Глава тринадцатая. Яблоки

 

Вот принесли к весам свои корзинки девочки. Весовщик Абдракип-бабай высыпал колоски в мешок, взвесил, вытащил из-за уха карандаш, достал из кармана записную книжечку в красной обёртке и отметил, сколько килограммов собрали. Потом в таком же мешке взвесил, сколько собрали мальчики, тоже отметил, почесал карандашом кончик носа и сказал:

— Побеждённых нет. Все победители. Каждый получит заслуженную награду. Иди сюда, Разия. Ты пришла последней, за это яблоки получи первая. Правильно?

— Правильно, верно, она переживала, она сестрёнку нянчила.

— Теперь ты, Миргасим, подойди. Взгляни, какие выбрал я для тебя яблоки. Самые красивые.

«За один колосок — семь яблок? — удивляется Миргасим. — Но, может быть, колосок в самом деле не простой…»

Но тут вспомнил он сказку о коте, который гнался за мышью и не мог её поймать. Тогда он сказал: «Ты такая расторопная, такая шустрая, выйди из норки, покажи, как ты умеешь бегать. За это я дам тебе мешок пшеницы». — «Нет, — возразила мышь, — работа мала, а плата чересчур велика. Тут что-то не так».

И на всякий случай Миргасим спрятался за спины товарищей.

— Почему яблоки не берёшь? Я хотел поздравить тебя с днём твоего рождения. Но если не хочешь…

— Хочу, хочу!

Ах, что за яблоки! Тяжёлые, прохладные… Миргасиму так хотелось хоть одно надкусить… Но нет, лучше будет, если он все семь штук домой принесёт, на стол положит — ешьте!

— А мой когда день рождения? — смеётся Фаим и прячет свои яблоки в один карман, в другой, в чеплашку. — Должно быть, никогда я не родился…

— Вот кончим войну, — говорит Миргасим, — тогда мой день рождения и твоим будет. Бабушка и тебе подарки приготовит. У неё в сундуке барахла на всю деревню хватит!

Солнце спустилось низко-низко, к самой воде, а навстречу ему со дна реки поднялся золотой столбик. Мальчики рванулись было купаться, но Зуфер не позволил:

— Дома ужинать не садятся, нас ждут. А река к ночи ещё теплее будет.

Постояв на золотом столбике, солнце погрузилось в воду. А река, река-то как посветлела! Заря разлилась по небу, расплескалась по стенам домов, по крышам. Бабушкин дом стоит на краю деревни, у самой околицы, и заря жарче всего горит в окнах бабушкиного дома, золотит деревянные ступени высокого крыльца.

Розовая, помолодевшая в свете зари, выходит из дома на крыльцо мама.

Не довелось Миргасиму под радугой пройти, но в зарю-то он уж войдёт! Взбежит на крыльцо, обнимет маму: «Я работал в поле! Не веришь? Смотри!» — и вытащит из-за пазухи яблоки.

Но Зуфер иначе распорядился:

— Девочкам вольно, а мальчики пройдут строем по всей деревне. Миргасим, запевай.

Девочки просить себя не заставили, побежали кто куда, а Шакире и Асия поднялись на крыльцо, обняли маму…

Миргасим шагает молча, насупившись.

— По маме соскучился или по бабушке? — шёпотом спрашивает насмешливый Зуфер.

— Не мужчина я, что ли? — рассердился Миргасим и запел:

 

Ах, на яблонях свои

Свили гнёзда соловьи!

 

Ребята подхватили:

 

Яблоко мы пополам съедим,

Друг за друга жизнь мы отдадим…

 

Миргасим поёт звонче всех, он запевала, он голосистый — в дедушку.

Пока мальчики с песней по улице шагали, люди из каждого окна им улыбались, ужинать звали, своих работничков приветствовали. Только из одной хибарки, той, что стоит у самой дороги, никто не вышел на ребят поглядеть, своего работника встретить.

— Стоять смирно! — командует Зуфер, потом говорит обыкновенным голосом: — Давайте споём для Фаима.

И хотя неприветливо смотрит родная хибарка, Фаим улыбается. Ещё бы! В карманах яблоки, вокруг друзья. И все поют для него! Может быть, и правда не только у Миргасима, но и у Фаима сегодня день рождения? Кто знает…

Вдруг тяжёлая, обитая войлоком и клеёнкой дверь отворяется, и высовывается из-за двери голова в высокой бархатной шапке:

— Ну, чего надо? Незачем шуметь здесь, незачем! У моей козы с перепугу молоко пропадёт.

— А молозиво? — спрашивает Миргасим.

Ребята от смеха на ногах не устояли, покатились по траве.

…Совсем недавно, за день до войны, Насыр-кузнец по всей деревне раззвонил про случай этот с молозивом.

— Дело было осенью под вечер, — говорил он, — возвращались мы вместе с дядей Сараном из села в деревню. Ему ближе полем идти, а я хотел было свернуть на луг, мне лугом ближе.

«Зачем тебе шагать по траве в такой холод и дождь? — сказал дядя Саран. — Считай, на эту ночь мой дом всё равно что твой, заходи. Кстати, корова только вчера отелилась и есть у меня молозиво. На базар молозиво не понесёшь, но приятеля угостить можно».

Видимо, старик боялся идти полем в одиночку. Я проводил его и зашёл в дом. Саран-абзей помедлил, покряхтел, но потом всё же принёс чашку молозива и чёрствый кусок хлеба. Я было протянул руку к еде, но хозяин сказал:

«О Насыр Алтын-баш, ведь молозиво тяжёлая пища, хорошо ли есть его на ночь? Если съешь молозиво с хлебом, будешь ни сыт, ни голоден, только желудок раздразнишь. Если же попросишь ещё, то с непривычки к такой пище может живот заболеть, а я ведь не припас для тебя ни кипятка, ни лекарства. Если бы я не принёс тебе угощения, ты мог бы обидеться, подумал бы, что я поскупился. Но разве я не должен был напомнить тебе о вреде, который может причинить неумеренная еда на ночь? Выбирай сам: еда и резь в кишках или немножко терпения и крепкий сон?»

Ну и смеялся в тот вечер народ! Только Абдракип-бабай оставался серьёзным.

— Подобную историю, — молвил он, — приходилось мне читать в молодости в книге аль Джахиза.

— Да, но разве история эта стала хуже оттого, что я пересказал её? — возразил кузнец Насыр, и люди ещё громче засмеялись.

 

Вот про это знаменитое молозиво и вспомнил сейчас Миргасим. А ребята рады посмеяться. Хохочут, будто железом грохочут.

— Долго вы тут, перед моим домом, будете траву мять? — сердится Саран-абзей. — Я здесь в конце мая косил, в июле косил, и ещё в сентябре покосить можно будет. Нечего, нечего перед чужой избой траву топтать!

— По домам, — сказал Зуфер, и ребята, как воробьи, рассыпались во все стороны.

— Почему ты, Зуфер, около нашего дома ребят не отпустил? — спрашивает Миргасим.

— Чтобы Фаиму не скучно было одному к своему дяде идти. Давай наперегонки, кто быстрее домой прибежит, хочешь?

Нет, бежать Миргасим уже не может. Если бы выросли крылья, полетел бы… Нет, пусть лучше рыбья чешуя и плавники, он в воде поплыл бы. Ящерицей быть тоже не так уж плохо — лечь на согретый солнцем камень и лежать, лежать, а если кто схватит за хвост — пожалуйста! Хвоста не жалко, берите! Хвост Миргасим-ящерица оставит, а сам юркнёт в щель и уснёт.

Небо полиняло, поблёкло, потом стало затягиваться сине-серым пологом, и в него, как острия раскалённых добела иголок, вонзились звёзды.

— Поторапливайся, — сказал Зуфер. — Асия, должно быть, уже читает вслух газету.

— Ну и пусть читает, не могу я торопиться. Весь день работал, спешил. Хватит.

— Ладно, ты как хочешь, а я побегу. — И Зуфер побежал.

А Миргасим поплёлся ещё ленивее, медленнее.

В окнах изб зажигается свет, будто избы открывают глаза. Нет, не избы это, а совы желтоглазые — уставились на Миргасима, глаз не сводят. Позади тёмных крыльев-крыш небо чуть-чуть высветляется, будто кто смывает с него вечернюю августовскую синь. Это далеко-далеко в степи взошла луна. Вот выглянула она из-за трубы Кузнецова дома и покатилась по небу, круглая, жёлтая, как яблоко антоновское.

«Такая маленькая, — думает Миргасим, — а всю нашу большую деревню освещает. А звёзды здешние никуда не годятся — их сколько было, но дорога всё оставалась чёрной. Луна взошла, и дорога сразу посветлела, блестит, как зимой, как в снегу…»

И ноги у Миргасима голубые, и дом голубой, стены светятся, будто инеем одеты. Забор тоже голубой, и стволы берёзок за плетнём мерцают голубым светом. Полюбился луне Миргасимов дом, вот и повисла она здесь, как фонарь, над самой крышей.

Миргасим входит и на мгновение зажмуривается: как ярко горит над столом керосиновая лампа! Прищурившись, смотрит на пузатый медный самовар, слушает, как он свистит, ворчит, поёт. За самоваром мама, по правую руку Асия, по левую — Шакире, рядом с сестрой Зуфер. Дедушка Асии Абдракип-бабай тоже здесь.

Но место подле бабушки, Миргасимово место, свободно. Ложка его лежит рядом с бабушкиной, чашка его стоит рядом с её чашкой.

Бабушка встаёт:

— Пойдём, внук мой, умоемся. Гости у нас.

— Асия — гость?!

— Пойдём, пойдём.

Ну и намыла бабушка своего внука — уши мылила, руки песком, мочалкой тёрла. До того руки стали чистые, белые — противно смотреть! Не свои они будто — чужие. Даже ногти бабушка остричь успела.

Насупившись, подходит Миргасим к столу, достаёт из-за пазухи яблоки, одно за другим, и кладёт их — все семь штук, одно одного краше, — на скатерть.

— Попробуй, мама, до чего сладкие. И ты, бабушка, возьми. Пожалуйста!

Мать взяла яблоко.

— Они особенно сладки, сынок, оттого, что ты сам их заработал. Если жив отец, напишу ему: «Все наши дети на своих ногах стоят, все работают, даже Миргасим».

Ах эта москвичка, как засверкали, засмеялись её глаза! А сестрёнка, любимая, милая Шакире, свои чёрные глаза опустила. Стыдно ей, что мама папе неправду напишет…

— Нет, мама, — сказал Миргасим, — не пиши так папе, не надо. Председатель велел яблоки всем дать: кто работал, кто не работал — всем.

— А башмаки где? — вдруг спрашивает Зуфер.

Миргасим поджал под себя босые ноги.

— Я, я… Бабушка, ты не бойся. Чтоб мне провалиться, не бойся! Я найду их. Лопни моя башка, если не найду! По следам найду. Ведь следы-то с гвоздиками. Ты не бойся.

А у самого слёзы навернулись на глаза, потому что он забыл, где оставил башмаки. Разве найдёшь их по следам? За день все следы на дороге перепутались.

— Бабушка, я найду их. Только у меня у одного каблуки с подковками. Следы такие заметные.

— Должно быть, заметные, — смеётся Зуфер, — если башмаки по этим следам сами домой пришли! — И он взглянул на печку, где сушились чисто вымытые башмаки.

— Закрой рот, Миргасим, — говорит сестрёнка Шакире, — а то самовар проглотишь.

Миргасим кинулся к печке, взял свои башмаки и прижал их к груди:

— Не могли они сами прийти. Их Абдракип-бабай, должно быть, принёс.

— До чего же умён стал, с тех пор как ему исполнилось семь лет! — говорит Зуфер. — Теперь уж и обмануть его нельзя, ну просто никак невозможно…

А жаль… Всё-таки Миргасим надеялся, верил немножко, что башмаки — топ-топ и притопали!

«Обидно, что Абдракип-бабай принёс их. Если бы остались там, под кустом, может, ночью, когда все спят, сами пришли бы…»