О. М. Гусев

 

Наступление зрелости социальных систем, прохождение пика развития, как правило, приводит к возникновению империй: социум сталкивается с целым рядом новых, более сложных задач. Империи чаще всего эти задачи решают, и общество переживает свой второй, повторный расцвет, свое «бабье лето», часто превосходя технико-экономические, материальные достижения первого, «доимперского» расцвета, но не дотягивая до его уровня мысли и искусства. Под этим углом зрения два расцвета можно противопоставить и по-шпенглеровски: культура versus цивилизация. Вторичный, имперский расцвет – это раннеэллинистические империи III в. до н.э., это Рим Антонинов, это США в 1945–1991 гг. и т.д.

Однако проходит какое-то время, и само существование империи порождает проблемы, Которые она не может решить и которые серьезнее тех, что привели к ее возникновению. Начинается настоящий упадок. И вот тогда либо старая империя мутирует, либо возникают новые – жестокие, милитаризованные, которые военно-полицейской силой обеспечивают на какое-то время порядок, ранее гарантированный религией, моралью или идеологией в большей степени, чем насилием. Подобные империи возникали на руинах Средиземноморского мира после кризиса XII в. до н.э.; в конце эллинистической эпохи греческого мира; в Риме после кризиса III в. н.э. Подобные образования вызывали у современников и историков чаще всего отрицательные чувства, что вполне заслуженно и справедливо.. Однако когда эти военно-полицейские монстры с бронзовым или железным панцирем приходили в упадок, их место занимал более или (чаще) менее контролируемый хаос. Таким оказался ближневосточный мир в середине I тысячелетия до н.э., мир варварских королевств в Западной Европе V–VIII вв. н.э., мир европейских «новых монархий» XV–XVI вв. Великие империи, обуздывавшие кризис силой и не желавшие знать никакой «идеологии» (естественно, они возникали в эпоху сумерек «идеологий»), исторически оказывались меньшим злом, чем то, что за ними последовало; а их потентат – меньшим злом, чем те, кто пришел после. После – смотрите, кто пришел: Аттила и Аларих, король-горбун Ричард и Чезаре Борджа. И многие другие. А что, Нерон и Калигула, Камбиз и Адад-нерари II лучше? Возможен ли выбор в такой ситуации?

Еще один трагический выбор, трагический особенно для периода, сменяющего эпоху, когда акцентировалось освобождение масс и т.д. и т.п., это выбор между верхами и низами, точнее – отношения к ним. Ясно, что и власть, и новые господствующие группы позднекапиталистической эпохи, будь то Россия или Мексика, США или Китай, Ирак или Румыния, – более эксплуататорские, менее ориентированные на силу идей: эпоха Великой Идеи и Великой Мечты безвозвратно ушла в прошлое – мечтают на подъеме; на спуске же напрягают оставшиеся силы – чтобы не упасть («силовые структуры» – не случайный неологизм нашего времени). Ясно, что «прогресс» такой власти и таких групп возможен только за счет низов общества при все более размывающемся и вымывающемся в социальный низ средней классе. Да и сами власть и господа пуантилистского мира XXI в. едва ли вызовут большую симпатию.

Но ведь и низы ее не вызывают. Эпоха массовых действий проходит вместе с массовым обществом. Массы – резервуар асоциализации. Трудящиеся классы XXI в. скорее будут похожи на «опасные классы» («dangerous classes») XVII–XVIII, чем на рабочие классы XIX–XX столетий. Единственное, что может амортизировать «данжеризацию» рабочих и низших классов – это социальная апатия, оформляемая новыми господами в «виртуальную активность» масс. Но виртуализация таит свои опасности и для господствующих групп тоже, открывая дверцу в мир Безбрежного Гедонизма (следующие остановки: Вырождение, Социальное Небытие).

Энтээровскому «прогрессу» низы действительно не нужны: их использовали в предыдущую эпоху, а на стыке эпох выбрасывают из Времени, и, похоже, в XXI в. их нельзя социально утилизировать. Зачем такая масса, если, например, фирма «Майкрософт» обходится персоналом всего в 16400 человек в 49 странах! В пуантилистском мире Время будет присутствовать только в точках Севера, разбросанных по всему миру, будто стрелка социально-экономического компаса Истории взбесилась. Население вне этих точек объективно обречено ходом истории этого мира. «Историческая правда» пуантилистского мира (исторической правды вообще, без кавычек, не бывает, точнее – у миров и систем не бывает, она бывает только у человека как субъекта, но тогда это уже скорее метаисторическая, метафизическая правда) не на стороне низов: перспективы их самоорганизации и выхода за рамки «мира темного солнца» невелики и скорее всего чреваты новым варварством.

«Обреченные, несчастные обреченные, – размышляет о людях некой местности Кандид, герой «Улитки на склоне» Стругацких, – они не знают, что обречены, что сильные их мира... уже нацелились в них тучами управляемых вирусов, колоннами роботов, стенами леса, что все для них уже предопределено и – самое страшное – что историческая правда... не на их стороне, они – реликты, осужденные на гибель объективными законами, и помогать им – значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке фронта».

Кандид, однако, наплевал на такой прогресс: «Это не мой прогресс», – фраза, отражающая субъектизацию прогресса, т.е. попытку выхода за рамки «исторической правды» как исторической необходимости. Закономерности не бывают плохими и хорошими, они вне морали, но я-то не вне морали, рассуждает дальше Кандид. Он вытаскивает скальпель и идет к окраине леса. Таким образом, предполагается, что он предложит решение»хирургическое, только хирургическое».

Прекрасно, Кандид не вне морали. Но вне морали находится система: «прогресс» которой он готов поломать, и несчастные люди, хотят они того или нет, являются ее элементами. Возникает проблема языка, лексикона. И предвидения последствий. Об империях и вообще подобных «хитиновых» властных структурах предзакатных и закатных эпох можно сказать то же, что Черчилль сказал о демократии, нечто вроде: демократия – это очень плохо, это зло, но ничего лучше люди до сих пор не придумали. В эту фразу «товарища Черчилля», как его однажды под смех Сталина и других советских вождей назвал маршал Жуков, следует внести историческую поправку, ограничив во времени: ничего лучше не придумали в эпохи расцвета и зрелости. Относительно поздних фаз, эпох заката фразу Черчилля следует читать так: империи – это зло, это плохо, очень плохо, но ничего лучшего для поддержания порядка, ограничения и торможения упадка и распада люди до сих пор не придумали. А.Пареди заметил: «Как и любое человеческое установление, Римская империя не была абсолютным благом. Иногда она казалась гнетущей тоталитарной машиной. Однако ничего лучшего в те времена существовать не могло»1). И, добавлю я, то, что пришло на смену ей, в течение полутысячелетия было еще более гнетущим, варварским и жестоким. Так следует ли торопиться подкладывать камешки, чтобы споткнулся «прогресс» – пусть даже плохой?

Чтобы не оказаться снорри стурлуссонами, следует попытаться предвидеть будущее – кто там, за «хитиновым» прогрессом пуантилистского мира? А если там – асоциал, Homo robustus, носитель дочеловеческой социальности, гомозавр? Кто знает, эксплуататорски-жестокий порядок в «северных точках» пуантилистского мира вообще может оказаться единственным порядком, а его граница – лимесом цивилизации. Так что же выбрать? Когда выбор трансформируется в «социальность против асоциальности», он ясен. Но это уже по сути не выбор, а императив, торжество необходимости. Необходимость тем более горькая, что не приходится обольщаться сутью порядка, о котором идет речь. Пуантилистский «новый порядок» будет включать тесное взаимодействие – не только негативное (т.е. борьбу), но и позитивное (т.е. сотрудничество) – легальных и криминальных верхушек. Более того, по-видимому, «южные» зоны, будь то на Юге или на Севере, в большей или меньшей степени будут контролироваться «серыми сообществами», обеспечивая таким образом «белый фасад» Севера – как ныне кастовая система в Индии, выполняя черную работу социального исключения, отсечения и пресечения, обеспечивает внешне демократический фасад. И тем не менее даже такой порядок лучше, чем хаос и отсутствие безопасности в широком масштабе.

Одна из трагедий закатных эпох – это отсутствие выбора; в лучшем случае выбор между большим злом и очень большим при осознаний неизбежности выбора и полной ответственности за него, прежде всего – перед собой (если речь идет о христианской зоне, независимо от того, кто субъект выбора – верующий или атеист). Трагично и то, что человек обязан выбирать (и расплачиваться за это) даже при отсутствии выбора – в этом смысле выбор есть всегда, только нужно обладать социальной и интеллектуальной спермой, чтобы его сделать.

В свое время Антонио Грамши говорил о «пессимизме разума и оптимизме воли». Я думаю, пессимизм разума не означает ни бессилия разума вообще, ни пессимизма в оценке его возможностей. Речь скорее должна идти о понимании разумом своих исторических пределов, ограничений и ограничителей: социосистемных вообще и тех, что связаны с финальными фазами существования конкретной системы, когда большинство социосистемных истин ограничены рамками существования данной умирающей системы, – и чем дальше вперед «по пути прогресса», тем больше они оказываются ограничены.

Значит ли все это, что ныне следует отказаться от поисков правильных постановок вопросов и ответов на них? Конечно, нет. Во-первых, следует помнить и об оптимизме воли, и об исторической природе, обусловленности и ограниченности самого пессимизма разума. Во-вторых, в поисках истины необходимо стремиться выйти за данные конкретные социосистемные рамки, расширяя поле поиска в Пространстве и особенно во Времени. Только не нужно ожидать вознаграждения или даже поощрения за интеллектуальные поиски – особенно в закатные эпохи, когда все больше и больше людей все меньше и меньше интересуются истиной. Этот интерес с необходимостью вытесняется многим: борьбой за место под солнцем – у одних нарастающим гедонизмом – у других. И – у многих – все более усиливающимися социальными фобиями (при этом часто за социальным фобосом приходит социальный деймос).

Поиск вопросов и ответов – это вознаграждение само по себе, за которое часто приходится платить. Быть готовым платить, не иметь иллюзий и жалости к себе, короче – быть настолько счастливым, насколько это возможно для конечного существа в практически бесконечном мире, – вот, пожалуй, единственная стратегия достойной жизни в конце Третьей Эпохи, под звон Колоколов Историй, жизни, в которой не должно быть места пораженческим настроениям. Системы и эпохи приходят и уходят, а люди остаются. Жизнь – социальная, жизнь вообще не прекращается вместе со смертью систем. Она может быть лучше или хуже, но она не исчезает – не исчезает как антиэнтропийный процесс. Мы не знаем, что будет, когда погаснет Солнце и доминирующим во Вселенной станет ультрафиолетовое излучение – это будет, но будет не скоро, Однако мы знаем, что люди не исчезнут, когда закатится солнце капитализма. Солнце новой системы может быть более темным, но оно не отменяет людей, их жизнь и их ответственность. While there is a life, there is a hope. Отчаяние, как и суеверие, – худший грех. Христиане правы.

И здесь опять уместно вспомнить принцип «капитана Блада» – «кто предупрежден, тот вооружен». Это принцип стремления к лучшему при готовности к худшему, к тому, чтобы дать худшему отпор, чтобы «принять его в лоб», не отвести взгляд, не сморгнуть. Это – надежда без иллюзий, готовность пристально смотреть в глаза реальности даже если эта реальность – Ничто. Чем-то напоминает принцип капитана Блада призыв французского историка П.Шоню: «Да - страху, нет - панике». Призыв этот, в свою очередь, напоминает одну из мыслей Паскаля: «Надо бояться опасности, когда ее нет, и не бояться, когда она пришла». Короче, принцип капитана Блада оказывается в хорошей компании и в русле определенной традиции европейской мысли, которую можно характеризовать по-разному, в том числе и как традицию трагического мужества, трагического бесстрашия, необходимого для ситуации, когда поражение означает провал и конец, а победа обещает лишь продолжение борьбы, сталкивая с новой, еще более сложной задачей: «If we fail, we fall. If we succeed we will face the next task».

Принцип капитана Блада – это предупрежденность о худшем без страха перед ним; это – концентрация внимания на опасностях, обращение к ним. А следовательно – воля к их преодолению. Принцип капитана Блада позволяет оставаться по эту сторону лучшего и худшего (но не добра и зла), не поддаваясь скорым соблазнам, и подводит под сдержанный оптимизм фундамент из трех китов: личный выбор, личная активность, личная ответственность. Принцип Блада, будучи conditio sine qua non победы, не является ее достаточным условием. Выбор, активность, ответственность – все это предполагает свободу. И личностность. Собственно, в качестве того, что человек может противопоставить социальному упадку, распаду, социальной энтропии, у него и есть ныне только его свобода и его личность, т.е. он сам как человек. Вера в идеологию, Надежда на прогресс и христианская Любовь уходят, если уже не ушли из нынешнего мира. В пуантилистском мире они в лучшем случае окажутся внеположенными ему точками – подобно Богу Николая Кузанского.

Социальной энтропии подвержены системы. Субъект – как носитель универсальной социальности – смерти и уничтожению – подвержен. А энтропии – нет. Он не просто антиэнтропиен – он внеэнтропиен. Системы приходят и уходят. Субъект остается. И именно он берет на себя всю тяжесть социальности в эпоху крушения социальной системы, он оказывается единственным Атлантом, поддерживающим «небесный свод» человеческого общества как человеческого.

Иными словами, с одной стороны, принцип Блада – принцип субъектный, его носителем может быть только субъект – свободный человек, активно относящийся к жизни; с другой стороны, это принцип фронтира, фронтирной жизни, жизни постоянного выбора под бременем личной ответственности за выбор и его последствия. Субъектность всегда связана со свободным выбором и в этом смысле социально – всегда фронтирна. А ныне – особенно. Один польский пастор сказал на рубеже 70–80-х годов: именно тогда, когда кажется, что ничего не зависит от человека, все зависит именно от него, от свободного выбора и силы этого слабого существа. Свобода оказывается самым тяжким бременем. Крайности встречаются в одной точке – сингулярной социальной точке, которая и есть человек. Встреча крайностей означает новый Большой Взрыв, новое развитие новой системы. Какой она будет – зависит от усилий человека на рубеже XX–XXI вв., от его возможностей. Выше говорилось о целом ряде логико-исторических тенденций, которые несут человеку, по крайней мере европейскому, мало хорошего. Однако следует помнить: это – тенденции. Их реализация – вообще или в максимально отрицательном виде – не является автоматически гарантированной (хотя именно негатив чаше всего имеет место в Истории). Будущее, однако, не дано в настоящем, оно лишь намечено в нем, а потому носит вероятностный характер. Субъект есть главная мера этой вероятности – и тем в большей степени, чем слабее системность (генезис, упадок).

Научиться жить без оптимизма с его иллюзиями и без пессимизма с его страхами, жить, не пугаясь звона Колоколов Истории и не впадая ни в отчаяние, ни в исторический мазохизм, – вот, пожалуй, задача, которая остро стоит в конце Третьей Эпохи. В XXI в. победит «идеология», она же – «религия»; в кавычках – потому что это не будет ни идеология, ни религия, ни наука, а какая-то иная форма организации знания, для которой у меня нет термина, способная решить эту задачу. Здесь возникает проблема формы нового знания, выражающей некое положительное содержание, а не работающей по негативу: не то и не это. Сами попытки размышлять о нынешнем мире в адекватной ему форме остро ставят проблему научной дисциплины и жанра, которую я остро ощутил, работая над данной книгой. И дело здесь не в популярности изложения, хотя я и стремился писать по возможности просто (правда, как говорил мой покойный учитель В.В.Крылов, «есть вещи, о которых можно сказать только одним способом – сложно; по мере привыкания люди назовут это простым»). Но повторю, дело не в простоте, хотя опять же я готов подписаться и под словами, сказанными У.У.Ростоу по поводу самой знаменитой и читаемой из его книг: «Взгляды, выраженные здесь, могли бы быть разработаны в обычной форме научного трактата большого объема с большим числом подробностей и большой академической изысканностью. Но должна быть некоторая польза и в кратком и простом изложении новых идей»1).

И тем не менее вопрос не в простоте или сложности, а в жанре и «дисциплинарной принадлежности». Точнее, в том, что внешне кажется вопросом жанра, но по сути представляет собой более широкую, глубокую и сложную проблему. Сам по себе вопрос: к какому жанру относятся «Колокола Истории» может быть интересен для самого автора, читателю до этого нет дела. Однако за спецификой жанра в данном случае скрывается специфика знания. Эта книга не есть ни научная монография в строгом смысле слова, ни эссе, ни трактат, ни публицистический очерк. В самом широком смысле это размышления, в которых автор чувствовал себя свободным выбирать и анализировать такие темы, которые кажутся ему интересными, важными и тесно, системно связанными друг с другом, нередко вытекюшими одна из другой. Речь идет о некоей форме, в которой выразилось тo, что хотел сказать автор и как он это хотел сказать, т.е. о форме, в которой исходно, сознательно нарушены определенные границы, правила и принципы конструкции. Я думаю, это соответствует русской традиции, точнее продолжает в сфере рационального знания традицию, выработанную великой русской литературой XIX в.

Говоря о жанровом своеобразии «Войны и мира» – произведения, которое как только не называют: и романом, и эпопеей, и романом-эпопеей, Л.Толстой заметил: «Что такое “Война и мир”»? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. «Война и мир» есть то. что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось (подч. мной. – А.Ф.). Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров. История русской литературы со времени Путина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает ни одного примера противного» 1) (подч. мной. – А.Ф.). И действительно: «Евгений Онегин» – роман в стихах. «Мертвые души» – поэма. А произведения Достоевского – что это? Литература? Философия? Дневник? То, что великая русская литература XIX в. постоянно нарушала европейские формы – не случайно. Напомню, что она – единственная современная (modern), но антикапиталистическая или даже «внекапиталистическая» литература. В этом (но только в этом!) смысле она типологически соответствует коммунизму (кстати, как и коммунизм, она была и отрицанием самодержавия).

Русская реальность XIX в. не вписывалась, как мировая (включая и русскую) реальность ныне, в сетку западных литературных и научных форм.

В который раз мы сталкиваемся с ситуацией: то, что в XIX – начале XX в. было проблемой России, в конце XX – начале XXI в. становится мировой проблемой. В XIX в. Россия должна была создать форму художественного изображения русской реальности, адекватную этой последней. «Любой опыт, исходящий из России, – писал И.Бродский, даже отраженный с фотографической точностью, просто отскакивает от английского языка, не оставляя видимого следа на его поверхности. Безусловно, память одной цивилизации не может и, наверное, не должна стать памятью другой. Но когда язык не в состоянии воспроизвести отрицательные реалии другой культуры, может возникнуть наихудшая из тавтологий». Так дело обстоит, естественно, не только с английским, но и с немецким, французским и другими языками – Бродский вообще имел в виду не язык как таковой, а западную форму понимания и знания. Речь, разумеется, не об этно- или культуроцентризме Бродского и автора этих строк. Речь – о другом: о рациональном самопознании в понятиях, имманентных собственному историческому опыту, а не привнесенных извне.

Задача создания формы научной рефлексии и саморефлексии, рационального познания и самопознания, адекватного реальности, стоит не только перед нами в России и перед теми, кто изучает Россию, но и перед миром в целом, включая капитализм, Запад (Север), который не может более правильно понимать самого себя сквозь капиталоцентричную же призму, который не видит самого себя в привычном зеркале – зеркало треснуло и замутилось, вместо ясного отражения – дымка.

У великой русской литературы, у Пушкинского Дома, созданного несколькими десятками «лишних людей», есть чему поучиться: прежде всего подходу к реальности и методу ее фиксации, свободным от заданных капитализмом, западными традициями форм. Свободе по отношению к жестким сеткам знания, отражающим структуру капиталистического общества и несущим в себе и на себе, бремя опыта развития Европы и его (само)осмысления. С точки зрения изучения нынешнего мира, не старая Европа, полураздавленная этим бременем, привлекает меня, а та Европа,

«... где малыш

В пахучих сумерках перед канавкой сточной,

Невольно загрустив и вслушиваясь в тишь,

За лодочкой следит, как мотылек непрочной».

(А.Рембо «Пьяный корабль»,

перевод Д.Самойлова)

 

Только субъектное и свободное рациональное знание об обществе научит людей не бояться звона Колоколов Истории. Научит жить без надежд на вознаграждение, потому что быть человеком – это и есть самая большая награда. Жить без иллюзий, потому что жизнь и есть лучшая из иллюзий. Жить, не идеализируя прошлого, не ропща на настоящее и не пугаясь будущего. Научит мужеству быть и мужеству знать. Знать и быть человеком, человеком, свободным от пораженчества. Быть и знать, что все зависит от Человека, тем более тогда, когда рушатся Социальные Миры и звонят Колокола Истории.

 

 

[1] Предпочитаю не переводить этот термин, так как его традиционный перевод – «государство всеобщего благоденствия» – неточен, а наиболее точный, на мой взгляд, перевод, предложенный А.С.Донде, – «государство всеобщего собеса», вызывает не относящиеся к нему ассоциации.

[2] Мое внимание на это совпадение обратил Ю.С.Пивоваров, который, однако, считает, что разрыв Ленина с предшествующей политической традицией был намного сильнее, чем разрыв Эйнштейна – с предшествующей научной традицией. С этим нельзя не согласиться: русская реальность, в отличие от западной, и исторически вела к такому проходящему точку возврата разрыву, и логически требовала его.

*) Об этим подробнее см.: Фурсов А.И. Кратократия // Социум, М.. 1991, № 8-12; 1992, - № 1-8; его же: Взлет и падение Перестройки // Социум, М.. 1992, - № 9-12; 1993; 1994. № 32(1).

* Я благодарен Л.А.Сосновскому, обратившему мое внимание на этот факт.

 

* Подр. см.: Фурсов А.И. Крестьянство в общественных системах: Опыт разработки теории крестьянства как социального типа – персонификатора взаимодействия универсальной и системной социальности // Крестьянство и индустриальная цивилизация. – М.: Наука, 1993. – С. 56–112.

** Подр. см. Фурсов А.И. Великая тайна Запада: Формационное и цивилизационное в становлении европейского исторического субъекта. – Европа: Новые судьбы старого континента. – М., 1992. – Ч. 1. – С. 13–70.

* Справедливости ради надо признать, что и классовость дворянства в России имела целый ряд негативных черт, но это – особая тема.

* Сталин, разбивающий ударом ноги зеркала в Кремле в 1918 г., – символ этого «было указано» в не меньшей степени, чем крестьяне, разорившие и загадившие усадьбу Блока.

" Например, в ответ на вопрос о будущем кино, председатель жюри последнего (июль 1995 г.) Московского международного кинофестиваля, голливудский актер.Р.Гир сказал: по-видимому, в XXI в. появятся иные формы развлечений.

* Подр. см.: Фурсов А.И. Кратократия // Социум. – М., 1992. – № 8. – С. 117–121.

* Часть I содержит главы I–XXXVI и стр. 1–181.

[3] Речь пойдет в большей степени об историческом и общесоциальном аспектах. Социально-экономический – в более узком смысле – аспект рассмотрен в публикациях: Фурсов А.И. Взлет и падение перестройки // Социум. – М., 1992. – № 9–12; 1993. – № 25, 26/27, 28/39, 30/31; 1994. – № 32, 33.

[4] Как поразительно чуток и точен русский язык! Не «русские капиталисты» и не «новые русские капиталисты». А – «новые русские». Иными словами, новое явление, новый элемент в Русской Системе: полубизнесмен, полубандит, полулюпмен, полуполитик. Короче, «полу-». Полуподлец, «но есть надежда, что станет полным наконец». Вот эту потенциальную полноту, по-видимому, и фиксирует словосочетание «новый русский», некий, как сказал бы И.Бродский, «гражданин, достающий из штанин».

[5] Крыштановская О. Мафиозный пейзаж России // Известия. – М., 1995. – 21 сент.

[6] Эти строки писались в октябре 1995.

[7] Подр. см.: Пивоваров Ю., Фурсов Л. Русская Система // Ру6ежи. – М., 1996 – № 1. – С. 45–69.

[8] Мандельштам Н. Вторая книга. – М.: Московский рабочий, 1990. – С. 424.

[9] Незашоренность, ясность и глубину мысли и понимания реальности чаще всего демонстрировали те, кто прорывался на стыках идеологических и политических традиций. Но именно их-то, как правило, не слышали, не хотели слышать; именно они, раздражавшие своим движением не по течению, а то и против него, оказывались невостребованными и забытыми. На первый план выходили пустышки научно-идеологического и политического мейнстрима.

[10] Подр. см.: Фурсов А.И. Взлет и падение перестройки // Социум. – М., 1992. – № 9–12.

[11] После революции аморальность и вседозволенность Старого Порядка сменяются аморальностью и вседозволенностью генетической фазы революционного порядка, а затем приходят новая мораль и «новая аскеза» – по крайней мере, внешне.

[12] Руководители советского обществ «сталинского призыва», устроившие свой пир победителей на костях «ленинской гвардии», – это народ, воплотители народовластия, это выходцы из нарда, «русские джинны», уничтожившие выпустившего их из «народной бутылки» интеллигента («не буди лиха, пока оно тихо»). Брежнев, Хрущев, Подгорный, руководители уровней пониже – это и социокультурно и даже физико-антропологически народ, популяция. Разумеется, эти черты входили в противоречие с их властным статусом, но это было реальное противоречие, снятое в поколении (и поколением) горбачевых – впрочем, не до конца; что же касается нынешней «правящей элиты», то это во многом шаг в противоположном направлении.

[13] Я благодарен Ю.С.Пивоварову, обратившему мое внимание на этот факт.

[14] Иванов Г. Страх перед жизнью // К.Н.Леонтьев: Pro et contra. – СПб.: Изд-во Христианского гуманитарного ин-та, 1995. – Кн. 2. – С. 191.

[15] Финал бывает только у систем. История людей, что бы ни писал Ф.Фукуяма, не кончается – не вообще, а в том смысле, что она не кончается вместе с историей системы.

[16] Исламские «детали», например, не годились, равно как и буддийские, хотя и буддизм, и в еще большей степени ислам возникли как попытки преодолеть локализм. Но «внелокальность» еще не значит «универсализм».

[17] Крылов В.В. О причинно-следственных и корреляционных зависимостях экономики, социального строя и надстройки; Неопубликованная рукопись. – М., 1974. – С. 2–3 (предоставлена мне автором).

[18] Там же. – С. 5.

[19] «Меняются седоки, а скачка прежняя» (И.Дедков: Из дневниковой записи и набросков последних лет) // Лит. газета. – М., 1994, № 52. – С. 6.

[20] Наше время породило свой тип «чрезвычайки», причем оформленный в виде особого ведомства, – Министерство по чрезвычайным ситуациям (МЧС). Разумеется, это иной тип чрезвычайки, чем те, что занимают места в ряду «Преображенский приказ – ЧК/ГБ». Его задача – реагировать на чрезвычайные обстоятельства природного и антропогенного (социального) характера. И сам факт создания такого министерства, и время создания (момент падения коммунизма) очень показательны. Это значит, что черзвычайные обстоятельства в нашей жизни не только получили официальное признание, но и стали повседневной реальностью, заслуживающей создания особого ведомства. Все учащающиеся катастрофы свидетельствуют и о своевременности этого шага, и о том, что он вытекает из логики разложения коммунизма, лишний раз демонстрируя наше негативное вступление в энтээровскую эпоху. Раньше коммунистический порядок скрывал катастрофы, делал вид, что их нет (и отчасти их действительно было меньше, но только отчасти), а в какой-то степени и сдерживал чрезвычайные происшествия, поскольку по своей природе, по определению был чрезвычайной системой, призванной решить чрезвычайную микросоциальную ситуацию, сдержать ее. Он и возник как система такого рода. Рухнул коммунизм, и тут же пришлось создать чрезвычайное ведомство – гора родила мышь? Рухнул коммунизм, и словно вырвались на волю бесконтрольные силы общества и даже природы. В любом случае МЧС фиксирует новую ступень в развитии чрезвычайных органов Русской Системы, «русского чекизма», о котором мы с Ю.С.Пивоваровым писали в «Русской Системе» (см. «Рубежи». – М., 1995, № 5. – С. 35–39). И как знать, не предвосхищаем ли мы в данном случае мировое развитие чрезвычайных органон, оказываясь опять «впереди планеты всей» по любимому виду «спорта» – чрезвычайке.

1⁾ Brown P. The making of late Antiquity. – Cambridge (Mass.): Harvard Univ. press, 1977. – P. 15.

2⁾ Там же. – Р. 11.

¹⁾ Mattelart A. Les nouveaux scenarios dc la communication mondiale // Monde diplomatique. – P., 1995. – Aout. – P. 25.

[21]⁾ Debray R. Le pouvoir intellectuel en France. – P.: Ramsay, 1979. – P. 273.

¹⁾ Подр. см.: Блум Ф., Лейзерсон А., Хофстедтер Л. Мозг, разум и поведение. – М: Мир, 1988. – С. 192. Связь между буквенным письмом, с одной стороны, и бикамеральностью мозга и обусловленным ею культурно-психологическим типом – с другой, неожиданным и интересным образом ставит проблему социальной психологии народов с иероглифическим письмом. Возможны ли превращение социального индивида в личность и переход от «культуры стыда» к «культуре совести» на, так сказать, иероглифической основе?

1) Подр. см.: Саган К. Драконы Эдема. – М.: Знание, 1986.

2⁾ Агрессивные действия составляют один из доминирующих, если не доминирующий, аспект виртуальной реальности, мира киберпространства компъютерно-приставочных игр. «У московских детей развивается “инстинкт убийцы”», – радостно пишет «Вечерняя Москва» от 24.IX.95, рекламируя игры серии «Инстинкт убийцы», – в рубрике «Дайте прочитать детям и внукам». Газета представляет шестерых убийц-бойцов (рост, вес, киллерские способности). Например, Спинайд; «Забывший все о своей прошлой жизни, он одержим лишь одной мыслью – убивать». И тут же газета обещает: «В следующем выпуске рубрики мы расскажем об остальных персонажах этой замечательной игры». Итак, будущие социорептилии, вперед, в киберпространство.

¹⁾ См.: Плюснин Ю. Проблемы биосоциальной эволюции. – Новосибирск: Наука, 1990. – 239 с.

1⁾ Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. – М.: Прогресс-Литера; СПб.: Алетейя. 1995. – С. 513.

2⁾ Хотя Хрущев уже стремился производить хорошее впечатление на Запад, его импульсивность вкупе с памятью о военной победе гасили и нейтрализовали это стремление; прорывалось естество: «мы вас похороним», «кузькина мать» и т.д. Отсюда – Карибский казус.

1⁾ В частности мемуары Г.Киссинджера дают несколько отличных иллюстраций этого комплекса, его развития.

¹⁾ Следует помнить и то, что советские руководители 60–80-х не могли получить – негде было – такое образование, как лидеры большевиков и советские вожди 20–30-х, создавшие определенную интеллектуальную традицию и инерцию, которые действовали, затухая, вплоть до 50-х. Хотя, разумеется, интеллектуальный и образовательный уровень большевиков не стоит преувеличивать, но разница, скажем, между Сталиным и Брежневым была существенной.

1) Подр. об этом см.: Фурсов А.И. Кратократия // Социум. – М., 1991. – № 8, 9. Социального агента, о котором идет речь, я называю «кратократом». «Кратократия» («власть власти») – термин, концептуально введенный и используемый мной для определения социальной природы коммунистического порядка и его господствующих групп.

1) Арбатов З.Ю. Екатеринослав в 1917–1922 гг. // Русский Архив / Архив Русской революции. – Т. XII. – Берлин, 1923. – С. 136–137.

1) Le Carré. Secret pilgrim. – N.Y.: Knopf, 1991. – P. 116.

2) Dedney D. Ikenberry J. After the long war // Foreign policy. – N.Y., 1994. – N 94. – P. 21–35.

1) Великолепный пример приводит В.Буковскнй. Финансирование радио «Свобода» долго было секретным – сенат США (другой институт) не пропустил бы ассигнования, поскольку это «недружественный акт по отношению к СССР» (т.е. надо все же соблюдать некие правила межгосударственного поведения. – А.Ф.). «Ну а где секреты в Америке, там и разоблачения. Разоблачения же всегда дают привкус чего-то незаконного, почти преступного... миролюбцы типа сенатора... Фулбрайта не преминули использовать этот привкус, чтобы настойчиво требовать закрытия станции как мешающей установлению более дружеских отношений с советским партнером» (Буковский В. И возвращается ветер. Письма русского путешественника. – М: АО – НИИО «Демократическая Россия», 1990. – С. 445).

1) Klein Burton H. Germany's economic preparation for war. – Cambridge: Harvard Univ. press, 1959. – P. 235–236.

2) Гэлбрейт Дж.К. Жизнь в наше время. – М.: Прогресс, 1986. – С. 139–140.

1) Зло – категория этическая, она распространяется только на деятельность субъекта, преимущественно индивидуального (хотя ситуации в моносубъектном обществе, с одной стороны, и в полисубъектном – с другой, существенно отличаются друг от друга). С такой, персоналистско-этической точки зрения, например, коммунизм – абсолютное ало как во внутренних, так и во внешних своих проявлениях. Мы же, однако, рассуждаем о социальных системах, а не в персоналистско-этической плоскости.

1⁾ Фразой: «Моя жизнь – это моя жизнь, а не судьба русской литературной традиции», И.Бродский, «последний поэт империи», подводит некую черту, и это тоже символ и знак окончания целой эпохи, русской Modernity, которой в русской литературе соответствует период «литературных учительных старцев» от Гоголя до Солженицына. Русский поэт (творец) как только частное лицо – это действительно нечто новое, это уже из эпохи социального пуантилизма.

1) Далекий от политики и далеко не просоветский по чувствам и мыслям вовсе не имперский писатель Ю.Нагибин так писал о своем пребывании в Норвегии, о дружественном отношении к нему норвежцев: «А все-таки человек слаб без родины... Я это понял по отношению местных людей ко мне, «Пока есть такие люди, как вы, Россия не погибла». Конечно, тут было личное отношение, я им пришелся по душе, что редко бывает, но мое обаяние хорошо подкреплялось бесстрашной пехотой, мощной артиллерией, танками, авиацией, очень окрепшим флотом и «сей термоядерной мощью самого вооруженного в мире государства» (Нагибин К). Дневник. - M.: Книжный сад, 1995. - С. 275).

1) В свое время хорошую характеристику восторгам Capтpa no поводу Мао и «культурной революции» дал А.Солженицын. Но характеристика эта распространяется на значительную часть «розовых» интеллектуалов Запада. Розовый и голубой - вот, похоже, любимые цвета западных левых. Еще только феминисткам свой цвет надо придумать и будет «триколор».

1) Guerard A. France in the classical Age: The life a. death of an ideal. - N.Y.: Harper a. Row, 1956. - P. 329-330.

2) Суперсимволичным в этом отношении представляются мне факты изобретения гильотины врачом, я ее изготовления - настройщиком клавесинов.

 

1) Подр. см.: Фурсов А.И. Великая тайма Запада: Формационное цивилизационное в становлении европейского исторического субъекта // Европа. Новые судьбы старого континента. – М.: ИНИО11,1992. – Ч. 1. – С. 13–70.

[23] В технически высокоразвитом обществе XXI в. у относительной «ренатурализации» может быть еще одна причина, помимо ограниченности пространства и ресурсов (природных и финансовых). Это – избыточная для психофизиологической (разум, эмоции) и культурно-психологической организации человека сложность социотехнических и управленческих систем и избыточн