Стивен КИНГ

После заката (Just After Sunset), 2008

 

Перевод – Виктор Вебер

 

Вещи, о которых я хочу вам рассказать, те самые, что остались после них, появились в моей квартире в августе 2002 года. Большинство я нашел вскоре после того, как помог Поле Робсон разобраться с воздушным кондиционером. Памяти всегда требуется какой-то ориентир, и мой - починка того самого кондиционера. Пола, миловидная женщина (чего там, просто красавица), иллюстрировала детские книги, муж занимался экспортно-импортными операциями. Мужчина всегда помнит случаи, когда ему удалось действительно помочь попавшей в беду красивой женщине (даже если она уверяет его, что счастлива в семейной жизни), потому что такие случаи крайне редки. В наши дни попытка подражать настоящим рыцарям обычно только все портит.

Я столкнулся с ней в вестибюле, возвращаясь с послеобеденной прогулки, и сразу почувствовал, что она крайне сердита. Поздоровался: "Добрый день", как здороваются с соседями по дому, когда она вдруг спросила раздраженным тоном, едва не срываясь на крик, ну почему именно сейчас техник-смотритель должен быть в отпуске. Я указал, что даже у ковбойш бывает плохое настроение, и даже техники-смотрители имеют право взять отпуск. И что август, кстати, согласно законам логики, самый подходящий для этого месяц. Именно в августе в Нью-Йорке (да и в Париже тоже, mon ami) становится гораздо меньше психоаналитиков, модных художников и техников-смотрителей.

Она не улыбнулась. Возможно, даже не поняла, что это цитата из Тома Роббинса (использование цитат - проклятье человека читающего). Лишь сказала, что август, возможно, действительно хороший месяц для отпускной поездки на Кейп-Код или Файер-Айленд, но ее чертова квартира превратилась в духовку, потому что чертов кондиционер только урчит, но не более того. Я спросил, хочет ли она, чтобы я посмотрел, что с кондиционером, и до сих пор помню взгляд, которым меня одарили ее холодные, оценивающие глаза. Я, помнится, подумал, что эти глаза наверняка увидели многое. И я помню улыбку, с которой она спросила меня: "А с вами безопасно?" Мне это напомнило тот фильм, не "Лолиту" (мысли о "Лолите", иногда в два часа ночи, начали приходить позднее), а тот, где Лоренс Оливье обследует зубы Дастина Хоффмана, спрашивая снова и снова: "Здесь не болит?"

"Со мной безопасно, - ответил я. - Я уже больше года не набрасывался на женщин. Раньше такое случалось два или три раза в неделю, но групповая терапия принесла свои результаты".

Легкомысленная, конечно, реплика, но я пребывал в довольно-таки легкомысленном настроении. Летнем настроении. Она еще раз посмотрела на меня, а потом улыбнулась. Протянула руку. "Пола Робсон", - представилась она. Протянула не правую руку, как принято, а левую, с узким золотым колечком на четвертом пальце. Думаю, сделала это сознательно, вы со мной согласны? Но о том, что ее муж занимается экспортно-импортными операциями, рассказала позже. В тот день, когда пришла моя очередь просить ее о помощи.

В кабине лифта я предупредил, что не стоит возлагать на меня особых надежд. Я мог их оправдать лишь в том случае, если бы ей хотелось узнать о подспудных причинах бунтов на призывных пунктах Нью-Йорка, выслушать несколько забавных анекдотов об изобретении вакцины против ветрянки или найти цитаты, касающиеся социологических последствий изобретения пульта дистанционного управления телевизором (по моему скромному мнению, самого важного изобретения последних пятидесяти лет).

"Так ваш конек - поиск информации, мистер Стейли?" - спросила она, когда мы медленно поднимались наверх в гудящем и лязгающем лифте.

Я признал, что да, хотя не стал добавлять, что для меня это дело новое. Не стал просить и называть меня Скотт, этим только вновь напугал бы ее. И уж конечно не стал говорить ей, что стараюсь забыть все накопленные знания о страховании в сельской местности. Что стараюсь, если уж на то пошло, забыть многое, в том числе с пару десятков лиц.

Видите ли, я, возможно, стараюсь забыть, но все равно помню слишком многое. Я думаю, мы можем вспомнить все, если сконцентрируемся на этом (а иногда, что гораздо хуже, вспоминаем, не концентрируясь). Я даже помню, что сказал один из южно-американских новеллистов, вы знаете, из тех, кого называют Магическими реалистами. Не фамилию писателя, она не важна, но саму цитату: "Будучи младенцами, наша первая победа приходит, когда мы хватаемся за что-то в этом мире, обычно, за палец матери. Потом мы выясняем, что этот мир и вещи этого мира, хватают нас, и всегда хватали. С самого начала". Борхес? Да, возможно, это сказал Борхес. А может, Ремаркес. Этого я не помню. Я только знаю, что наладил ей кондиционер, и когда из конвектора пошел холодный воздух, она просияла. Я так же знаю, что это правда, вышеупомянутая цитата об изменении восприятия, и со временем мы начинаем осознавать, что вещи, которые, по-нашему разумению, мы держали в руках, на самом деле удержали нас на месте. Превращая в рабов (Торо определенно так полагал), но и служа якорем. Такой вот расклад. И, чтобы ни думал по этому поводу Торо, расклад сносный сносный. Так я полагал тогда, сейчас же полной уверенности у меня нет.

И я знаю, что все это случилось в августе 2002 года, менее чем через год после того, как свалился кусочек неба, и все для всех нас переменилось.

 

Во второй половине дня, где-то через неделю после того, как сэр Скотт Стейли надел латы доброго самаритянина и победно завершил схватку со вселяющим ужас кондиционером, я отправился в универмаг "Стэплс" на Восемьдесят третьей улице, чтобы купить коробку "болванок" и пачку бумаги. Я задолжал одному парню сорок страниц подоплеки создания фотоаппарата "Полароид" (история эта более интересная, чем вы могли бы подумать). Когда вернулся в квартиру, на маленьком столике в прихожей, где я держу счета, которые нужно оплатить, квитанции, уведомления и бумаги аналогичного содержания, лежали солнцезащитные очки с красной оправой и стеклами очень необычной формы. Я узнал их сразу и тут же лишился сил. Нет, не упал, но выронил все покупки на пол и привалился к двери, стараясь набрать в грудь воздуха и уставившись на эти солнцезащитные очки. А если бы привалиться было не к чему, я бы лишился чувств, как героиня в викторианском романе, одном из тех, где похотливые вампиры появляются в полночь с первым ударом часов.

Две связанные, но несхожие друг с другом эмоциональные волны ударили меня. Первая - ощущение жуткого стыда, который испытываешь, осознав, что тебя вот-вот поймают за некое деяние, объяснить которое ты не сможешь никогда. Память услужливо подсказала, что такое уже случилось со мной, вернее, почти случилось, когда мне было шестнадцать.

Мои мать и сестра поехали за покупками в Портленд, и до вечера весь дом остался в полном моем распоряжении. Я голый уселся на кровати, с трусиками сестры, обмотанными вокруг члена. Вокруг лежали картинки, которые я вырезал из журналов, найденных в гараже: прежний хозяин дома хранил там подборки "Плейбоя" и "Галлери". И тут услышал шум автомобиля, свернувшего на нашу подъездную дорожку. Знакомый шум: работал мотор нашего автомобиля, то есть вернулись мать и сестра. Пег заболела гриппом, и по дороге ее начало рвать. Они доехали до Поланд-Спрингс и повернули обратно.

Я посмотрел на картинки, разбросанные по кровати, одежду, разбросанную по полу, изделие из розового искусственного шелка с кружевами в моей левой руке. Я и теперь помню, как силы покинули меня, и на их место пришло ужасное чувство апатии. Мать звала меня: "Скотт. Скотт, спустись и помоги мне с сестрой. Она заболела:" - а я, помнится, сидел и думал: "Какой смысл? Я попался, должен с этим смириться. Отныне, увидев меня, им в голову прежде всего будет приходить одна мысль: а вот и Скотт-онанист".

Но в такие моменты чаще всего срабатывает инстинкт выживания. Такое случилось и со мной. Я могу спуститься вниз, решил я, но лишь после того, как попытаюсь спасти свое достоинство. Розовые трусики и вырезки я засунул под кровать. Кое-как оделся и поспешил к матери с сестрой, насколько позволяли негнущиеся ноги. И все время думал об этой идиотской телевизионной игре-викторине, которую раньше смотрел, "Обгони время".

Я помню, как мать коснулась моей пунцовой щеки, когда я скатился по лестнице, и тревоги в ее глазах прибавилась: "Неужели ты тоже заболел".

- Может, и заболел, - ответил я, и достаточно радостно. А еще через полчаса обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. К счастью, ни Пег, ни мать этого не заметили, хотя в любом другом случае одна из них или обе обязательно бы спросили, есть ли у меня лицензия на торговлю хот-догами (в доме, где я вырос, такое сходило за остроумие). Но в тот день одна слишком плохо себя чувствовала, а вторая - тревожилась. Так что обеим было не до остроумия. В общем, я вышел сухим из воды.

Счастливчик.

 

Вторая эмоциональная волна, накатившая на меня в моей квартире вслед за первой в тот августовский день, имела более простую подоплеку: я подумал, что схожу с ума. Потому что эти очки не могли появиться здесь. Никак не могли. Никоим образом. Абсолютно.

Потом я поднял голову и увидел кое-что еще, чего точно не было в моей квартире, когда я уходил в "Стэплс" получасом раньше (и я запер за собой дверь, как запирал всегда). В углу между кухонькой и гостиной стояла бейсбольная бита. Судя по ярлыку, изготовленная фирмой "Хиллрич-и-Брэдсби". И хотя обратной стороны биты я не видел, знал, какие там будут слова: "Регулятор претензий". Выжженные в дереве раскаленным прутом, а потом выкрашенные в темно-синий цвет.

Новое чувство охватило меня: третья волна. Сюрреалистичный испуг. Я не верю в призраков, но, право слово, что в тот момент озирался по сторонам, словно ожидал увидеть одного-двух.

И ощущения были такие, словно пообщался с ним. Да, да, пообщался. Потому что эти солнцезащитные очки должны были остаться в прошлом, далеком, далеком прошлом, как говорит Дикси Чикс. Точно так же, как и "Регулятор претензий" Клива Фаррелла. "Бесбол ошен-ошен харош для меня, - так иногда говорил Фаррелл, сидя за столом и размахивая битой над головой. - А вот стра-ХО-вание ошен-ошен плохо".

Я сделал единственное, что пришло в голову: схватил солнцезащитные очки Сони Д'Амико и с ними побежал к лифту, держа их перед собой, как что-то мерзкое, испортившееся, пролежавшее в квартире с неделю, пока хозяева отсутствовали. Скажем, какую-то гниль и полуразложившуюся отравленную мышь. Мне вдруг вспомнился разговор о Соне с одним моим знакомым, Уорреном Андерсоном. "Она, должно быть, выглядела так, будто собиралась вскочить и попросить кого-то принести ей "кока-колу", - подумал я после того, как он рассказал мне, что видел. Мы сидели в пабе "Бларни стоун" на Третьей авеню, выпивали, примерно через шесть недель после того, как рухнуло небо. И следующий тост подняли за то, что оба остались живы.

Такие моменты имеют привычку застревать в памяти, хочешь ты этого или нет. Как музыкальная фраза или припев какого-нибудь дурацкого попсового шлягера, который невозможно выбросить из головы. Ты поднимаешься с кровати в три утра, от желания отлить, стоишь над унитазом, с концом в руке, мозг твой проснулся только на десять процентов, и вдруг в голове звучит: "Она думала, ей хочется вскочить. Вскочить, чтобы "коку" попросить". По ходу нашего разговора Уоррен спросил, помню ли я ее забавные очки, и я ответил, что помню. Конечно же, я помнил.

Четырьмя этажами ниже Педро, швейцар, стоял в тени под навесом и говорил с Рейфом, курьером "ФедЭкс". Педро очень серьезно относился к своим обязанностям, когда дело касалось различных курьеров. Ввел правило семи минут, ровно столько автомобиль курьера мог стоять перед подъездом, и срок этот жестко контролировался карманными часами. А на нарушителей он натравливал патрульных, с которыми поддерживал прекрасные отношения. Но вот с Рейфом сдружился, и иногда они стояли у подъезда минут по двадцать, болтали ни о чем. Политике? Бесболе? Евангелии от Генри Дейвида Торо? Я не знал, и до того дня темы их болтовни нисколько меня не волновали. Они стояли у подъезда, когда я вошел в него с моими покупками, чтобы подняться к себе, стояли и в тот момент, когда Скотт Стейли, уже далеко не такой беззаботный, спустился вниз. Скотт Стейли, который только что обнаружил маленькую, но заметную дыру в колонне реальности. Одного их присутствия хватило, чтобы приободрить меня. Я подошел к ним и протянул правую руку, ту в которой держал солнцезащитные очки, к Педро.

- Как вы это назовете? - спросил я, не подумав извиниться за то, что влезаю в разговор или за что-либо еще, желая, чтобы они забыли о своих делах и тут же переключились на мои.

Педро окинул меня задумчивым взглядом, как бы говоря: "Я удивлен вашей бестактностью, мистер Стейли. Действительно, удивлен", - потом посмотрел на мою руку. Долго молчал, и в мою голову уже прокралась ужасная мысль: он ничего не видит, потому что видеть нечего. Только мою протянутую руку, словно сегодня - вторник-перевертыш, и я жду от него чаевых. В моей руке ничего нет. Естественно, нет, потому что очки Сони Д'Амико более не существовали. Забавные очки Сони давным-давно канули в лету.

- Я называю их солнцезащитными очками, мистер Стейли, - наконец, ответил Педро. - А как еще я могу их называть? Или это вопрос с подковыркой?

Рейф ФедЭкс, определенно, в большей степени заинтересовавшийся очками, взял их из моей руки. Я испытал огромное чувство облегчения, увидев, что он держит очки, рассматривает, даже изучает. Такое же облегчение испытываешь, когда кто-то в нужном месте почешет тебе между лопатками, снимая донимающий тебя зуд. Он выступил из-под навеса, поднял очки, чтобы разглядеть их на просвет, солнечные лучи отразились от обоих, в виде сердечек стекол.

- Они похоже на те, что носила маленькая девочка в том порнофильме с Джереми Айронсом, - вынес он вердикт.

Я не мог не улыбнуться, пусть меня и не отпускала тревога. В Нью-Йорке даже курьеры - кинокритики. Вот вам и еще одна причина, по которой этот город достоин любви.

- Совершенно верно, в "Лолите", - я забрал у него очки. - Только очки-сердечки были в фильме, который снял Стэнли Кубрик. Тогда Джереми Айронс еще ничего из себя не представлял, - я даже сам не понял, чего я это сказал, но мне было на все наплевать. Вновь на меня напало легкомыслие: но не в хорошем смысле этого слова. В тот раз - не в хорошем.

- А кто играл извращенца в том фильме? - спросил Рейф.

Я покачал головой.

- Боюсь, сейчас не вспомню.

- Надеюсь, вы меня извините, мистер Стайли, но вы такой бледный, - подал голос Педро. - Вы не заболели? Может, грипп?

"Нет, гриппом заболела моя сестра, - такой ответ крутился у меня на языке. - В тот день, когда меня едва не застали гоняющим шкурку ее трусиками и любующимся девушкой Апреля". Но я не попался. Ни тогда, ни 9/11. Выкрутился, опять обогнал время. Я не могу говорить за Уоррена Андерсона (он признался мне в "Бларни стоун", что в то утро остановился на третьем этаже, поболтать с приятелем об успехах и неудачах "Янки"), но для меня не попадаться стало настоящей специализацией.

- Я в порядке, - заверил я Педро, пусть и грешил против истины. Однако теперь, когда я точно знал, что очки Сони видят и другие, что они реально существуют, мне, несомненно, полегчало. Если солнцезащитные очки имели место быть в этом мире, возможно, бейсбольная бита "Хиллрич-и-Брэдсби" Клива Фаррелла тоже не была фантомом.

- Это те самые очки? - с придыханием, уважительно спросил Рейф. - Из первой "Лолиты"?

- Нет, - я сложил дужки за стеклами-сердечками, и в этот самый момент вспомнил имя и фамилию девочки, которая сыграла в фильме Кубрика: Сью Лайон. Но никак не мог вспомнить исполнителя мужской роли. - Они лишь похожи на те очки.

- А в них есть что-то особенное? - спросил Рейф. - Потому-то вы так быстро и спустились вниз?

- Не знаю, - я пожал плечами. - Кто-то оставил их в моей квартире.

Я поднялся наверх, прежде чем они могли задать мне новые вопросы, и огляделся, в надежде, что больше ничего не найду. Но нашел. Помимо солнцезащитных очков и бейсбольной биты с выжженной надписью "РЕГУЛЯТОР ПРЕТЕНЗИЙ" на боковой поверхности, в мою квартиру неведомым образом попали Пердучая подушка, морская раковина, стальной цент, замурованный в кубике из прозрачной пластмассы, и керамический гриб с красной, в белых точках, шляпкой, на которой сидела керамическая Алиса. Пердучая подушка когда-то принадлежала Джимми Иглтону и каждый год играла свою особую роль на рождественской вечеринке. Керамическая Алиса стояла на столе Морин Ханнон, подарок внучки, как она мне сказала. Седые волосы Морин поражали своим великолепием, она носила их распущенными, до талии. На работе такое обычно не увидишь, но Морин проработала в компании почти сорок лет и могла позволить себе любую прическу. Я помнил и морскую раковину, и стальной цент, но не мог вспомнить, в каких клетушках (или кабинетах) их видел. Со временем мог вспомнить, а мог и не вспомнить. Клетушек (или кабинетов) в компании "Лайт и Белл, страховщики", хватало.

Раковина, гриб и кубик из прозрачной пластмассы я нашел на кофейном столике в гостиной, аккуратно придвинутыми друг к другу. Пердучая подушка обнаружилась на сливном бачке в туалете, рядом с последним номером "Спенкс рурэл иншуренс ньюслеттер". Страхование в сельской местности раньше было моей специальностью. Думаю, я уже об этом упоминал. О вероятности наступления тех или иных страховых случаев я знал все.

Но чему равнялась вероятность появления всех этих вещей в моей квартире?

 

Когда в жизни что-то идет не так и у тебя возникает необходимость поговорить об этом, первым делом появляется желание позвонить кому-то из родственников. Для меня это не вариант. Мой отец бросил нас, когда мне было два года, а сестре - четыре. Моя мать не пала духом и воспитывала нас, параллельно организовав дома стол заказов по почте. Насколько я понимаю, бизнес этот она создавала с нуля, и он приносил приличный доход (только первый год был действительно жутким, потом сказала она). Она, однако, дымила, как паровоз, и в сорок восемь умерла от рака легких, за шесть или восемь лет до того, как "Всемирная паутина" сделала бы ее миллионершей.

Моя сестра Пег в настоящее время живет к Кливленде. Там она распространяла косметику "Мэри Кей", помогала индейцам, примыкала к христианам-фундаменталистам, в хронологической последовательности я мог напутать. Если бы я позвонил Пег и рассказал о вещах, которые обнаружил в своей квартире, она предложила бы мне опуститься на колени и попросить Иисуса прийти в мою жизнь. Возможно, я ошибался, но почему-то мне казалось, что с этой проблемой Иисус помочь не сможет.

У меня, как и у всех, хватало тетушек, дядюшек, кузин и кузенов, но жили они, по большей части, к западу от Миссисипи, и я уже долгие годы никого из них не видел. Киллияны (родня по материнской линии) никогда не старались держаться вместе. Их семейные обязательства обычно ограничивались открытками на день рожденья и Рождество. Открытка на День святого Валентина или Пасху рассматривалась, как премия. Я звонил сестре на Рождество или она звонила мне, мы, само собой упоминали о том, что надо бы "встретиться в самое ближайшее время", и, насколько я понимаю, с облегчением заканчивали разговор.

Если у тебя беда, а родственников нет, напрашивается второй вариант: пригласить близкого друга на стаканчик-другой, объяснить ситуацию и попросить совета. Но я был застенчивым мальчиком, который вырос в застенчивого мужчину, вот и теперь по роду своей деятельности работал один (и мне это нравилось), а потому не было у меня коллег, которые со временем могли бы стать друзьями. Нет, на моей прежней работе несколько друзей у меня было, могу назвать двух, Соню и Клива Фаррелла, но они, разумеется, умерли.

 

В отсутствие настоящего друга, я рассудил, что его может заменить друг наемный. Я мог позволить себе оплатить услуги психоаналитика, и пришел к выводу, что нескольких сессий на его кушетке (скажем, четырех) вполне хватило бы для того, чтобы объяснить, что случилось, и определиться с тем, как произошедшее подействовало на меня. В какую сумму могли обойтись мне четыре сессии? В шестьсот долларов? Может, в восемьсот? Не такая уж большая цена за облегчение души. И я мог рассчитывать на дополнительные дивиденды. Незаинтересованный посторонний человек мог предложить простое и логичное объяснение, которое ускользало от меня. Для моего разума запертая дверь между моей квартирой и остальным миром отсекала большинство объяснений, но это был, в конце концов, мой разум. Может, в этом и заключалась основная проблема.

Я все распланировал. На первой сессии намеревался рассказать, что произошло. На вторую собирался принести вещественные улики: солнцезащитные очки, кубик из прозрачной пластмассы, морскую раковину, бейсбольную биту, керамический гриб, популярную в узких кругах Пердучую подушку. Устроить маленькое шоу для лучшего усвоения материала, как в начальной школе. А на двух оставшихся сессиях мне и моему наемному другу предстояло разобраться в причинах, вызвавших колебания оси моей жизни, и привнести в нее (я про жизнь) требуемое успокоение.

Второй половины дня, проведенной за листанием "Желтых страниц" и звонков по телефону вполне хватило для того, чтобы понять: самая идея призвать на помощь психотерапию по сути мертворожденная, какой бы эффективной она ни казалась в теории. Только один раз мне удалось почти что записаться на прием: регистратор доктора Джосса сказала мне, что он сможет принять меня в январе следующего года. Намекнув, что ей пришлось его уламывать. Другие не оставили мне и такой надежды. Я позвонил шести психоаналитикам в Ньюарке и четырем в Уайт-Плейнс, даже гипнологу в Куинс, с тем же результатом. Мохаммед Атта и его отряд самоубийц оказали ошен-ошен сильное отрицательное воздействие на жителей Нью-Йорка (не говоря уже о стра-Хо-вом бизнесе), но половина дня, безрезультатно проведенная на телефоне, наглядно показала, что психотерапевтам они устроили райскую жизнь, завалив их работой. Поэтому, если летом 2002 года кому-то хотелось оказаться на кушетке специалиста, ему (ей) не оставалось ничего другого, как записываться в очередь и терпеливо ждать чуть ли не полгода.

 

Я мог спать с этими вещами, находящимися в моей квартире, но не очень хорошо. Они мне что-то нашептывали. Я лежал в кровати без сна, иногда до двух часов утра, думая о Морин Ханнон, которая чувствовала, что достигла того возраста (не говоря уже о степени незаменимости), что могла носить свои потрясающе красивые и длинные волосы, как вздумается. Или вспоминал различных людей, которые на рождественской вечеринке бегали по залу со знаменитой Пердучей подушкой Джимми Иглтона в руках. Я вспомнил, как Брюс Мейсон спросил меня, не напоминает ли мне эта подушка клизму для эльфов, и ассоциативный процесс позволил мне вспомнить, что морская раковина принадлежала ему. Конечно же. Брюс Мейсон, Повелитель мух. Этот же процесс перекинул мостик к Джеймсу Мейсону, который сыграл Гумберта Гумберта в фильме, снятом в те далекие времена, когда Джереми Айронс ничего из себя не представлял. Память - хитрая мартышка. Иногда делает все, о чем ты ее просишь, иногда - нет. Вот, собственно, почему я спустился с очками вниз, после того, как их нашел. В тот момент о дедукции и индукции я не думал. Просто хотел подтверждения. У Джорджа Сефериса есть стихотворение, в котором спрашивается: "Это голоса наших умерших друзей, или всего лишь граммофон?" Иногда это хороший вопрос, который ты должен задать кому-то еще. Или: услышать его.

Однажды, в конце восьмидесятых, когда заканчивался мой печальный двухлетний роман с алкоголем, я глубокой ночью проснулся в своем кабинете, потому что заснул прямо за столом. Я поплелся в спальню, и, потянувшись к выключателю, увидел, что по спальне кто-то ходит. В голове мелькнула мысль (и такая убедительная), что ко мне в дом забрался воришка-наркоман с дешевым пистолетом тридцать второго калибра в трясущейся руке, и сердце чуть не выпрыгнуло у меня из груди. Одной рукой я включил свет, а второй уже пытался схватить что-нибудь тяжелое с комода, подошла бы даже фотография матери в серебряной рамке, когда увидел, что ночной воришка - я сам. Дикими глазами я смотрел на собственное отражение в зеркале у дальней стены, на рубашку, которая наполовину вылезла из брюк, на волосы, стоявшие дыбом. Испытывал отвращение к самому себе, но при этом на душе стало спокойнее.

Я хотел, чтобы все так и произошло. Хотел, чтобы что-то привело меня в чувство, зеркало, граммофон, чья-нибудь злая шутка (даже если бы подшутил надо мой кто-то из тех, кто знал, почему я не пришел на работу в тот сентябрьский день). Но я знал, что все эти вещи - совсем другое дело. Пердучая подушка была здесь, физически находилась в моей квартире. Я мог пройтись большим пальцем по застежкам керамических туфелек Алисы, погладить ее желтые керамические волосы. Разглядеть дату на центе, закатанном в пластмассовый кубик.

Брюс Мейсон, он же Человек-раковина, он же Повелитель мух, прихватил с собой эту большую розовую раковину, когда как-то в июле мы всей компанией отправились на пикник на Джонс-Бич, а когда поджарились гамбургеры, протрубил в нее, созывая всех на кормежку. Потом попытался показать Фредди Лаунсу, как это делается. Но звуки, которые извлекал из раковины Фредди: они более всего напоминали те, что издавала Пердучая подушка Джимми Иглтона. Круг замкнулся. В конце концов, любая ассоциативная цепочка становится ожерельем.

 

В конце сентября меня осенило, в голову пришла столь простая идея, что я просто понять не мог, как не додумался до этого раньше. Почему я держусь за этот совершенно ненужный мне хлам? Почему не избавлюсь от него? Эти вещи не оставляли мне на хранение. Люди, которым они принадлежали, не могли придти через день, неделю, месяц, год и попросить их вернуть. Последний раз я видел лицо Клива Фаррелла на постере, и последний из них изорвался к ноябрю 2001 года. Все думали (пусть и не высказывали этого вслух), что почести, воздаваемые погибшим, отпугнут туристов, которые потихоньку начали вновь появляться в Городе развлечений. Случилось ужасное, в этом разногласий у нью-йоркцев не было, но жизнь продолжалась, и Мэттью Бродерик по-прежнему радовал зрителей.

В тот вечер я взял обед в китайском ресторане, расположенном в двух кварталах от моего дома. Собирался, как обычно, поесть дома, слушая Чака Скарборо, который объяснил бы мне и всем желающим, как обстоят дела в мире. И включал телевизор, когда мне открылась истина. Они не оставлены мне на хранение, эти нежеланные свидетельства давно ушедших дней, они не являются вещественными доказательствами. Преступление было, да, все с этим согласны, но преступники давно мертвы, а те, кто направлял их, пустились в бега. В будущем может состояться суд, но Скотта Стейли не пригласят дать свидетельские показания, а Пердучая подушка Джимми Иглтона не станет вещественной уликой номер один.

Я оставил курицу "Генерал Цзо" в алюминиевом судке под крышкой, взял мешок для белья с полки над моей стиральной машиной, которая по большей части простаивает, сложил в него все вещи (приподняв мешок, удивился, какие же они легкие, а может, тому, что так долго держал их у себя) и поехал на лифте вниз, мешок, с затянутой веревкой горловиной, стоял у меня между ног. Обогнул угол Парк-авеню и Семьдесят пятой улицы, огляделся, чтобы убедиться, что за мной никто не наблюдает (одному Богу известно, почему я стремился к скрытности, но стремился), а потом бросил мешок в мусорный контейнер, отправил все эти вещи в положенное им место. Уходя, один раз обернулся. Бейсбольная бита приглашающе торчала над краем контейнера. И я не сомневался, что кто-нибудь придет и возьмет ее. Возможно, еще до того, как Чак Скарборо уступит место Джону Сайгенталеру или кому-то еще, кто будет в этот вечер заменять Тома Броко.

По пути домой я вновь заглянул в "Фаг чой" за еще одной порцией "Генерала Цзо". "Последняя вам не понравилась? - озабоченно спросила Роза Минь, сидевшая за кассой. - Скажите, почему?"

- Нет. Последняя была хороша, - ответил я. - Просто я решил, что этим вечером хочу съесть две порции.

Она рассмеялась, словно не слышала более забавной шутки, рассмеялся и я. Громко. Так смеются, пребывая в легкомысленном настроении. Я не помнил, когда в последний раз смеялся так громко и так естественно. Уж точно не смеялся с тех пор, как компания "Лайт и Белл, страховщики" рухнула на Западную улицу.

Я поднялся на лифте на свой этаж, прошел двенадцать шагов до квартиры 4-В. Чувствовал я себя точь-в-точь, как тяжело больные люди, когда просыпаются однажды утром, чтобы обнаружить, что болезнь отступила и температура спала. Пакет с курицей я сунул под левую руку (не очень удобно, но пару-тройку секунд потерпеть можно) и открыл дверь. Включил свет. На столике, куда я кладу счета, которые нужно оплатить, квитанции, уведомления и бумаги аналогичного содержания, лежали шутовские солнцезащитные очки Сони Д'Амико, с красной оправой и стеклами в форме сердечек а-ля Лолита. Сони Д'Амико, которая, по словам Уоррена Андерсона (единственного, насколько мне известно, оставшегося в живых сотрудника головного отделения "Лайт и Белл"), выпрыгнула со сто десятого этажа попавшего под удар здания.

Он утверждал, что видел фотографию, запечатлевшую ее полет. Соня держала руками юбку, чтобы та не оголила бедра, волосы поднялись вверх на фоне дыма и синего неба, мыски туфель смотрели вниз. Описание это заставило меня подумать о стихотворении "Падение", которое Джеймс Дики написал о стюардессе, пытавшейся направить свое падающее камнем тело в воду, словно могла потом вынырнуть, улыбаясь, стряхнуть с волос капельки воды и попросить бутылочку "кока-колы".

- Меня вырвало, - сказал мне Уоррен в тот день, когда мы сидели в "Бларни стоун". - И у меня больше нет желания вновь увидеть эту фотографию, но я знаю, что мне не забыть ее до конца своих дней. На фотографии можно было разглядеть ее лицо, Скотт, и я думаю, она верила, что каким-то образом: да, каким-то образом все закончится для нее благополучно.

 

Взрослым я никогда не кричал от ужаса, но почти что закричал, когда перевел взгляд с очков Сони на "Регулятора претензий" Клива Фаррелла, который вновь привалился к углу у входа в гостиную. Какая-то часть моего разума, должно быть, помнила, что входная дверь открыта, и оба моих соседа по четвертому этажу услышат меня, если я закричу. И тогда мне придется объяснять, что, как и почему.

Я зажал рот рукой, чтобы сдержать крик. Пакет с курицей "Генерал Цзо" упал на пол прихожей и порвался. Я едва смог заставить себя взглянуть на результат. Эти темные куски приготовленного мяса могли быть чем угодно.

Я плюхнулся на единственный стул, который держу в прихожей, и закрыл лицо руками. Не кричал, не плакал, и спустя какое-то время смог убрать с пола то, что совсем недавно было порцией курицы "Генерал Цзо". Мой разум все норовил вернуться к вещам, которые быстрее, чем я добрались до моей квартиры от угла Парк-авеню и Семьдесят пятой улицы, но я ему этого не позволил. Всякий раз, когда он рвался в том направлении, я резко дергал за поводок и возвращал его на прежнее место.

В ту ночь, лежа в постели, я вслушивался в разговоры. Сначала говорили вещи (тихими голосами), а потом люди, которым эти вещи принадлежали, отвечали (чуть громче). Иногда они говорили о пикнике на Джонс-Бич, - крем от загара с запахом кокосового ореха и Лу Вега, поющий "Мамбо номер пять" с си-ди в проигрывателе Миши Бризински. Или они говорили о фрисби, плывущих под небом, преследуемых собаками. Иногда они обсуждали детей, ковыляющих по мокрому песку в шортах или купальных костюмах. Матери в купальниках, заказанных по каталогу "Лэндс энд" шагали рядом с ними, с белой нашлепкой на носу. Как много детей в тот день потеряли маму-хранительницу или бросающего фрисби отца? Это математическая задача, решать которую мне совершенно не хотелось. Но голоса, которые я слышал в моей квартире, хотели ее решить. Вновь и вновь возвращались к ней.

Я помнил, как Брюс Мейсон дул в свою раковину и провозглашал себя Повелителем мух. Как Морин Ханнон однажды сказала мне (не на Джонс-Бич, не во время того разговора), что "Алиса в стране чудес" - первый психоделический роман. Как Джимми Иглтон на работе, где-то во второй половине дня, доверительно сообщил мне, что у его сына проблемы с учебой, а вдобавок он еще и заикается, две проблемы по цене одной, и парню понадобятся репетиторы по математике и французскому, если он хочет в обозримом будущем закончить среднюю школу. "До того, как он сможет рассчитывать на скидки, полагающиеся членам ААПЛ при покупке учебников", - вот как сказал Джимми. В ярком послеполуденном свете на его бледных щеках проступала щетина, словно утром он воспользовался тупой бритвой.

Я уже засыпал, но от слов Иглтона разом проснулся, потому что вспомнил: этот разговор имел место быть перед самым одиннадцатым сентября. Может, за несколько дней. Может в пятницу накануне, то есть в последний день, когда я видел Джимми живым. И этот малый, с заиканием и проблемами с учебой: его зовут Джереми, как Джереми Айронса? Конечно же, нет, конечно же, мой разум (иногда с ним такое случается) играет в свои маленькие игры, но имя похожее, это точно. Скажем, Джейсон. Или Джастин. Поздней ночью человек склонен к преувеличениям, и я помнится, подумал, что сойду с ума, если окажется, что мальчика звать Джереми. Соломинка, которая сломает спину верблюда, крошка.

Где-то в три ночи я вспомнил, кому принадлежал кубик из прозрачной пластмассы со стальным центом внутри: Роланду Абельсону, который работал в отделе задолженностей. Роланд называл этот кубик своим пенсионным фондом. Это у Роланда была привычка говорить: "Люси, тебе придется кое-что объяснить". В один из вечеров осени 2001 года я видел Люси в шестичасовом выпуске новостей. Мы встречались на одном из пикников компании (наверняка на Джонс-Бич) и я еще подумал тогда, какая она симпатичная, но вдовство облагородило эту симпатичность, превратив в строгую красоту. Во фрагменте выпуска новостей она говорила о муже, как о "пропавшем без вести". Не называла его "мертвым". И, если он жив, если он вернется, ему "придется кое-что объяснить". В этом сомнений быть не могло. Но, разумеется, кое-что объяснять пришлось бы и ей. Женщина, которая в результате массового убийства превратилась из хорошенькой в красавицу, конечно же, должна объяснить, как такое могло случиться.

Я лежал в постели и мысли обо всем этом - плюс вспоминания о шуме прибоя на Джонс-Бич и летающих под небом фрисби - вогнали меня в жуткую тоску, которая излилась слезами. Но, должен признать, та ночь стала для меня и уроком. Я начал понимать, что вещи, даже такие безделушки, как цент в пластмассовом кубике, с течением времени могут становиться значимее, тяжелее, за счет прибавления веса разума. Математической формулы на этот счет, конечно, нет, вроде тех, которыми пользуются в страховых компаниях. Скажем, ежегодный взнос по полису страхования жизни увеличивается на коэффициент х, если вы курите, или страховка урожая стоит дороже на коэффициент у, если вы живете в зоне торнадо. Но вы понимаете, о чем я?

Это вес разума.

 

На следующее утро я собрал все вещи и нашел еще одну, седьмую, под диваном. Миша Бризински, который занимал соседнюю со мной клетушку, держал на столе кукольную пару Панча и Джуди. Из-под дивана я вытащил Панча. Джуди найти не удалось, но мне хватило и ее супруга. Эти черные глазки повергнули меня в страх. Я вытаскивал куклу из-под дивана, с отвращением глядя на полоску пыли, которая тянулась за ней. Вещь, которая оставляет такой след, настоящая вещь, вещь, обладающая весом. В этом сомнений быть не могло.

 

Я сунул Панча, вместе с остальными вещами в маленький стенной шкаф рядом с кухней, и там они и остались. Поначалу уверенности в этом у меня не было, но они остались в стенном шкафу.

 

Моя мать как-то сказала мне: "Если мужчина вытирает зад и обнаруживает на туалетной бумаге кровь, то следующие тридцать дней он буд