Тихий Дон. Часть первая

Тихий Дон. Часть первая

На самом краю хутора расположен Мелеховский двор. В предпоследнюю турецкую кампанию на хутор вернулся казак Прокофий Мелехов. Из Турции он привез с собой жену. Маленькая, закутанная в шаль женщина, сторонилась окружающих и родных мужа, и отец Прокофия стал жить отдельно. Затаив обиду на сына, он до самой смерти не заходил в его курень.

На отшибе у Дона Прокофий построил свой курень, завел хозяйство и поселился здесь с женой. С той поры его редко видели на хуторе и на майдане, зато много говорили о нем. Ходили слухи, что вечерами, на закате, он носит на руках жену на край кургана, где они вместе сидят, глядя в степь до тех пор, пока не потухнет заря. Про жену Прокофия толковали разное. Одни говорили, что она неслыханно красива, другие – наоборот. Бабы шепотом между собой судачили, что она ведьма.

В этот год пошел мор скота, и по хутору поползли слухи, что это дело рук турчанки. Однажды казаки с хуторского схода пришли к Прокофию и потребовали выдать им ведьму, чтобы устроить над ней суд. Один из казаков, намотав волосы турчанки на руку, вытащил ее из куреня и бросил под ноги толпе. Прокофий вбежал в дом, схватил шашку и бросился в толпу, но казаки уже «сыпанули в степь». У амбара Прокофий настиг одного из мужиков и разрубил его шашкой. Через полчаса в курень Прокофия зашли двое казаков. На пороге кухни лежала раненая турчанка. Сам Прокофий, не видя ничего вокруг, держал на руках преждевременно родившегося ребенка. Этим же вечером турчанка умерла, а недоношенного ребенка забрала мать Прокофия. Через месяц его покрестили и назвали по деду – Пантелеем.

Через двенадцать лет вернулся с каторги Прокофий. Он забрал сына и занялся хозяйством. Пантелей рос смуглым мальчиком, очень похожим на мать. Когда пришло время, Прокофий женил его на казачке – дочке соседа. Так начала смешиваться турецкая кровь с казачьей, и повелись на хуторе «диковато-красивые» казаки Мелеховы, а в народе – Турки. Когда умер Прокофий, Пантелей основательно взялся за хозяйство: отремонтировал дом, взял еще земли, построил сарай и амбар. На склоне жизни Пантелей Прокофьевич выглядел бодрым стариком, носил в левом ухе серьгу, отличался горячим характером, от которого больше всего страдала его жена. У Мелеховых было трое детей: старший, уже женатый сын Петро, похожий на мать, младший – Григорий – пошел в отца, дочка Дуняшка – любимица отца – еще подросток. Жена Петра, Дарья, недавно родила ребенка. Григорий Мелехов перенял не только отцову стать, но и миндалины черных горячих глаз, и острые скулы, перетянутые коричневой кожей, и острый с горбинкой нос.

***

В один из дней Пантелей Прокофьевич отправился с сыном Григорием на рыбалку. Григорий был недоволен, что отец рано разбудил его, не дал выспаться. Поймав последнего сазана, они собрались и отправились в обратный путь. Разговор зашел об Аксинье Астаховой. Давно стал замечать Пантелей Прокофьевич взгляды, бросаемые Гришкой на соседку Аксинью, жену Степана Астахова.

Григорий оттолкнулся от берега. Проехали половину пути. По лицу отца Григорий видел, что хочет тот что-то сказать, но старик молча поглядывал на разметанные под горой дворы хутора.

– Ты, Григорий, вот что... – нерешительно начал он, теребя завязки лежавшего под ногами мешка, – примечаю, ты, никак, с Аксиньей Астаховой...

Григорий густо покраснел, отвернулся. Воротник рубахи, врезаясь в мускулистую прижженную солнцегревом шею, выдавил белую полоску.

– Ты гляди, парень, – уже жестко и зло продолжал старик, – я с тобой не так загутарю. Степан нам сосед, и с его бабой не дозволю баловать. Тут дело могет до греха взыграть, а я наперед упреждаю: примечу – запорю!

Пантелей Прокофьевич ссучил пальцы в узловатый кулак, – жмуря выпуклые глаза, глядел, как с лица сына сливала кровь.

– Наговоры, – глухо, как из воды, буркнул Григорий и прямо в синеватую переносицу поглядел отцу.

– Ты помалкивай.

– Мало что люди гутарют...

– Цыц, сукин сын! Григорий слег над веслом. Баркас заходил скачками. Завитушками заплясала люлюкающая за кормой вода.

До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил:

– Гляди не забудь, а нет – с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб с базу ни шагу. Так-то!

Промолчал Григорий. Примыкая баркас, спросил:

– Рыбу бабам отдать?

– Понеси купцам продай, – помягчел старик, – на табак разживешься.

Покусывая губы, шел Григорий позади отца. «Выкуси, батя, хоть стреноженный, уйду ноне на игрище», – думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок.

Пойманного сазана Григорий решил отнести купцам Моховым. Выходя из дома, он встретил своего друга-одногодку Митьку Коршунова. Митька попросил Григория взять его с собой, и они вместе отправились в путь. Григорий первым зашел в богатый дом Моховых. Увидев сидящую в кресле-качалке девушку, Григорий оробел. Митька пришел другу на помощь, сказав, что они пришли предложить им рыбу. В это время пришел сам хозяин – Сергей Платонович Мохов. Симпатичная девушка приглянулась Коршунову – «ее коротенькая, таящая смех улыбка жиганула Митьку крапивой». От Моховых Григорий вышел с пустыми руками.

***

Григорий вернулся с гулянья с первыми петухами. Засыпая, он вспомнил, что завтра Петр должен ехать в лагерь. Утром Григорий проснулся от заливистого конского ржания. Сонный, он дошел до конюшни и вывел своего коня. Возле конюшни он встретил мать, которая попросила его сходить к Астаховым и разбудить их – Степан собирался ехать вместе с Петром. Войдя к Астаховым, Григорий невольно засмотрелся на спящую Аксинью. Разбудив соседей и почувствовав, что Аксинье неловко, Григорий поспешил уйти.

Из хутора в майские лагеря уходило человек тридцать казаков. Место сбора – плац. Часам к семи к плацу потянулись повозки с брезентовыми будками, пешие и конные казаки в майских парусиновых рубахах, в снаряжении...

Высокий поджарый донец с белой на лбу вызвездью пошел играючись. Григорий вывел его за калитку, чуть тронув левой рукой холку, вскочил на него и с места – машистой рысью. У спуска хотел придержать, но конь сбился с ноги, зачастил, пошел под гору наметом. Откинувшись назад, почти лежа на спине коня, Григорий увидел спускавшуюся под гору женщину с ведрами. Свернул со стежки и, обгоняя взбаламученную пыль, врезался в воду.

С горы, покачиваясь, сходила Аксинья, еще издали голосисто крикнула:

– Чертяка бешеный! Чудок конем не стоптал! Вот погоди, я скажу отцу, как ты ездишь.

– Но-но, соседка, не ругайся. Проводишь мужа в лагеря, может, и я в хозяйстве сгожусь.

– Как-то ни черт, нужен ты мне!

– Зачнется покос – ишо попросишь, – смеялся Григорий.

Через плетень Григорий видел, как собирался Степан. Принаряженная в зеленую шерстяную юбку Аксинья подвела ему коня. Степан, улыбаясь, что-то говорил ей. Он не спеша, по-хозяйски, поцеловал жену и долго не снимал руки с ее плеча. Сожженная загаром и работой рука угольно чернела на белой Аксиньиной кофточке. Степан стоял к Григорию спиной; через плетень было видно его тугую, красиво подбритую шею, широкие, немного вислые плечи и – когда наклонялся к жене – закрученный кончик русого уса.

Аксинья чему-то смеялась и отрицательно качала головой. Рослый вороной конь качнулся, подняв на стремени седока. Степан выехал из ворот торопким шагом, сидел в седле, как врытый, а Аксинья шла рядом, держась за стремя и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза...

Григорий провожал их долгим, неморгающим взглядом.

Вечером Дуняшка с Григорием собрались идти ловить в сети рыбу. Дуняшка привела соседских баб – Аксинью и Малашку Фролову. Аксинья, пересмеиваясь с Дуняшкой, холодно оглядела Григория. Все вместе вышли на баз и пошли к Дону. Григорий первым зашел в воду. Холодная вода сковала тело. Мощный толчок отшвырнул Григория и Аксинью к берегу. Григорий, услышав крик Аксиньи, поплыл в этом направлении, и они вместе стали разматывать бредень. Подбежавшая к ним Дуняшка сообщила, что они с отцом наловили много рыбы. Промерзнув до костей, Аксинья и Григорий вышли на берег. Заметив прошлогоднюю копну сена, Григорий вырыл в нем углубление. Аксинья зарылась в сено, Григорий прилег рядом и неожиданно притянул ее голову к себе. Она попыталась вырваться, но он не отпускал ее. Однако увидев проходящего мимо отца, Григорий спрыгнул с копны. Вслед за ним спустилась и Аксинья.

***

Аксинью выдали замуж за Степана в семнадцать лет. За год до этого она работала в степи. В одну из осенних ночей пьяный пятидесятилетний отец связал ее и изнасиловал, приказав молчать. Ночью, в изорванной одежде, она прибежала на хутор и рассказала о случившемся родным. Мать и старший брат запрягли лошадей и вместе с Аксиньей поехали к отцу, которого нашли спящим возле стана. Брат и мать долго били его, затем привезли домой, где он и умер. А через год приехали сваты. Статный Степан понравился Аксинье, и в один из осенних дней сыграли свадьбу.

На следующий день Степан, не поверив в непорочность жены, сильно избил Аксинью. С того времени он начал пить и часто ходить на сторону. Свою обиду он не прощал Аксинье, пока не родился ребенок. После этого немного успокоился, но был по-прежнему груб и редко ночевал дома.

Степан был плохим хозяином, и вся работа легла на хрупкие плечи Аксиньи. Ребенок умер, не прожив и года. И все началось по-новому: Степан бил Аксинью, не ночевал дома, пил. И когда Григорий стал ухаживать за ней, она почувствовала к нему непреодолимое влечение. И чем настойчивей ухаживал Мелехов, тем страшнее становилось Аксинье. Она чувствовала, что он не побоится Степана и просто так не отступит от нее. Аксинья стала лучше наряжаться и старалась чаще попадаться Гришке на глаза. Но новое чувство пугало ее, и она решила как можно реже видеться с Мелеховым. После того как они вместе ловили рыбу, она еще больше укрепилась в своем намерении.

С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким шитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и гребельщицы одевались будто на годовой праздник. Так повелось исстари. От Дона до дальних ольховых зарослей шевелился и вздыхал под косами опустошаемый луг.

Мелеховы припозднились. Выехали на покос, когда уже на лугу была чуть не половина хутора...

Григорий пошел, уминая траву. От арбы по траве потек за ним колыхающийся след. Пантелей Прокофьевич перекрестился на беленький стручок далекой колокольни, взял косу. Горбатый нос его блистал, как свежелакированный, во впадинах черных щек томилась испарина. Он улыбнулся, разом обнажив в вороной бороде несчетное число белых, частых зубов, и занес косу, поворачивая морщинистую шею вправо. Саженное полукружье смахнутой травы легло под его ногами.

Григорий шел за ним следом, полузакрыв глаза, стелил косой травье. Впереди рассыпанной радугой цвели бабьи завески, но он искал глазами одну, белую с прошитой каймой; оглядывался на Аксинью и, снова приноравливаясь к отцову шагу, махал косой.

Аксинья неотступно была в его мыслях; полузакрыв глаза, мысленно целовал ее, говорил ей откуда-то набредавшие на язык горячие и ласковые слова, потом отбрасывал это, шагал под счет – раз, два, три; память подсовывала отрезки воспоминаний: «Сидели под мокрой копной... в ендове свиристела турчелка... месяц над займищем... и с куста в лужину редкие капли вот так же – раз, два, три... Хорошо, ах, хорошо-то!..»

Возле стана засмеялись. Григорий оглянулся: Аксинья, наклоняясь, что-то говорила лежащей под арбой Дарье, та замахала руками, и снова обе засмеялись. Дуняшка сидела на вие [дышло в бычачьей упряжке], тонюсеньким голоском пела...

Смеркалось, когда бросили косить. Аксинья догребла оставшиеся ряды, пошла к стану варить кашу. Весь день она зло высмеивала Григория, глядела на него ненавидящими глазами, словно мстила за большую, незабываемую обиду. Григорий, хмурый и какой-то полинявший, угнал к Дону – поить быков...

В полночь Григорий, крадучись, подошел к стану, стал шагах в десяти. Пантелей Прокофьевич сыпал на арбу переливчатый храп. Из-под пепла золотым павлиньим глазком высматривал не залитый с вечера огонь.

От арбы оторвалась серая укутанная фигура и зигзагами медленно двинулась к Григорию. Не доходя два-три шага, остановилась. Аксинья. Она. Гулко и дробно сдвоило у Григория сердце; приседая, шагнул вперед, откинув полу зипуна, прижал к себе послушную, полыхающую жаром. У нее подгибались в коленях ноги, дрожала вся, сотрясаясь, вызванивая зубами. Рывком кинул ее Григорий на руки – так кидает волк к себе на хребтину зарезанную овцу, – путаясь в полах распахнутого зипуна, задыхаясь, пошел.

– Ой, Гри-и-иша... Гри-шень-ка!.. Отец...

– Молчи!.. Вырываясь, дыша в зипуне кислиной овечьей шерсти, давясь горечью раскаяния, Аксинья почти крикнула низким стонущим голосом:

– Пусти, чего уж теперь... Сама пойду!

С этого времени Аксинья как будто переродилась, помолодела. Про ее связь с Гришкой стало известно всему хутору. Узнал обо всем и Пантелей Прокофьевич.

Пантелей Прокофьевич разгладил на прилавке развернутую штуку материи и, круто повернувшись, захромал к выходу. Он направился прямо домой. Шел, по-бычьи угнув голову, сжимая связку жилистых пальцев в кулак; заметней припадал на хромую ногу. Минуя астаховский двор, глянул через плетень: Аксинья, нарядная, помолодевшая, покачиваясь в бедрах, шла в курень с порожним ведром.

– Эй, погоди-ка!..

Пантелей Прокофьевич чертом попер в калитку. Аксинья стала, поджидая его. Вошли в курень. Чисто выметенный земляной пол присыпан красноватым песком, в переднем углу на лавке вынутые из печи пироги. Из горницы пахнет слежалой одеждой и почему-то – анисовыми яблоками.

Под ноги Пантелею Прокофьевичу подошел было поластиться рябой большеголовый кот. Сгорбил спину и дружески толкнулся о сапог. Пантелей Прокофьевич шваркнул его об лавку и, глядя Аксинье в брови, крикнул:

– Ты что ж это?.. А? Не остыл мужьин след, а ты уж хвост набок! Гришке я кровь спущу за это самое, а Степану твоему пропишу!.. Пущай знает!.. Ишь ты, курва, мало тебя били... Чтоб с нонешнего дня и ноги твоей на моем базу не ступало. Шашлы заводить с парнем, а Степан придет да мне же...

Аксинья, сузив глаза, слушала. И вдруг бесстыдно мотнула подолом, обдала Пантелея Прокофьевича запахом бабьих юбок и грудью пошла на него, кривляясь и скаля зубы.

– Ты что мне, свекор? А? Свекор?.. Ты что меня учишь! Иди свою толстозадую учи! На своем базу распоряжайся!.. Я тебя, дьявола хромого, культяпого, в упор не вижу!.. Иди отсель, не спужаешь!

– Погоди, дура!

– Нечего годить, тебе не родить!.. Ступай, откель пришел! А Гришку твоего, захочу – с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на! Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду владать!..

Аксинья напирала на оробевшего Пантелея Прокофьевича грудью (билась она под узкой кофточкой, как стрепет в силке), жгла его полымем черных глаз, сыпала слова – одно другого страшней и бесстыжей. Пантелей Прокофьевич, подрагивая бровями, отступал к выходу, нащупал поставленный в углу костыль и, махая рукой, задом отворил дверь. Аксинья вытесняла его из сенцев, задыхаясь, выкрикивала, бесновалась:

– За всю жизнь за горькую отлюблю!.. А там хучь убейте! Мой Гришка! Мой!

Пантелей Прокофьевич, что-то булькая себе в бороду, зачикилял к дому.

Гришку он нашел в горнице. Не говоря ни слова, достал его костылем вдоль спины. Григорий, изогнувшись, повис на отцовской руке...

В этот же день Пантелей Прокофьевич принял решение женить Григория.

***

Страсть Григория и Аксиньи взбудоражила размеренную хуторскую жизнь. И если бы Аксинья бегала тайком к соседу Мелехову, если бы Григорий скрытно, незаметно ходил к Аксинье – все бы ничего, дело для хутора привычное. Но «гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову» Аксинья Астахова.

Недолго оставался в неведении и Степан. Слухи с хутора привезла Астахову в лагеря жена Андрея Томилина. С той поры стал Степан чернеть и худеть. И отношения двух неразлучных прежде друзей – Петра и Степана – изменились. Домой из лагерей они возвращались врагами. Случай, произошедший на дороге (охромел конь Астахова, и Астахов обвинял в этом Петра, вылив на него всю накопившуюся злобу), усилил вражду.

Домой Степан вернулся опустошенным. Аксинья, не таясь, призналась в измене. Муж поел, попил и... начал бить. Бил мастерски. Если посмотреть со стороны, казалось, мужик казачка вытанцовывает. Увидели братья Мелеховы и бросились в драку – за всю свою обиду мстил Петр, во весь свой горячий нрав разошелся Григорий. Разнял их Христоня, который пришел к Петру с уздечкой. С этого времени завязалась вражда между Мелеховыми и Астаховыми.

Узнав о происшедшем, Пантелей Прокофьевич твердо решил женить Григория на Наталье Коршуновой – дочери первого богача в хуторе.

Григорий не жалел ни кнута, ни лошадей, и через десять минут хутор лег позади, у дороги зелено закружились сады последних дворов. Коршуновский просторный курень. Дощатый забор. Григорий дернул вожжи, и бричка, оборвав железный рассказ на полуслове, стала у крашеных, в мелкой резьбе, ворот. Григорий остался у лошадей, а Пантелей Прокофьевич захромал к крыльцу. За ним в шелесте юбок поплыли красномаковая Ильинична и Василиса, неумолимо твердо спаявшая губы. Старик спешил, боясь утратить припасенную дорогой смелость. Он споткнулся о высокий порожек, зашиб хромую ногу и, морщась от боли, буйно затопотал по вымытым сходцам.

Вошел он в курень почти вместе с Ильиничной. Ему невыгодно было стоять рядом с женой, была она выше его на добрую четверть, поэтому он ступил от порога шаг вперед, поджав по-кочетиному ногу, и, скинув фуражку, перекрестился на черную, мутного письма икону:

– Здорово живете!

– Слава богу, – ответил, привстав с лавки, хозяин – невысокий конопатый престарелый казак.

– Принимай гостей, Мирон Григорьевич!

– Гостям завсегда рады. Марья, дай людям на что присесть.

Пожилая плоскогрудая хозяйка для виду обмахнула табуреты, подвинула их гостям. Пантелей Прокофьевич сел на краешек, вытирая утиркой взмокший смуглый лоб.

– А мы это к вам по делу, – начал он без обиняков.

В этом месте речи Ильинична и Василиса, подвернув юбки, тоже присели.

– Жалься: по какому такому делу? – улыбнулся хозяин.

Вошел Григорий. Зыркнул по сторонам.

– Здорово ночевали.

– Слава богу, – протяжно ответила хозяйка.

– Слава богу, – подтвердил и хозяин. Сквозь веснушки, устрекавшие его лицо, проступила коричневая краска: тут только догадался он, зачем приехали гости. – Скажи, чтоб коней ихних ввели на баз. Нехай им сена кинут, – обратился он к жене.

Та вышла.

– Дельце к вам по малости имеем... – продолжал Пантелей Прокофьевич. Он ворошил кудрявую смолу бороды, подергивал в волнении серьгу. – У вас – девка невеста, у нас – жених... Не снюхаемся ли, каким случаем? Узнать бы хотелось – будете ли вы ее выдавать зараз, нет ли? А то, может, и породнились бы?

– Кто же ее знает... – Хозяин почесал лысеющую голову. – Не думали, признаться, в нонешний мясоед выдавать. Тут делов пропастишша, а тут-таки и годков не дюже чтоб много. Осьмнадцатая весна только перешла. Так ить, Марья?

– Так будет.

– Теперича самое светок лазоревый, что ж держать, – аль мало перестарков в девках кулюкают? – выступила Василиса, ерзая по табурету (ее колол украденный в сенцах и сунутый под кофту веник: по приметам, сваты, укравшие у невесты веник, не получат отказа).

– За нашу наезжали сваты ишо на провесне. Наша не засидится. Девка – нечего бога-милостивца гневовать – всем взяла: что на полях, что дома...

– Попадется добрый человек, и выдать можно, – протиснулся Пантелей Прокофьевич в бабий трескучий разговор.

– Выдать не вопрос, – чесался хозяин, – выдать в любое время можно.

Пантелей Прокофьевич подумал, что им отказывают, – загорячился.

– Оно самой собой – дело хозяйское... Жених, он навроде старца, где хошь просит. А уж раз вы, к примеру, ищете, может, купецкого звания жениха аль ишо что, то уж, совсем наоборот, звиняйте.

Дело и сорвалось бы: Пантелей Прокофьевич пыхтел и наливался бураковым соком, невестина мать кудахтала, как наседка на тень коршуна, но в нужную минуту ввязалась Василиса. Посыпала мелкой тишайшей скороговоркой, будто солью на обожженное место, и связала разрыв...

В дверях несмело стала невеста, смуглыми пальцами суетливо перебирая оборку фартука.

– Пройди, пройди! Ишь засовестилась, – подбодрила мать и улыбнулась сквозь слезную муть.

Григорий, сидевший возле тяжелого – в голубых слинялых цветах – сундука, глянул на нее.

Под черной стоячей пылью коклюшкового [коклюшковый – связанный на коклюшках, то есть на палочках] шарфа смелые серые глаза. На упругой щеке дрожала от смущения и сдержанной улыбки неглубокая розовеющая ямка. Григорий перевел взгляд на руки: большие, раздавленные работой...

Григорьевы глаза в минуту обежали всю ее – с головы до высоких красивых ног. Осмотрел, как барышник оглядывает матку-кобылицу перед покупкой, подумал: «Хороша» – и встретился с ее глазами, направленными на него в упор. Бесхитростный, чуть смущенный, правдивый взгляд словно говорил: «Вот я вся, какая есть. Как хочешь, так и суди меня». – «Славная», – ответил Григорий глазами и улыбкой.

– Ну ступай. – Хозяин махнул рукой.

Наталья, прикрывая за собой дверь, глянула на Григория, не скрывая улыбки и любопытства.

– Вот что, Пантелей Прокофьевич, – начал хозяин, переглянувшись с женой, – посоветуйте вы, и мы посоветуем промеж себя, семейно, а потом уж и порешим дело, будем мы сватами аль не будем.

Сходя с крыльца, Пантелей Прокофьевич сулил:

– К пребудущему воскресенью набегем.

Хозяин, провожавший их до ворот, умышленно промолчал, как будто ничего и не слышал.

Боясь отказа, старый Мелехов очень нервничал. Но Наташа Коршунова влюбилась в Григория, и, несмотря на то, что отец не одобрял этого союза, решила выйти за него замуж. Мирон Григорьевич перечить любимице не стал, тем более что и жена, трудолюбивая Лукинична, переживая за старшенькую дочь, торопила его. Во второй визит сватов был назначен день свадьбы – на первый Спас. Оценив все достоинства своей невесты, Григорий решил порвать прежнюю сумасшедшую связь. Встретившись с Аксиньей в займищах, он сообщил ей, что хочет «прикончить» эту историю и начать новую жизнь. Измучившись от побоев мужа, Аксинья шла на встречу с любимым с твердым намерением отговорить его от женитьбы. Чего угодно ждала она от Григория, но только не расставания. Выслушав его, она молча пошла домой. Хоть и плакала, и мучилась больше прежнего, но для себя твердо решила: «Григорий мой, и быть ему моим вечно». У Григория же неизвестно почему иногда сосало под ложечкой, но уйти из дома, как предложила ему Ксюша, он никак не мог – не представлял себе жизни без вольного степного ветра. Кроме того, он понимал, что пора становиться на ноги, заводить свое хозяйство.

Наталья Коршунова горячо полюбила Григория. До этого много казаков сваталось к ней, но ни один из них не приглянулся ей. Отец, брат Митька, дед Гришака пытались отговорить ее от замужества, но их доводы не могли убедить девушку отказаться от Григория.

За невестой в поезжанье нарядили четыре пароконные подводы. По-праздничному нарядные люди толпились на мелеховском базу возле бричек.

Дружко – Петро – в черном сюртуке и голубых с лампасами шароварах, левый рукав его перевязан двумя белыми платками, под пшеничными усами постоянная твердая усмешка. Он – возле жениха.

– Ты, Гришка, не робей! Голову по-кочетиному держи, что насупонился-то?

Возле бричек бестолковщина, шумок.

Петро сидел рядом с Григорием. Против них махала кружевной утиркой Дарья. На ухабах и кочках рвались голоса, затянувшие песню. Красные околыши казачьих фуражек, синие и черные мундиры и сюртуки, рукава в белых перевязах, рассыпанная радуга бабьих шалевых платков, цветные юбки. Кисейные шлейфы пыли за каждой бричкой. Поезжанье...

Наталью, уже одетую в подвенечное платье и фату, стерегли за столом. Маришка в вытянутой руке держала скалку, Грипка задорно трясла посевкой.

Запотевший, хмельной от водки Петро с поклоном поднес им в рюмке по полтиннику. Сваха мигнула Маришке, та – по столу скалкой...

За столом чавкали, раздирая вареную курятину руками, вытирая руки о волосы. Аникей грыз куриную кобаргу, по голому подбородку стекал на воротник желтый жир.

Григорий с внутренним сожалением поглядывал на свою и Натальину ложки, связанные платочком, на дымившуюся в обливной чашке лапшу. Ему хотелось есть, неприятно и глухо бурчало в животе...

Григорий искоса поглядывал на Наталью. И тут в первый раз заметил, что верхняя губа у нее пухловата, свисает над нижней козырьком. Заметил еще, что на правой щеке, пониже скулы, лепится коричневая родинка, а на родинке два золотистых волоска, и от этого почему-то стало муторно. Вспомнил Аксиньину точеную шею с курчавыми пушистыми завитками волос, и явилось такое ощущение, будто насыпали ему за ворот рубахи на потную спину колючей сенной трухи. Поежился, с задавленной тоской оглядел чавкающих, хлюпающих, жрущих людей.

Когда выходили из-за стола, кто-то, дыша взваром и сытой окисью пшеничного хлеба, нагнулся над ним, всыпал за голенище сапога горсть пшена: для того, чтобы не сделалось чего с женихом с дурного глаза. Всю обратную дорогу пшено терло ногу, тугой ворот рубахи душил горло, и Григорий – удрученный свадебными обрядами – в холодной отчаянной злобе шептал про себя ругательства...

Через час Григорий стоял в церкви рядом с похорошевшей в сиянии свечей Натальей, давил в руке восковой стержень свечки, скользя по густой стене шепчущегося народа невидящими глазами, повторял в уме одно назойливое слово: «Отгулялся... отгулялся»...