ТАИНСТВО РОЖДЕНИЯ 8 страница

– Уразумел, богоподобный?

– О, Превеликий! – вымолвил лишь каган. – Чем отплачу тебе?!..

И спохватившись, пал ниц, стал целовать ноги. Рохданит поморщился и отступил шаг назад.

– Довольно, каган!.. Ты этим напоминаешь мне властелинов Хазарии. Будь проще, не гнись так низко, ведь ты богоподобен! Мне платы не нужно. Я не торговец Таинствами. Дерзай же! И приходи ко мне, если потребуется помощь. Буду тебе рад.

Великий каган поклонился и по ритуалу задом вышел из‑под купола.

Он ощутил себя могучим! Он мыслил править миром!

 

 

Одетая в темные леса, змеилась между холмов глубокая, студеная река, и черная вода, словно шкура гада, посверкивала на солнце. Прячась за деревьями, она пугливо убегала в глушь, в чащобы – в землю древлянскую.

Шипела Уж‑река, будто змея, уязвившая жертву…

На берегу ее, у стен Искоростеня, раскинулся великий стан – град похоронный – бесчисленны шатры, костры и вежи. И всюду люд: волокут деревья, пилят их, тешут, рвут столетние смолевые пни для огненных ветрил, шьют сами ветрила, курят смолу и делают столы, чтобы пол‑Руси усадить на тризный пир. Давно перемешались бояре и холопы, гридни и крестьяне – те, кто кресть поднимал и нивы сеял, поляне и словене. Из земель далеких, с Кавказа и Уральского Камня казы пришли, коих ныне называют казаки – священные воины, принявшие от Рода Каз обет, по коему до скончанья веков клялись хранить и защищать Пути земные и небесные. Весь русский мир явился в похоронный град, соединился и теперь стал называться одним словом – Гои. Все предалось забвению – свары и дележ, обиды кровные, долги и гнев, поелику обряжены были в одежды скорби – белые одежды. Смерть владетельного князя всех примирила, чтобы проводить усопшего в Последний Путь и справить тризну.

Но потом, как повелось, утрутся слезы, а вкупе с ними – скорбь. И снова обнажатся камни на порогах, загремит, зашумит бурный поток жизни, завертится круговорот.

Похоронный град на Руси – самый мирный град.

Одни лишь древляне, запершись в городе, сидели виноватые и тихие, таращась сквозь бойницы стен и оструг частокола. Их подмывало выйти из крепости и крикнуть: “Это мы, древляне, славянского рода люди!” И слиться с русью в тризне, однако вид за городской стеной сковывал уста, и перст не поднимался: что сотворили‑то? На чью жизнь покусились? Не миновать беды!

Меж тем на самой круче единым духом был воздвигнут помост, а топоры искусные корабль заложили – летучую насаду. Добрая тысяча рук ваяла волнорез, подобный лебединой стати, крутые борта и высокую корму. Топоры стучали песнь печальную, пилы тянули колыбельную, и им подтягивали Гои, вознося славу мореходу, коему назначен срок отплыть за те моря, откуда боле не приходят.

Потом корабль пропитали огненной живицей, покрасили смолой, а сверху начертали охрой слова прощальные – гимн Пути небесному. И, наконец, выправили снасть и вздернули ветрила с ликом бога Ра. Буйный ветер в тот же час наполнил их, вдохнул тугую жизнь, и чудилось, сними подпорки и растяжки – подобно птице взлетит корабль с помоста и сядет на воду…

Да не плыть насаде сей земным путем, не познать речной волны, а суждено вкупе с мореходом предаться огню‑сварожичу – оставив дымный след, уплыть на небеса.

Пока лелеяли корабль и снаряжали снасть, его гребец и кормчий бездумно почивал в сырой земле, последний раз вбирая силы для дороги дальней: Последний Путь был вечным и не имел причалов. Над ложем морехода светил огонь‑сварожич на высоких столбах. Яркое пламя бездымно колыхалось над головами близких – княгини Ольги, сына Святослава да отрады Игоря – наложницы Креславы. Смерть примирила их!

Обычай древний запрещал им возбуждать иные страсти – лишь скорбь была в умах и душах жен, поскольку между ними был усопший. И если бы кто‑то из жен сейчас затеял свару, ее бы подвели к могиле и принудили переступить через мертвого мужа, свершить кощунство и навеки лишить себя пути. Покуда не умчался покойный ввысь на огненных ветрилах, он будет на земле чертой – суть коном, за коим Тьма, бездна, пустота. И посему переступить за кон подобно смерти.

Жены в сей час напоминали сестер в глубокой скорби. Всякая из них, которую поял усопший, совокупившись на земном пути, обязана была предстать перед мертвым мужем и проводить его в Последний Путь. Иначе бы покойный не обрел покоя в вечности и стал бы каждый день являться, чтобы забрать с собой жену – часть своей плоти.

К могиле князя явились только две…

Вокруг могилы и жен с малолетним князем стояли плачевные сосуды, и плакальщицы‑жены, словно старые лебедицы в белых одеяниях сидели тучно, распустив крылья. Долгая причеть, словно облако, клубилась над огнем‑сварожичем и проливала дождь на лики жен.

И вот настал тот миг, когда средь белого дня похоронный град на время омертвел. Его насельники застыли кто где стоял: скрипучая телега, запряженная тройкой белых коней, громыхая вползла на середину стана. Кося кровавым глазом, ударили кони в землю, встали, и трубный их глас оледенил живых!

То явилась сама Княгиня Смерти со дочерьми – непорочными девами в одеждах ослепительно белых. Они в тот же час у телеги поставили свой шатер, снесли пожитки и распрягли коней. Княгиня Смерти – старуха с непокрытой головой – обрядилась в черемный саван, рдеющий как угли, перепоясалась ремнем и с дочерьми направилась к могиле.

Гои, расступаясь, кланялись ей и отводили взоры.

Плач у могилы оборвался. Княгиня торопливо вскочила, покрыла Святослава плащом – чтобы даже тень старухина не пала! Тут же подвернулся кормилец Асмуд и унес прочь княжича, спрятал в шатре и остался охранять: неразумный младенец мог ненароком убежать и явиться перед очи Княгини Смерти. А стоит ей взглянуть на дитя – и очарование смерти погасит радость жизни.

Старуха же в саване ступала властно, ибо весь похоронный стан был ее уделом, а насельники его, от князя до холопа, платили дань и были под десницей.

Круг плакальщиц расступился, и Княгиня Смерти склонилась над ложем спящего, приложилась ухом.

– Усоп, – пропела и распрямилась со скрипом. – Ну, пусть еще поспит. Рано будить, корабль не совсем снаряжен.

И взором острым уставилась на жен. Княгиня Ольга вдруг потупилась и сжалась: прелестный взор смерти был манящим, истомлял скорбящую душу. И лишь образ сына, стоящий перед глазами, пересилил очарование!

Креслава же, напротив, очами встретилась с Княгиней Смерти, встрепенулась, подалась к ней гибкой веткой.

– Кто из вас пустится в Последний Путь с мужем? – спросила старуха гласом Роженицы. – Кто наречется быть ему женою вечной?

– Я! – в тот миг откликнулась Креслава, ибо ждала сего. – Я нарекаюсь женою вечной!

– Добро, – промолвила старуха, и дочери ее в тот миг подхватили наложницу и повели к своему шатру.

Креслава радостно запела, засмеялась от счастья, словно земная невеста. Опомнилась княгиня и, не сдержавшись, вскинула очи, прошептала:

– Не смей избирать ее!.. Верни назад Креславу!

– Не я тут избираю, – вздохнула та. – Сама жена по своей воле. Я слыхала: это Креслава изрекла – “Я”! И муж услышал ее слово!

– Спроси еще раз! – взмолилась княгиня Ольга. – И пусть другая пойдет с ним в Последний Путь! Не посылай Креславу!

– Кто же она – другая? Уж не ты ли?

– Нет… Не я…

– Но вас‑то всего две над усопшим. Чужую князь с собой не возьмет, исторгнет с корабля.

– Все одно, останови Креславу! – крикнула княгиня. – Се моя воля!

– Здесь воли нет твоей, – спокойно произнесла княгиня Смерти. – Здесь правлю я.

– Но я – Великая княгиня! Ужели не признала? Мы с тобой виделись, когда ты воскрешала Вещего Олега!

– Признала, – ничуть не смутясь, проронила старуха. – Столько лет минуло, а ты не постарела. Напротив, юной стала. Верно, на земле ты Великая, но – смертью правлю я, не спорь со мной. Быть тому, что сказано: Креслава с князем поплывет. Она не мыслила о жизни, она крикнула – “Я!”

Княгиня Ольга подломилась в коленях, встала перед старухой.

– Оставь Креславу на земле! Коли уйдет женой в Последний Путь, мне уж на земле не отыскать покоя! Где бы ни была, все помнить буду: наложница с ладой по небесам плывет, над головой моей!.. А он ее ласкает, тешит… Сама пошла бы с ним! И нареклась бы!.. Но у меня дитя! Кто Русью станет править, покуда не вырос сын?

– Вот и утешься рождением – не смертью, – бросила старуха. – Се рок твой материнский. А он мудрее нас.

– Нет, не смирюсь! – в гневе воскликнула княгиня. – Услышь меня, мой лада! Отторгни же Креславу!

– Молчи! – прикрикнула Княгиня Смерти. – Не поднимай до срока!.. И не кощунствуй. Не позришь сама, как переступишь через мертвого… Эй, жены певчие! Чего уста замкнули? Воспойте колыбельную. Пусть же усопший спит пока в земле сырой…

Плач безутешных голосов высоких тотчас взметнулся над спятим князем, подобно языкам огня, достал небес и погасил холодный вдовий крик.

Креславу тем часом ввели в шатер Княгини Смерти и нарядили, как подобает наряжать невесту к свадьбе: украсили монистами, запястьями, серьгами и кольцами – завесками, очельем из крупного жемчуга обрамили лик. Прекрасной белой павой представили народу и повели по скорбному граду под руки, как княжеских невест водили… Тая восторг и ликование, ей Гои низко кланялись, кричали вослед:

– Лебедушка наша!

– Лети в Последний Путь!

– Достойна!

Она лишь смеялась! Миг торжества, миг исполнения своего рока возвеселил ее, радость плескалась по сторонам, словно вино из рога. Долгожданный праздник явился ей единственной из всех скорбящих!

И стал наградой!

За все годы, что была наложницей, никогда она не являлась на глаза людей; терем да покои – севот удел и суть мира, в коем проводила жизнь. А ныне же красу ее позрели и вознесли! Экое чудо прятал покойный князь!

Сияла Креслава среди скорбного града, ровно огонь‑сварожич – а что бывает краше девы и огня?

Древляне за стеной онемели, от горя свои слезы пили. Эх, выйти б из‑за стен, смешаться со скорбящей русью и, горе поделив, вблизи позреть на дивную невесту князя! Князь же Мал, убийца, стоял на башне угловой и высматривал княгиню среди Гоев. Остальное – печальный стан, корабль и народ скорбящий – не замечал, любуясь всесильной красотой избранницы. Да вышла тут Креслава и на короткий миг вдруг затмила княжий взор! И красота княгини на миг померкла… Но не любовь он испытал, не очарование, а зависть к мертвому: все было прекрасным у киевского князя – и жена, и наложница судная, красоты которой вовеки не отыскать в древлянских землях. И загоревал убийца! Свои наложницы хоть и более числом, да теперь показались ему дурными, страшными, строптивыми. И кого из них изберет Княгиня Смерти, кто из них наречется вечной женой, коль скоро доведется отбыть неземным путем?

Посередине стана для Креславы накрыли стол, скамью выстелили периной лебяжьей и коврами, яства, поставили горою.

Креслава пировала!

Окованный златом турий рог – символ красоты ее – вручили невесте, и этот чудодейственный сосуд должен был кого‑то осчастливить из жен, если пожелает Креслава. Отхлебнувшая из него вкусила бы и обрела красу нареченной невесты, а если перед тем, как взойти на корабль, она бы подарила рог, то вместе с ним подарила бы и свое веселие и радость. Но никому пока не давала Креслава прелести своей, сама пила и становилась краше. Служанки – дочери Княгини Смерти – подносили ей закуски на чашах золотых, кормили ложками серебряными и всякую волю исполняли немедленно – чуть бровью поведет. У стола княжей невесты то гусли играли, а то жалейки, дудки, свирели и рожки. Молодые девы и жены хороводы водили, славя Креславу. В имени ее был сокрыт рок – Огненная Слава! Знать, должна была она в огне и прославиться.

Средь моря скорби лютой и горючих слез Креславин пир был не кощунством. Она прощалась с земной жизнью, и то, что было отпущено ей до годов преклонных – радостное торжество и праздник – она черпала и допивала сейчас, умещая все в срок краткий. Остановилось время, и пир ей чудился бесконечным!

Тем временем княгиня, покинув ложе князя, пришла в свой шатер, где кормилец Асмуд стерег Святослава. И не сдержалась, разразилась грозою черной: бушевала подобно Перуну, сверкала молнией, и ветер был, и ливень слез, однако и буйство не уняло горя, напротив, горькая тоска и бессилие опаляли душу. Напуганный яростью матери Святослав, взявшись за подол, остановить пытался ее гнев, да все напрасно. И тогда он крикнул так, что вздулись стены шатра:

– Услышь меня! Отринь же гнев! Иначе взойду на корабль и уплыву с отцом! Ты мне солнце заслонила буйством!

Крик образумил ее. Прижавши к себе сына, княгиня поклялась ему смириться, казня себя, повинилась перед ним. Однако буря притомила плоть, и незаметно для себя она уснула. И княжич придремал на ее руках. А пробудилась она с тихим пламенем в очах и жаждой мести. Возле ложа сидел кормилец Асмуд, ждал, когда отверзнет очи.

– Я знаю, как помочь тебе, – прошептал он. – След погубить Креславу, пока на корабль не ступила.

Надежда вздула пламя мести. Велик был искус! Не быть женой Креславе! Ей должно по обычаю подняться на корабль живой, а мертвую жену князь не возьмет с собой в путь, и поэтому Княгиня Смерти велит бросить ее в яму, где ныне почивает лада. Довольно будет ей и такой чести! Ей всегда было хорошо на княжеском ложе, так пусть же и останется на нем в земле!

Знал старый Асмуд, чем можно вдохновить княгиню, знал, коим образом можно спасти свою жизнь, ибо черному вестнику полагался сруб до конца своих дней.

– Сгубить ее, сгубить! – решилась княгиня.. – Да как?

– В ее прекрасный рог след зелья всыпать!

– Возможно ли сие? Служанки вина наливают и стерегут!

– Подойду и всыплю!

– Тебя и близко не подпустят… Нет, ее на пиру сем не отравить. Надобно другого часа ждать.

– А ежели ночью? – предложил Асмуд. – Когда, пойдет по шатрам близких родичей князя? Я войду к одному из них, убью его и приму Креславу вместо родича. А в шатре темно…

– Ты больно стар и немощен, чтобы Креслава пила и любодействовала с тобой! – отмахнулась княгиня. – В один миг признает и догадается, кто на тризне свару учинил. А я не переступлю за кон!

– У меня есть злато! Я подкуплю служанку!

– Ужель ты не знаешь, что дочери Княгини Смерти неподкупны?.. Нет, это не годится, – заметалась княгиня по шатру, и вдруг ее осенило, когда взглянула на спящего Святослава. – Асмуд! Ступай на пир к Креславе и ее служанкам скажи, чтоб подпустили: тебя к ней, что ты послан с вестью тайной от меня. А когда станешь молвить Креславе весть мою, она о роге своем на миг забудет. И обо всем на свете! Тогда и всыпь ей зелье… Но где же взять его?

– Есть у меня! – Асмуд показал ромейский перстень, под камнем которого скрывался яд. – Да только что за весть мне принести, дабы Креслава память утратила? Что молвить ей? Как отвести глаза?

– Скажи Креславе: отдам ей сына Святослава на вскормление, – велела княгиня. – Мол, и княжич возжелал сего. Я же не противлюсь…

– Добро, скажу! – возрадовался Асмуд. – Но как отплатишь мне за службу?

– Помилую тебя. Умрешь не в срубе темном, а в своих хоромах.

– Мне княжич люб, я привязался, – вкрадчиво вымолвил – Асмуд. – И он ко мне. Дозволь служить ему. Коль не кормильцем, так забавлять стану былинами и сказами.

Черного вестника, к тому же носящего на пальце перстень с ядом, и близко не следовало подпускать к княжичу, однако княгиня слукавила, пообещала оставить при себе: где в этот час найти отравителя? Кто еще возьмется исполнить черный урок?

Отправив Асмуда, она словно вином упивалась предвкушением мести и трепетно ждала возвращения кормильца. Но миг прелестный был прерван Свенальдом: воевода ввалился в шатер без слов и поклона, как хаживал ко всем князьям, коим служил.

– Я не звала тебя! – застрожилась княгиня. – Зачем явился?

– Всегда ходил незваным, – речь потекла черной смолой. – Ты со своей дружиной пришла на Уж‑реку. Но где послы древлянские? Был уговор, придут с тобой.

Старый наемник не мог знать ни о сватах, заживо погребенных на княжеском дворе, ни о посылке Люта за сокровищами на остров Ар. Однако древний и сведомый в придворных делах воевода нюхом чуял, что замышляется коварство. Его не брала всеобщая скорбь, и слезы плакальщиц тревожила Свенальда не более, чем легкий дождик. Пожалуй, он единственный, кто в горе не мог раствориться и смешаться в скорбящем народе, оставаясь настороже, будто казак в степи. Чтобы развеять его подозрения, княгиня, как бывалый витязь, пошла на приступ.

– Послы посажены в сруб под бдительную стражу, – заявила она. – И ты будешь посажен, если не вернешь сына своего, Люта, в Киев.

– Ужели Лют оставил стольный град?! – княгиня впервые увидела старческие, пожухлые глаза Свенальда.

– Годи, воевода, – сурово произнесла она. – Не след мне казнить кого‑то и свары устраивать, покуда не справила тризны. А вот провожу ладу в Последний Путь – на встряску вздерну. Ты учинил сговор с сыном своим, тебе ответ держать, изменник!

– Измены не было! – дрогнул старый наемник. – Мы сговорились с Лютом, верно… Да токмо чтоб он Киев стерег и за тобой призрел.

. – Отчего же он бежал из города вместе с дружиной, едва ты двинулся наг Уж‑реку?

– Куда бежал?

– Не ведаю, куда… В тайне оставил Киев, изменник Лют… Мне недосуг сейчас розыски чинить, суды. Я ныне в скорби!

Свенальд замкнул уста и брови опустил в тяжкой думе. Стоял, словно смолевой пень, вросший посреди шатра.

т – Ступай же прочь! – бросила княгиня –: Мне след тризну править.

. – Я ведаю, куда поехал Лют, – с трудом выговорил воевода. – Остановлю его! Верну! Не дам своеволить ромейскому волку!

– Ужель к ромеям? – скрывая интерес к внезапному откровению, спросила княгиня.

– Дозволь не говорить мне, – попросил старый наемник. – Верну и вразумлю – навек запомнит, как след служить престолу.

– Сын твой Киев бросил, а ты сейчас меня оставишь один на один с древлянами?

– Короеды для тебя безопасны, – уверенно заявил Свенальд. – Напасть не посмеют… А Люта проучить надобно! Он обманул меня!.. Покуда не ушел далеко, я настигну… Не обессудь, княгиня.

А ей того и надо было! Наемник старый за свою жизнь вкусил и изведал все хитрости мужей, которые всегда были его хозяевами, но никогда не сталкивался с властью жен и их способностью расставлять ловчие сети. И влип как перепел! Поверил! Через четверть часа боевой рог протрубил поход, и Свенальдова дружина покинула скорбный град, тем самым развязав княгине руки.

В предчувствии удачи княгине захотелось петь и плясать, как пела и плясала пирующая Креслава. Сдерживая себя, с минуты на минуту она ждала, когда прервется веселие соперницы и полетит молва, что та, нарекшаяся вечной женой князя, нежданно‑негаданно примерла в застолье. И впрямь во граде скорбном вдруг шум возник – крик, густой, летучий говор. С надеждою шальной княгиня выбежала из шатра – Креславины служанки вели Асмуда! А впереди, земли едва касаясь, летела та, что мертвой быть должна.

Кормильца уронили на колени, и он, послушный дочерям Княгини Смерти, не смел и головы поднять.

– Сей муж сказал, будто тобою послан, – заявила Креслава, держа перед собою рог с вином. – Он весть принес, де‑мол, княгиня поручает мне сына своего. Он правду молвил иль солгал?

Княгиня глянула на Асмуда с ненавистью: не сумел службу сослужить – так получай сполна!

– И ты поверила ему?

– Поверила, а потому хочу спросить тебя: ты послала его с вестью?

– Нет, и в мыслях не бывало. Муж сей – черный вестник, изгой презренный.

– Но он кормилец Святослава!

– Теперь уж не кормилец! – отрезала княгиня. – И дни свои окончит в срубе после тризны.

– Пощади, матушка! – взмолился Асмуд. – Помилуй от позорной смерти!

– Нет тебе пощады! – бросила она, намереваясь вернуться в шатер, однако Креслава засмеялась в спину.

– Я рада! Смерть князя сделала тебя мудрой! Не подпускай и близко сего мужа ко княжичу! Возможно ли, чтобы кормилец яд на перстнях имел? Сегодня он всыпал зелье в мой рог с вином, а завтра отравит Святослава!

Княгиня остановилась, глянула через плечо: Креслава смеялась над нею! Она догадывалась, кто послал Асмуда, да, верно, не желала учинять свары на тризне…

– Коли ты уличила его – он твой пленник! – заявила княгиня. – Делай с ним, что захочешь.

– Благодарю тебя, славная! – весело воскликнула Креслава.

Асмуд пополз к ногам княгини.

– Не отдавай меня! Пожалей! Я все исполнил! И весть изрек, и зелье всыпал. Креслава вкусила из рога с ядом! Пила!.. И вот жива. Не по моей вине, помилуй! Знать, худое зелье! Не отдавай, я послужу тебе!

В ответ молчание стояло, как стена. В очах княгини горела ненависть. Старик‑витязь отчаялся, потянулся трясущимися руками.

– Сподручно мне мечом владеть… А зелье подсыпать не учен… Года мои пощади! Ведь ты же, княгиня, добро дала и научила…

– Ты лжешь, изгой! – выкрикнула княгиня.

– Ах, ты еще и лжец! – засмеялась Креслава, – Не много ль злого совершил ты, старик? Да я помилую тебя! Сегодня у меня пир! А коли ты мой пленник, что хочу, то с тобой и сделаю. Испей вот вина из моего рога! – она поднесла рог к устам кормильца. – Жажду угостить тебя. Никто не смеет сегодня отказывать моим желаниям.

– В роге – зелье! – старик заслонился рукой.

– Но ты сказал, худое зелье. Так на, испей! Вкуси! Желаю испытать!

Асмуд зажал уста руками и прочь пополз, но дочери Княгини Смерти схватили кормильца и приткнули к его горлу свои ножи. Обвял витязь, лишь очи блистали. Не единожды супостаты вот так же припирали его и мечами, и копьями, да всякий раз он знал, как обмануть и провести самого лютого и беспощадного врага, но перед женами он оказался беззащитным, ибо как ни силился, не мог предугадать следующего их действия. Перед ним была стихия…

Приставив рог к устам, Креслава молвила:

– Вкуси со мной! Ведь я вкушала! А ты тем часом шептал мне на ухо… Отведай зелья! А я посмотрю – есть сила в нем иль нет ее?

Асмуд не хотел искушать рок, но служанки влили ему в рот, зубы разжав ножом.

Испил один глоток…

И в тот же миг неведомая сила скрутила его, вызеленив лицо, затем распрямила до треска костей и швырнула наземь, как изветшалую тряпицу.

Через мгновение он почернел и дух испустил.

Креслава же рог поднесла княгине и вылила отравленное вино под ноги.

– Есть в зелье сила. Злодей мертв!.. Усопший князь был люб тебе, а посему я все прощаю. Кормилец черный не отравит свет своим ядом. Храни его от мрака! Я долг исполнила. Наш путь земной здесь разошелся, и соединимся снова лишь в небесах. Прости и ты меня. Прощай, княгиня! Прощай, тресветлый Святослав!

С тем поклонилась и прочь пошла. Каменной ногой княгиня сделала шаг за нею, пытаясь задержать, простерла руки, но соперница была уже недостижима: незримая стена восстала между ними.

– Ты., почему… жива? – устрашилась княгиня. – Ты почему жива? Ведь ты вкусила яд?! Креслава лишь засмеялась…

Вот уж ночь опустилась над скорбным градом, у веж и шатров зажигались костры, однако земное время Креславой не владело. Обрядный пир был нескончаем. Наполнив свой прекрасный рог, она входила в шатры мужей из рода князя и подносила мед, при этом говоря:

– Твой родич ныне спит сном непробудным, вечным, но рог тебе прислал. Вкуси же со мной сей мед. Его когда‑то князь вкушал!

И всякий муж, как велел обычай, из рога пил мед горький, от ложа с Креславою – мед сладкий и хмельной.

Изведав соль и сладость пути заемного – того пути, что смерть прервала, – муж княжеского рода продлял его и нес ту ношу, что обронил усопший князь.

– Ты будешь жив во мне! – при этом молвил родич. – Ступай тропой небесной. Пока я живу, ты со мной всюду.

Так вместе с медом и любовью Креслава поделила жизнь свою и жизнь князя на малые толики и раздала всем родичам – никто не был обижен.

Но на заре десницей Княгини Смерти был пробит час!

Звон медного била поплыл от носа корабля во все концы, во все края и достал небес.

От солнца по земле промчался ветер и стих.

Поникли росные травы, дерева преклонили свои кроны, умолкли птицы, и когда на трепетной осине поник последний лист – князя подняли из земли, обрядили в дорогие одежды и медленно, на дланях, вознесли в парчовый шатер на корабле. Княгиня Смерти сама приготовила ему ложе, выстелив его периной из лебяжьего пуха, шелками белыми, наволоками черемными, и усадила князя так, чтобы смотрел вперед по ходу насады. Дружинники внесли оружие, доспехи и все сложили возле десницы; тиуны же забили двух коней и двух коров – все бросили на днище корабля. Затем поднесли дары, кто что желал – барана с ярочкой, собаку, кур и петухов, ловчих соколов и диких голубей, – Последний Путь далек, все пригодится князю. Пока корабль снаряжали, Княгиня Смерти украсила его цветами, ветвями берез и дуба, сплетенными в жгуты.

И снова медный голос била русь встрепенул!

На сей раз ветер покрепче опахнул людей, сорвал шапки и покатил их по земле.

В тот час Креславу искупали родниковой водой, утерли рушниками и, нарядив в белые простые одежды, убрали голову цветами. Волосы же не плели в косы, а распустили по прядям вокруг плеч и повили груди золоченой лентой. Наконец, окропили духмяной водой и поднесли последний рог, но не с вином, а с веселящим зельем. Креслава осушила свой прекрасный рог одним духом и поклонилась Гоям:

– Живите с миром, как в сей час живете в этом граде! А нам с князем в путь пора. Эй, служанки! Где насада, которую князь прислал за мной?

Сначала служанки закричали ей:

– Брось рог! Не уноси с собой! Оставь на земле!

Креслава полюбовалась рогом, блистающим на солнце, обласкала его в ладонях, прижала к щеке – жаль было расставаться с ним, принесшим ей веселие и радость.

– Брось рог! – взмолились теперь Гои. – В вышнем мире красоты довольно! Пусть останется немного на земле!

Креслава поцеловала рог, но своевольная рука не слушалась, не выпускала его – как жаль бросать! Вот унести б с собой!..

– Брось рог, – попросила ее Княгиня Смерти. – Всего не взять с собой. Отдай живущим, избери одного и брось. Пусть на земле утешатся твоей красой. А коли некого избрать – брось в воду. Умоются девицы той водой, и прейдет к ним твой прелестный образ.

Повела Креслава очами – под береговым обрывом черная вода плескалась; на берегу – людское море. Предпочла она сию стихию, высмотрела с помоста княгиню и вдруг метнула рог к ее ногам. Не ожидала того княгиня, очам своим не поверила, да заговорили Гои:

– Твой рог, княгиня! Подними! Тебе был брошен.

Склонилась она и подняла рог: молодость и красота Креславы были отданы сопернице.

Тут в третий раз Княгиня Смерти в медь позвонила – буйный ветер вздул ветрила, запела, застонала снасть, и мачта заскрипела, словно гудки. И в эти голоса сначала осторожно вплелся плач жен‑плакальщиц, затем печальные звуки жалеек. Потом и все птицы, дневные и ночные одновременно, забывши о своем времени, засвистели, заплакали навзрыд, осыпая вместе с листвой тугую скорбь.

Креславу подвели к борту насады. А княжьи родичи – те, что вкушали ее любовь и мед, – из рук своих сплели лестницу. Ступая по их ладоням, она взошла на корабль. Князь стоял перед ее взором и голос его, как прежде бывало, звал к себе, манил, источая ласку: “Иди ко мне, Креслава!” У его шатра уж поджидала Княгиня Смерти и два дюжих молодца с повязками на глазах и крученой ременной петлей. Старуха не спешила, поскольку, как бывалый кормчий, знала – недолги остались хлопоты, чтобы отвалить насаде от причала. Лишь войдет Креслава в шатер к мужу своему, ослепленные повязками молодцы возьмут ее под руки, усадят рядом с князем и затянут петлю на шее. Потом можно снять било с корабля и, спустившись на помост, воскресить усопших огнем.

Тем часом четверо мужей, сцепив в замок руки, склонились перед Креславой. Она ступила на сей помост и в тот же миг вознеслась над головами.

Раздался треск! Боль опалила! Но ни грома, ни боли никто из смертных не слышал и не ощущал, ибо это треснул лоб Креславы. И открылось третье око!

– Что зришь в сей час? – единым духом спросили Гои с земли.

– Зрю родичей своих! – крикнула им Креслава. – Весь ушедший род мой ждет, встречает!

Мужи опустили ее, передохнули и, набравшись сил вновь, вознесли Креславу еще выше.

– Что теперь зришь? – вопрошала русь. Трехокая встрепенулась, вглядевшись в даль, которую не видел никто из смертных.

– Зрю! – отозвалась она. – Вся Русь в печали! Огни горят, потоки слез… Зрю полоненных Гоев!.. Повязаны за выи! Беда придет на Русь!

Креславу отпустили с высот, и покуда мужи переводили дух, лишенные сил, вся русь покачнулась, взроптала – грозою пронеслась тревожная молва, услышанная от всевидящей жены.

Тут в третий раз трехокая вознеслась и замерла на руках мужей.

А вознесясь, молчала! Ибо позрела свой рок, а вместе с ним – рок князя Святослава…

– Ответствуй же, Креслава! – кричали ей с земли, но голоса едва доставали ее ушей. – Что зришь, поведай!

С трудом открыла уста свои Креслава, прокричала:

– Зрю рок свой!.. О, горе‑горе! Он – иной! Я нареклась женою князя быть, а мне отпущено остаться на земле!

Не слышали Гои – так высоко вознеслась всевидящая. Волновались, кричали и еще пуще заглушали ее голос.

– Храните князя своего! Свет храните в нем! – взывала к земле Креслава. – Иначе придет Тьма! Князь Тьмы!