, дядя.

— Ко мне? Денег что ли надо?

— А, может, вам мобильный надо? Недорого совсем. С фотоаппаратом. Такие, знаете, сколько в магазине стоят?

— Глянуть дай. Хоть и не люблю я эти помеси, смешают бульдога с носорогом, а потом ни то, ни другое нормально не работает. Телефон должен быть телефоном, а фотоаппарат — фотоаппаратом.

— Щас так модно...

— Ишь ты, коммерсант. Я бы башку тому оторвал, кто тебя сюда послал.

От этих слов Тимофей невольно покосился на огромные витрины кафе, за которыми невозмутимо стоял Михаил. Показалось, даже подмигнул: ни дрейфь, парень.

— Это мне родители башку оторвут, если я на опохмелку не принесу.

— А вот я сейчас возьму тебя за шиворот, и поедем к твоим родителям.

— Поедем, — спокойно и грустно ответил мальчик, — только что от этого изменится?

— Ладно, — уже более добродушно кивнул водитель, — сколько просишь?

— Три с половиной, но вам отдам за три.

— Ну да, мне как постоянному клиенту скидка, — хитро ухмыльнулся водитель. — Может, ещё дисконтную карту дашь?

— Какую карту?

— Тут недавно цыганки гадали со скидкой, я чуть без штанов не остался. Правда, сообразил вовремя, одной волосы на кардан намотал, — он показал для вящей убедительности слегка покрытый сажей кулак, — пока скидку не вернули. Они потом от меня, как группа Шумахеров, рванули. Я столько проклятий в свой адрес за всю жизнь не слышал. Ну, чего припух? Вот тебе три штуки, вдруг не врёшь, отдашь родителям, а это лично тебе — на мороженое, — добавил ещё сто рублей, подумал, и выгреб из кармана всю мелочь. — Куда только наше правительство смотрит?

Тимоха хотел было предложить ещё что-нибудь, но интуитивно уловил — будет лишнее, а может и вообще разрушить только что возникшую дружескую идиллию.

— Как хоть тебя зовут-то, коммерсант?

— Тимоха!

Ну, ищи другого лоха, Тимоха! — подмигнув, ответил в рифму водитель и той же стремительной походкой устремился к своей «газели».

Уже у машины помахал на прощанье «мобильным»:

— Будут проблемы, звони, подъеду.

Тимофей махнул в ответ свободной рукой и неторопливо направился к «Форду», чтобы присмотреться к пассажирам. Михаил за стеклом показал одобрительный жест, подняв вверх большой палец правой руки — змея мелькнула и исчезла в окне.

Нет, в иномарке были явно не те ребята. Из тех, что отбирают, а не покупают. И разговоры у них какие-то непонятные. Вроде, на русском языке говорят, а ничего в толк не возьмёшь. Сделав почётный круг на безопасном расстоянии, Тимофей направился в сторону кафе. Следовало немного подождать, пока сложится благоприятная коммерческая обстановка. Михаил никогда не торопил, не отправлял к тем, кто, с его взрослой и опытной точки зрения, «был с башлями». Сразу понял, Тимохе главное не мешать, не подрезать инициативу, и всё будет «тип-топ». Вероятно, срабатывал какой-то особый закон сохранения энергии, по которому человеку хоть в чём-то должно везти, хоть в каком-то деле ему должна сопутствовать удача. Однажды Михаил, чтобы проверить свою версию Тимохиного везения, усадил мальца играть в карты. И через час сдался со словами: «Если с тобой честно играть, то банка не видать. Эх! В казино бы попробовать! Но кодекс запрещает эксплуатацию несовершеннолетних...»

Некоторое время на заправке было тихо, а потом, как говорится, «пошла масть». Меньше часа потребовалось Тимофею, чтобы распродать содержимое пакета по значительно более высоким ценам, чем называл Михаил. Оставалась только пуговица в тайном кармане.

Тут как раз подъехал на синей «ниве»-пятидверке молодой священник с семьей. Тимофей с интересом посмотрел на четырех ребятишек, весело щебечущих на заднем сиденье, на худенькую матушку с необыкновенно красивым лицом в стареньком платке и на самого батюшку в черной рясе с золочёным крестом на груди, вышедшего из машины и неторопливо направившегося к кассе заправки.

— Здравствуйте, — сказал ему Тимофей.

— Здравствуй, — улыбнулся священник.

— У меня, вот, к вам вопрос есть, — смутился мальчик под пристальным взглядом и замялся.

— Ну, спрашивай? — иерей подчёркнуто не торопился.

— Посмотрите, — и достал из кармана пуговицу.

Священник внимательно осмотрел её со всех сторон, вскинул бровями:

— Что ж, старая пуговица...

— Скажите... батюшка, — вспомнил, как обращалась к священникам бабушка, — а вот если эта пуговица из этого... из ипатьевского дома и принадлежала кому-нибудь из царской семьи?

Священник стал ещё более серьёзен и буквально насквозь прошил Тимофея испытующим взглядом.

— А у тебя она откуда?

— Друг дал. А ему случайно досталась, он и сам не знает, правда это или нет.

— А тебе самому известно, что царь Николай II и его семья святые?

— Святые? А за что их расстреляли?

— Их недавно причислили к лику святых. Большевики-безбожники уничтожили следы своего злодеяния, все следы замели. Обливали кислотой и несколько раз сжигали их тела. Недавно, правда, захоронили в Петербурге какие-то останки, найденные под Екатеринбургом, даже экспертиза была, но почему-то в Англии. Я вот не верю, что это их прах. Император предрекал, что тело ег