Вестник 1О госпожа, скажу я все, что видел. Ни слова правды я не утаю. Зачем тебя мне утешать словами? Чтоб стать лжецом? Нет, правды путь верней. Провел я мужа твоего на край Долины, где безжалостно был брошен Труп Полиника, весь истерзан псами. Плутону помолясь и придорожной Богине, чтоб они свой гнев смирили, Омыли мы священным омовеньем Останки и сожгли на ветвях свежих. Насыпав из земли родимой холм, Пошли мы к брачному покою девы, Где ложе из камней, - к жилищу смерти, И вот один из нас услышал громкий Стон, несшийся из терема невесты, И прибежал сказать о том царю. Тот ближе подошел и горьких жалоб Услышал вопль и, застонав от муки, Воскликнул так: "О, злополучный я! Я сам беду накликал! Нет сомненья Иду я верной гибели тропой! Я слышу сына милого. Бегите Скорее, слуги, вверх и, став у склепа, Взгляните через брешь, где камень снят, В глубь подземелья - Гемона ли голос Я слышу, иль обманут я богами". Как повелел нам в ужасе владыка, Мы глянули - и в склепе, в глубине, Повесившейся деву увидали На туго перекрученном холсте; А рядом он, ее обнявши труп, Лил слезы о погибели невесты, Отца деяньях и любви несчастной. Отец, его увидя, с диким стоном Сбегает вниз и так зовет, вопя: "Несчастный, что ты сделал? Что замыслил? Какой бедой твой разум помутился? О, выйди, сын! Прошу, молю тебя!" Но юноша тогда, взглянувши дико, Ни слова не сказал, извлек свой меч Двуострый. В ужасе отец отпрянул - И промахнулся он. Тогда, во гневе Сам на себя, всем телом он на меч Налег - и в бок всадил до половины, Еще в сознанье, деву обнял он И, задыхаясь, ток последний крови На бледные ланиты пролил ей. И труп лежит на трупе, тайны брака Узнав не здесь - в Аидовом дому, - Показывая людям, что безумье Для смертного есть худшее из зол. …Эвридика уходит, также накладывает на себя руки… Креонт Увы! Увы! От страха дрожу. Что же грудь мою Двуострым мечом не пронзил никто? Я несчастный, увы! И жестоким сражен я горем!
Приди, приди! Покажись скорей, мой последний день! Приведи ко мне жребий лучший мой! Поскорее приди, Чтобы дня я другого не видел! Хор То в будущем, а ты о настоящем Заботься. Будущее - от богов. Креонт Я все желанья в этой слил мольбе. Хор Нет, не молись: ведь людям от скорбей Ниспосланных не обрести спасенья. Креонт Уведите вы прочь безумца, меня! Я убил тебя, сын, и тебя, жена! И нельзя никуда обратить мне взор: Все, что было в руках, в стороне лежит; И теперь на меня низвергает судьба Все терзанья, и вынести их нет сил! Хор Мудрость - высшее благо для нас, И гневить божество не дозволено. Гордецов горделивая речь Отомщает им грозным ударом, Их самих поразив, И под старость их мудрости учит.
Ф. Ницше Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм Ницше Ф. Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм. / Ницше Ф. Так говорил Заратустра. К генеалогии морали. Рождение трагедии. Воля к власти. Посмертные афоризмы. – Минск: Харвест, 2007. – С. 448-463.
Вопросы и задания к тексту: 1. Что подразумевает Ницше по аполлонийским и дионисийским началами? 2. Какое влияние оказывают аполлонийское и дионисийское начала на развитие искусства и культуры? 3. В чём видит Ницше источник греческой религии и культуры? 4. Сохраняется ли, на Ваш взгляд, влияние этих начал на современную культуру? Ответ обоснуйте.
Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только путём логического уразумения, но и путём непосредственной интуиции пришли к сознанию, что поступательное движение искусства связано с двойственностью аполлонического и дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодически наступающем примирении. Названия эти мы заимствуем у греков, разъясняющих тому, кто в силах уразуметь, глубокомысленные эсотерические учения свои в области воззрений на искусство не с помощью понятий, но в резко отчётливых образах мира богов. С их двумя божествами искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между искусством пластических образов - аполлоническим - и непластическим искусством музыки - искусством Диониса… Чтобы понять сказанное, нам придётся как бы снести камень за камнем всё это художественно возведённое здание аполлонической культуры, пока мы не увидим фундамента, на котором оно построено. Здесь, во-первых, нашему взгляду представятся чудные образы олимпийских богов, водружённые на фронтон этого здания, деяния коих, в сияющих издали рельефах, украшают его фризы. Если между ними мы усмотрим и Аполлона как отдельное божество, наряду с другими и не претендующее на первое место, то пусть это не вводит нас в заблуждение. Тот же инстинкт, который нашёл своё воплощение в Аполлоне, породил и весь этот олимпийский мир вообще, и в этом смысле Аполлон может для нас сойти за отца его. Какова же была та огромная потребность, из которой возникло столь блистательное собрание олимпийских существ? Тот, кто подходит к этим олимпийцам с другой религией в сердце и думает найти у них нравственную высоту, даже святость, бестелесное одухотворение, исполненные милосердия взоры, - тот неизбежно и скоро с недовольством и разочарованием отвернётся от них. Здесь ничто не напоминает об аскезе, духовности и долге; здесь всё говорит нам лишь о роскошном, даже торжествующем существовании, в котором всё наличное обожествляется, безотносительно к тому - добро оно или зло. И зритель, глубоко поражённый, остановится перед этим фантастическим преизбытком жизни и спросит себя: с каким же волшебным напитком в теле прожили, наслаждаясь жизнью, эти заносчивые люди, что им, куда они ни глянут, отовсюду улыбается облик Елены, как «в сладкой чувственности парящий» идеальный образ их собственного существования. Этому готовому уже отвернуться и отойти зрителю должны мы крикнуть, однако: «Не уходи, а послушай сначала, что народная мудрость греков вещает об этой самой жизни, которая здесь раскинулась перед тобой в такой необъяснимой ясности. Ходит стародавнее предание, что царь Мидас долгое время гонялся по лесам за мудрым Силеном, спутником Диониса, и не мог изловить его. Когда тот наконец попал к нему в руки, царь спросил, что для человека наилучшее и наипредпочтительнейшее. Упорно и недвижно молчал демон; наконец, принуждаемый царём, он с раскатистым хохотом разразился такими словами: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты меня сказать тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя вполне недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А второе по достоинству для тебя -- скоро умереть». Как относится к этой народной мудрости олимпийский мир богов? Как исполненное восторгов видение истязуемого мученика к его пытке… Аполлон, как этическое божество, требует от своих меры и, дабы иметь возможность соблюдать таковую, самопознания. И таким образом, рядом с эстетической необходимостью красоты стоят требования «Познай самого себя» и «Сторонись чрезмерного!». Самопревозношение и чрезмерность рассматривались как враждебные демоны не-аполлонической сферы по существу, а посему и как свойства до-аполлонического времени, века титанов, и вне-аполлонического мира, т, е. мира варваров. За свою титаническую любовь к человеку Прометей подлежал отдаче на растерзание коршунам; чрезмерность мудрости, разрешившей загадку сфинкса, должна была повергнуть Эдипа в затянувший его водоворот злодеяний; так истолковывал дельфийский бог греческое прошлое. «Титаническим» и «варварским» представлялось аполлоническому греку и действие дионисического начала, хотя он не скрывал от себя при этом и своего внутреннего родства с теми поверженными титанами и героями. Мало того, он должен был ощущать ещё и то, что всё его существование, при всей красоте и умеренности, покоится на скрытой подпочве страдания и познания, открывавшейся ему вновь через посредство этого дионисического начала. И вот же - Аполлон не мог жить без Диониса! «Титаническое» и «варварское» начала оказались в конце концов такой же необходимостью, как и аполлоническое! И представим себе теперь, как в этот, построенный на иллюзии и самоограничении и искусственно ограждённый плотинами, мир - вдруг врываются экстатические звуки дионисического торжества с его всё более и более манящими волшебными напевами, как в этих последних изливается вся чрезмерность природы в радости, страдании и познании, доходя до пронзительного крика; подумаем только, какое значение мог иметь в сравнении с этими демоническими народными песнями художник-псалмопевец Аполлона и призрачные звуки его лиры! Музы искусств «иллюзии» поблекли перед искусством, которое в своём опьянении вещало истину; мудрость Силена взывала: горе! горе! - радостным олимпийцам! Индивид со всеми его границами и мерами тонул здесь в самозабвении дионисических состояний и забывал аполлонические законоположения. Чрезмерность оказывалась истиной; противоречие, в муках рождённое блаженство говорило о себе из самого сердца природы. И таким образом везде, куда ни проникало дионисическое начало, аполлоническое упразднялось и уничтожалось. Но столь же несомненно и то, что там, где первый натиск бывал отбит, престиж и величие дельфийского бога выступали непреклоннее и строже, чем когда-либо. Я именно и могу только объяснить себе дорическое государство и дорическое искусство как постоянный воинский стан аполлонического начала: лишь в непрерывном противодействии титанически-варварской сущности дионисического начала могли столь долго продержаться такое упорно-неподатливое, со всех сторон ограждённое и укреплённое искусство, такое воинское и суровое воспитание, такая жестокая и беспощадная государственность. До сих пор я детально излагал то, что было мною замечено в самом начале этого рассуждения, а именно: как дионисическое и аполлоническое начала во всё новых и новых последовательных порождениях, взаимно побуждая друг друга, властвовали над эллинством; как из «бронзового» века с его битвами титанов и его суровой народной философией под властью аполлонического стремления к красоте развился гомеровский мир; как это «наивное» великолепие вновь было поглощено ворвавшимся потоком дионисизма и как в противовес этой новой власти поднялся аполлонизм, замкнувшись в непоколебимом величии дорического искусства и миропонимания.
|
