Анна. Не правда, Лиданька! Он начитанный человек, Пушкина, Лермонтова на память знает. И даже Блока. Стихи о Прекрасной Даме...

Лидия. Блока?! Он?! Господи, откуда?

Анна. Он в типографии работает, наборщиком. Пока работает, читает много...

Лидия. Надо же!

 

С улицы слышен автомобильный гудок.

 

Ой! Это Серж! (Выглядывает в окно.) Он в авто!

(Достаёт из бальной сумочки жемчужное ожерелье.)

Скорее, Аня - помоги застегнуть!

Анна. Это же тётин жемчуг! Как он у тебя...

Лидия (прижимая палец к губам). Т-с-с! Я стащила... (Любуется на себя, потом прикрывает ожерелье шёлковым шарфиком.) Никому не говори, тогда и я не скажу дяде про твоего Белкина.

Анна. А я не боюсь. Мы всё равно пожениться решили.

Лидия. Зря не боишься! (С интересом.) Тайком венчаться будете, да? Как у Пушкина? В «Повестях Белкина», «Метель», помнишь? Такая прелесть!

Анна (грустно). Нет, венчаться не будем, Лиданька. Белкин… он в бога не верит. Совсем не верит... он верит только в свою революцию.

Лидия. Не будете венчаться? Кошмар! А наш Андрюша этих всех революционеров терпеть не может.

(Делает шаг к двери, потом возвращается и выбирает конфету.)

Узнает он про твоего Белкина, подговорит своих однокашников - и они устроят ему «тёмную», вот увидишь!

(Жуёт конфету.)

Анна. За что? Как это гадко, Лида! Андрюша совсем ещё мальчик, глупый, ничего в жизни не понимает. К тому же - вот бесёнок! - опять давеча дядиным гостям дохлых мышей подложил в калоши.

 

Смотрят друг на дружку - и прыскают.

 

И где он их только берёт, не понимаю...

Лидия (смеясь). Он их у Василия крадёт, в дворницкой. У Василия мышеловки и в дворницкой, и в подвале - я видела. Андрюша такой проказник!

Анна. Погоди, дядя ему покажет, как проказничать... Дядя про папиросы ничего не знает. И он ещё ту историю с зеркалом тёти Ксении не забыл. Помнишь - гадальную? С чёртом? (Смеются.) А Белкин никому не желает зла. (Выбирая конфету.) Он говорит, что не должно быть ни бедных, ни богатых - все равны... И все счастливы. (Жуёт конфету.)

Лидия. Кошмар... Дядя тебя, конечно, выгонит. Но это так романтично!

 

Слышен далёкий звонок в дверь.

 

Это Рудницкий! Я побежала! (Целует сестру в щёку.) А ты чем заниматься будешь?

Анна. Я? Я сяду вязать... Вот - шарф к Рождеству, для Белкина. Ещё хотела варежки связать, да боюсь не успеть: уже ноябрь кончается...

Лидия. Да... Рождество скоро. Ёлка, потом новый год... Надо же девятьсот семнадцатый! Ну, не скучай. Удачи тебе, вязальщица!

Анна. И тебе повеселиться, Лиданька!

Лидия. Да уж! Повеселюсь! А ты будь умницей и прилежно вяжи сети для своего Белкина. Ну вот, теперь пить хочется… (Идёт к двери.) Помнишь, того противного Базарова? Ну, у Тургенева? Бр-р-р...

Анна. Погоди! Ты мне напомнила... Упроси Рудницкого - пусть сейчас споёт тот романс... Ну, тот, осенний... помнишь? (Просительно.) Пожалуйста! Ну, хоть немножечко!

Лидия. Мы торопимся... (Лукаво смотрит на Анну.) Ладно, уж!

 

Лидия выходит. В коридоре голоса, смех, шаги, шорох платья; потом звуки фортепьяно и мужского голоса - звучит романс.

Анна стоит в дверях, спиной к дверному косяку, слушает.

Музыка стихает, хлопает далёкая дверь.

Анна смотрит в окно, машет; со двора слышен звук отъезжающего авто.

Анна выходит. Свет возле буфета меркнет.

Свет возле Надежды и Криворучко разгорается.

 

Надежда (читает). «...и тогда бабушка Анна, наперекор семье, вышла замуж за типографского рабочего Белкина. Они жили очень бедно. А потом, когда случилась революция, Белкин занял ответственный пост, и вся бабушкина родня ходила к нему кланяться, чтоб замолвил за них словечко, потому что боялись, что их арестуют. У Белкиных родились две дочери, наша мама и наша тётя. Дедушка много работал, но был очень честный, и они жили всё так же бедно...»

Криворучко. И они что... тоже жили тут?

Надежда. Ну да. После революции здесь же стала простая коммуналка...

Криворучко. Здесь жило столько разных людей... Чужих, незнакомых... Прямо вот здесь, вот… Ходили, спали, о чём-то думали…

Надежда. И все они умерли, все... Ничего не осталось. И от нас не останется ничего. Вот так - живёшь, живёшь, мучаешься… всё ждёшь чего-то… и зачем только... (Пауза.) Схожу-ка я за поварёшкой своей, пока не забыла...

 

Надежда медленно встаёт, сбрасывая шубу; берёт свечу; выходит.

Криворучко листает чёрную книгу, читает про себя.

Свет вновь перемещается к буфету.

Из прошлого входят Анна и Лидия, повзрослевшие; обе кутаются в пуховые платки.

 

Анна. Дядя нынче дал мне ржаной муки и гороха. Только бы Белкин не узнал! Он непременно рассердится...

Лидия. Чего сердиться? Девочки маленькие, растут. Им нужно есть. Надо же, теперь две девочки у тебя, погодки - совсем, как мы с тобой...

 

Лидия открывает буфет, достаёт аптечную бутылку и свёрточек.

 

Вот возьми, это им от меня - масло и немного сахара.

Анна (разворачивая). Господи, сахар, настоящий... И масло... Откуда?

Лидия. От моего Эдуарда, из аптеки... (хихикает) только - касторовое. Ты же знаешь, что я теперь в аптеке работаю? Оказывается, и на касторовом можно отлично жарить...

Анна. А ему не попадёт за это?

Лидия. Эдуарду? Ему? Не смеши меня, Анечка! Он не такой дурак, каким был этот Серёжка Рудницкий... Дурак, дурак! Надо же - полезть в драку с пьяными матросами! Жалко так его, дурачка... (Пауза.) Так жалко его, Анечка... (Плачет.) Так жалко... И нас всех... (Плачет, сестра обнимает её. Сквозь слёзы.) А Эдуард, он... он серьёзный. Он приторговывает потихонечку красным стрептоцидом... уходит влёт - теперь модно красить им волосы. Я тоже хотела покраситься... (всхлипывая) но Эдуард не позволяет. Он такой строгий, у него - знаешь... у него принципы... (Кокетливо, отстраняясь и успокаиваясь.) Он не хочет, чтобы на меня другие обращали внимание. И юбку велит носить длинную, вот такую... благо они опять в моде. Жуткий ревнивец! Зато - при деньгах. (Шёпотом.) Он приторговывает из аптеки не только стрептоцидом! Понимаешь? И тоже идёт влёт!

Анна. Неужели этим... этим ужасным снадобьем?

Лидия. Т-с-с! Дядя не знает. Эдуард только торгует, он сам - ни-ни! У него принципы. (Пауза.) Только не проболтайся своему Белкину!

Анна. Но это... это нехорошо... И так опасно, господи, Лиданька...

Лидия. Ерунда! Нам деньги нужны. Мы собираемся пожениться и уехать к нему, в Эстонию. Эстония - это почти Европа. Говорят, в Европе женщины уже носят брюки, словно мужчины.

Анна. Кошмар...

Лидия (язвительно). Так что - твой Белкин может радоваться: теперь уж все равны... хотя бы в одежде. (Пауза. Серьёзно.) Анечка, ты здесь без меня присмотришь за дядей? Я бы взяла его с собой, но Эдуард, понимаешь... Присмотришь?

Анна. Да. (Виновато.) Белкин сказал - дядю могут совсем выселить. Мне так страшно. Мы ведь потому только въехали сюда... ну, чтоб не чужие люди в квартире... И ещё родня Белкина - тоже поэтому... Понимаешь?

(Пауза.)

Лидия. Мы уедем в Эстонию, да. (Обнимая сестру.) После того, что натворили здесь дружки твоего Белкина, дальше оставаться в Петрограде нельзя. Нельзя... Просто невозможно... Теперь и здесь все равны, Анечка - теперь здесь всем очень плохо... очень...

 

Обе выходят, обнявшись.

Криворучко поднимает голову.

 

Криворучко (глядя им вслед, тихо). Значит, может быть так... когда плохо сразу всем?

Надежда (входя, с поварёшкой под мышкой и свечой). Чего это вы? Кому плохо?

Криворучко. Нет, это я так... Это просто мысли... мысли бродят... тут.

Надежда. От мыслей один вред.

 

Надежда задувает свечу; продолжая говорить, кладёт поварёшку на чайный поднос; забирает у Криворучко книгу, садится.

 

Дядя мой всегда говорил - они только мозг сушат. Люди от них болеют и рано умирают. Дядя мой всю свою жизнь копается в огороде - и всё как огурчик: здоровый и румянец во всю щёку! И никаких мыслей. Только скучный, нудный даже - никто его не любит. И тётка на него всю жизнь ругается - пилит-пилит, пилит-пилит... И чего пилит? Хороший человек, хозяйственный: дачку ей построил, баньку приладил... садик-огородик развёл, грибы сушит... в магазин ей ходит, в аптеку ходит, везде ходит... Наших, бывало, не допросишься: «Саша, сходи в магазин.» - «Тебе надо, сама и иди!» А чего это «мне надо»? Мне ничего не надо. Мясо - им, крупа - им, картошка - им, хлеб, овощи... Не натаскаешься. Я и не ем ничего почти, с моим-то здоровьем... Правильно говорят: «кто везёт, на том и едут»... Нет, хорошо, что я теперь одна живу, сама себе хозяйка... (Продолжает говорить, жестикулируя, но звук её голоса слабеет для ушедшего в себя Криворучко.) Я вот в самом конце блокады родилась - и что? И ничего. Блокадным ребенком меня не признали, льгот никаких. Прибавки к пенсии не дали... Я везде жаловалась - писала-писала, писала-писала... В ответ - одни обещания... Я ведь чудом выжила, такая слабенькая, меня мать в самый голод в себе вынашивала, отца вспоминала, думала - уж не увидит его никогда... А он и приезжал-то к ней с фронта на денёк всего. И как только прорвался в Ленинград? По Ладоге-то, по льду? Дед Белкин вот не вернулся. А я же самый настоящий блокадный ребенок, здоровья совсем нет, все деньги уходят на лекарства, а толку-то от них - все болит, все... И все ходишь по аптекам, по магазинам, ходишь, таскаешь сумки...

Криворучко (про себя). А я не ходил в магазин. Может, в этом всё дело? Она сама ходила в магазин. В аптеку, в сберкассу, на почту... Да, но я работал допоздна. Я деньги зарабатывал, хотели квартиру купить... И она работала... в своей школе. Хотя получала гораздо меньше... Денег получала меньше, но ведь уставала, наверное... Дети - они шумят, они курят... Конечно, уставала. Потом - по магазинам. Ещё - готовила, ну да... и я ел. Она так вкусно готовила... Да, да в этом всё дело, конечно: она уставала... Я же говорил ей: не работай, брось ты эту тупую школу, моих денег нам хватит! А она не слушалась. (Пауза.) И ещё она стирала. Стирать очень противно, лучше всё выбрасывать сразу... И покупать новое.

Надежда (внезапно прислушавшись). Чего это вы? С ума сошли? Как это - выбрасывать? Всё же деньги стоит! Не навыбрасываешься! Пока денег скопишь, пока найдёшь, чтоб подошло... и по цене тоже... все ноги истопчешь... А ведь могут и подсунуть дрянь какую-нибудь! Купишь сапог - сапог как сапог с виду. Походишь день-другой - бац! Подмётка пополам треснула. И ходи, и доказывай потом, что не ломал, что ножиком не кромсал... Нет, я вещи очень берегу! И вот мамаша моя - тоже берегла... очень любила ходить дома в старых платьях, затёртых. Это у неё от бабушки Анны: та вечно пришивала заплаты на грудь и на живот... Там, где платье протирается - очень полная была. А у самой новых целый шкаф висел - шёлковых, настоящих. Крепдешиновых - и с цветочками. А она всё ходила в рваных, всё лежала на диване и плакала. А дедушка Белкин - тот был ходок. Любил вино, любил пиво. Ещё любил по соседкам расхаживать, чаи распивать. Бабушка страшно ревновала - места себе не находила: ждала его, плакала, в бинокль смотрела...

Криворучко. В какой бинокль?

Надежда. В военный, старый, дедовский. Спрячется за занавеску - и смотрит в окошко, как он у соседки, напротив, чай пьёт. Вот сюда, к Клавдии приходила, к этому самому окну. Наше-то окно раньше в стенку упиралось, пока соседний дом не снесли. И вот так она, бывало, смотрит-смотрит... А когда дедушка возвращался - она доставала из аптечки склянку с надписью «Яд» - знаете, так, с твёрдым знаком, по-старинному? - «Ядъ»! И бежала на чердак, травиться. Дедушка бежал за ней, девчонки маленькие пугались, голосили... Потом все мирились, пили чай и ложились спать... А в блокаду (тычет в книгу) - вот я тут читала - бабушка так исхудала, что вся кожа на ней висела складками. Мамаша её мыла в том жестяном корыте... ну, где братик спал; думала - не выживет. Бабушка всё лежала на кровати, и тётка лежала... А мамаша вещи меняла на хлеб... и эти платья, шёлковые, с цветочками... ходила отоваривать карточки, топила буржуйку, всем, чем придётся - досками какими... мебелью, книгами... из разбомблённых домов. Возила на саночках воду с Невы - из проруби, от самого Эрмитажа... Это ж так далеко, господи, так далеко... Пока дойдёшь по колдобинам... Да ещё бомбёжки... И бабушка выжила. И братик маленький выжил, и тётка... Один дед Белкин так и не вернулся с Ладоги... Остался там. Многие там остались тогда, подо льдом... А после войны бабушка Анна располнела опять, и опять ходила в платьях с заплатками, пока не умерла. Пошила себе в ателье два новых пальто, хороших таких... демисезонное и ещё на зиму, с каракулем; в шкаф повесила, как положено - и сразу умерла. Мамаша потом эти пальто на себя перешивала. И боялась дома одна бывать: ей чудилось, что бабушка на кухне ходит и гремит кастрюлями. И мамаша тоже потом носила дома всякое старьё. Я ей говорю: новое носи, вон, сколько куплено, чего опять надела эту рвань? Она говорит: жалко! Новые - это на выход. А сама не выходила никуда, сидела всё на балконе - и летом, и зимой. (Пауза.) И я буду.

В моей квартире новой хорошая лоджия. Это лучше, чем балкон: дует гораздо меньше. Разведу там цветочки, буду сидеть, смотреть, как люди ходят, как машины внизу ездиют... Там зелёный район - всё деревья, деревья, газончики... Можно даже представить, что ты на даче... (Пауза.) Что-то разболталась я...

(Встаёт с книгой в руке.)

Пойду-ка спать, пожалуй.

 

Надежда подходит к буфету, открывает левую нижнюю дверцу, заглядывает внутрь.

 

А пила б потихоньку вино - глядишь, и выжила б она... Клавдия...

 

Подойдя к столику, Надежда зажигает свечу, ставит её на поднос с чашками и выходит с подносом, забыв книгу.

В окно светит луна. Свет усиливается.

Из прошлого вбегает располневшая Анна - растрёпанная, с биноклем в руке. Следом - совсем ещё молоденькая Клавдия.

 

Клавдия. Аня, Аня! Ну, не надо! Ну, не смотри ты! Это же глупо... Ты опять расстроишься, расплачешься...

Анна. Нет, Клавушка! Я не буду сегодня плакать. Я только одним глазком. Мне нужно знать, понимаешь… А то я с ума сойду… от неизвестности… (Смотрит в окно, в бинокль.)

Клавдия. Ну, что там знать. Ну, пошёл, ну - в гости, к соседке. Как всегда...

Анна (не отрываясь от окна). К чужим соседкам без жены в гости не ходят. Твой ведь Митя не ходит? Нет, ну ты смотри...

Клавдия. Ну, он же сказал - это по работе. Ты сама говорила.

Анна. Это что - работа такая: чай с Лариской-секретаршей пить? А Лариска-то, вертихвостка! Разоделась, напомадилась… щёки красные, глазки бегают... Вот, вот - сама погляди!

 

Анна передаёт Клавдии бинокль, Клавдия смотрит, машет рукой, быстро возвращает бинокль.

 

Клавдия. Да ну их, забудь! Ничего особенного. Посмотри лучше, какая сегодня луна! Золотая...

Анна. Луна? Какая луна, глупости? Господи, говорила мне сестра, говорила... Вот твой Митя не такой, хоть и родной ему брат... С работы - всегда прямо домой... И никакой луны... (Плачет у Клавдии на плече.) Я же из-за него с родным дядей поссорилась, из дому ушла. Всё-всё бросила. Мы ведь любили друг друга. Очень любили… Я думала - мы будем так счастливы! Куда всё это делось? Мы столько бедствовали… Да и сейчас… Ушла бы от него, давно бы ушла! Если б не девочки... Да и куда…

Клавдия. Ну-ну, пойдём... Там девочки одни, перепугаются.

 

Клавдия гладит её по спине и уводит.

 

Криворучко (вынимает из кармана смятую записку). Ушла... Все свои вещи вывезла. Тайком, потихоньку, пока я на работе был... Оставила записку только. (Не глядя на записку.) «Ухожу. Не ищи меня пока. Любовь».

(Подходит к дивану, набрасывает на себя шубу, садится. Бормочет.)

Ухожу... Любовь... Ухожу... Куда?

(Пауза. Смотрит в окно.)

Луна... «Моя любовь на пятом этаже... почти, где луна...»

 

Криворучко закрывает глаза.

Cлышится негромкая музыка - песня «Моя любовь на пятом этаже».

Свет меркнет.