РАСТВОРИТЕЛИ ДЛЯ РЕЗИНОВЫХ КЛЕЕВ 3 страница

Он больно прикусил губу. Нужно было что-то сказать, но ничего не лезло в голову.

- Тебе только надо сделать одну вещь

- Какую? – произнес он почти шепотом

Юля спрыгнула с кирпича, подняла его и показала Генке. Кирпич был твердый, красный, с воронками. Она хочет, чтобы я разбил его себе об голову, подумал Гена.

Она показала рукой на витрину с охранником и приказала:

- Туда. Витрина должна разбиться.

- Ты что… - пробормотал Гена растерянно

- После этого я твоя. Все просто.

- Ты с ума сошла… Хочешь чтобы меня приняли? Там же охрана! Знаешь, сколько стоит эта витрина?

- Мы успеем убежать

- Он меня запомнит

Юля брезгливо поморщилась.

- Там темно. Никто тебя даже не увидит.

- Юля –произнес Гена вымученно – Зачем тебе это надо?

- Видишь ли, Гена, я должна знать, что меня трахает человек, способный на поступок, а не какое-то чмо. Для девушки это важно.

Минуту длилась гнетущая пауза. Они смотрели друг дружке в глаза, и Гена, не выдержав даже в темноте, перевел взгляд. Юля держала кирпич так, словно собиралась разбить Генке голову. А он просто не знал, что делать. Никто никогда не объяснял ему, как вести себя в таких ситуациях.

Наконец заговорила Юля. Ее голос был обычным, спокойным, даже ласковым и совсем не пьяным.

- Помню, еще года три назад, на Курском вокзале, в Москве я смотрела на поезда и думала, что человек тоже как поезд. Едет всю жизнь в одном направлении по рельсам, которые построили другие для каких-то своих маршрутов. Для своих целей…И не может свернуть. Только прямо. Хотя вокруг столько интересного…Гена, ты меня любишь?

- Да – сказал он неожиданно для себя

- И ты, конечно же, готов ради меня на все. Так сделай для меня хотя бы это. Сверни с рельсов.

Она протянула ему кирпич. Он судорожно думал. Была секунда, когда он понял, что и правда готов разбить эту чертову витрину, только потому, что она этого хочет. Он с удивлением увидел, что меняется, что раньше ему бы и мысль такая в голову не пришла, потому что слишком много было раньше обычных дней тихой езды по прямой, с завтраками, котом Маркизом, папой, мамой, ежедневными привычными избиениями в школе, с телевизором, с мечтами о сексе, которые, снова не осуществятся, с онанизмом, с шоколадными батончиками… Все эти будни висели у него за спиной как рюкзак. Или лежали на спине как крест. И очень хотелось хоть что-то хоть как-то изменить. Гене даже показалось, что он понял, и даже показалось, что он сможет…

Но он понял, что не сможет. Та секунда была далеко, а страх - вот он. Он был вчера, есть сегодня, будет всегда.

- Куда свернуть? – спросил Гена – Под откос?

Юля опустила руку с кирпичом.

- Не можешь – произнесла она разочарованно

- Никто не может, – проникновенно сказал Гена - Такие вещи уголовно наказуемы, если ты не знала

Она вдруг резко разогналась, пробежала два шага и запустила кирпич в витрину.

Девочки обычно плохо бросают что-либо- Гена знал это с уроков физкультуры, когда сдавали зачет по метанию мячиков, - но Юля швырнула кирпич резко, сильно и по-мальчишески точно. Словно ей не впервой.

В расширившихся Генкиных зрачках пошла замедленная съемка, и он очень четко и подробно рассмотрел полет кирпича. Не верилось, что он долетит, что он посмеет долететь. Но кирпич, конечно же, посмел, – раздался глухой удар и лопающийся треск, какой бывает, когда по шву расходятся брюки. Кирпич врезался в витрину, но не пробил ее, а отлетел назад на пару метров. Витрина треснула и расползлась от эпицентра удара сетью трещин. На лице охранника отпечатался шок – он вскочил, рванулся к витрине, передумал, рванулся к телефону и наконец снова к витрине.

Юля спокойно отошла в тень подъезда.

- Ну так что? – спросила она у Генки – Никто не может?

Остолбеневший Гена молчал. Охранник прислонился к треснувшей витрине, пытаясь разглядеть что-то в дождливой темноте.

- Эй ты! – заорал чей-то бас со стороны ресторана.

Гена обернулся. Возле иномарки стоял бритый толстяк в светлом костюме и темном плаще.

- Ты что, гадина, делаешь?

- Пошел на хуй! – закричала ему Юля и, словно забыв о нем, стала копаться в своем рюкзаке

- Ах ты ж сучара! – заорал бритый крепыш и попер на них через дорогу

Тут Гена наконец ожил. Ему стало так страшно, что он чуть не обоссался.

- Смываемся! – гаркнул он Юле в ухо, дергая ее за руку

- Отъебись! –яростно огрызнулась она – Что зассал, да? Ссыкун несчастный! Чмо!

Кабан в плаще отступать не собирался. Ему было где-то под тридцать, и выглядел он страшно. Он пер как асфальтовый каток, медленно, но верно наращивая скорость. Он же нас прибьет, думал Гена с ужасом. Он бы уже бежал, но Юля не бежала, а он не мог бросить в такой ситуации девушку, хоть и был трусом.

Юля вдруг сделала два шага навстречу крепышу. В ее руке блеснуло что-то черное, и Генке показалось, что Юля держит за лапы ворону.

Когда грохнул выстрел, Гена понял, что это пистолет. У нее и правда, пистолет в рюкзаке, подумал он, пытаясь не спятить от страха.

Выстрел оглушил его. Он никогда не думал, что в действительности это так громко.

Юля стреляла толстяку под ноги. Он резко остановился на неестественно согнутых ногах, втянув голову в плечи. При свете фонаря Гена увидел его лицо – лицо человека, которого разыгрывают – а потом до него дошло и он протянул к Юле ладони, словно пытаясь загородиться от пули.

Юля молча держала его на мушке. Крепыш стоял на месте, подняв руки ладонями к Юле. Его губы беззвучно шевелились, а на лице был ужас. Генку поразила магическая сила оружия. Оказывается, под дулом пистолета человек меняется удивительным образом. Это было откровение. Во всей этой картине – тринадцатилетняя хрупкая Юля с оружием в руке – бело нечто пугающее и фантастическое.

А Юля, похоже, могла выстрелить. Надо было уходить.

- Смываемся – повторил он уже спокойно

Из ресторана высыпало на крыльцо несколько человек.

Юля оглянулась на Гену, и все еще держа дядьку в плаще на прицеле, начала пятиться. Сначала они отступали медленно. Юля была готова выстрелить в любой момент, хотя никто не собирался нападать. Потом они побежали, свернули за угол и нырнув в черную подворотню, долго бешено неслись вдоль забора, судорожно глотая разбавленный дождем ветер.

Когда стало ясно, что никто их не найдет и не догонит, они остановились, чтобы отдышаться. Юля, оказывается, неплохо бегала, хотя и намного хуже Генки, а вот дыхание восстанавливала плохо, – много курила.

- Откуда у тебя пистолет? – спросил Гена

Юля стояла, наклонившись и уперев ладони в колени, словно пытаясь разглядеть дно черной лужи.

- Долгая история – сказала она наконец

- Можно посмотреть?

Она протянула ему оружие рукояткой вперед. Гену так и подмывало спросить: «Настоящий?»

- А он не выстрелит?

Пистолет приятно холодил ладонь; у него была коричневая рукоятка в мелкую сеточку и эмблемка, звездочка в кольце.

- Если не снимешь с предохранителя и не нажмешь на курок, то нет.

Гена крепко сжал рукоятку и положил указательный палец на курок. Он вдруг почувствовал себя сильнее. Он был не просто сильным, – он был сильнее всех, таким как когда-то, таким, каким должен был быть всегда. Каждый день его рука держала массу всяких предметов: книги, ручку, ложку, пульт от телека, вплоть до собственного члена – но лишь сейчас стало ясно, что она должна держать, для чего она предназначена. Оружие – это органическое продолжение человека, часть его тела, по ошибке не созданная природой. А ведь это круче чем железный сапог, думал Гена, вспоминая свой сон. Ведь если зайти с этим в класс, то крутой Мамай намочит свои модные джинсы.

- Наигрался? – спросила Юля устало

Гена вдруг вскинул руку и приставил дуло к Юлиному лбу. Он держал руку полусогнутой, как гарлемские негры в боевиках, и от этого пистолет нависал над Юлей.

- Ты кого чмом назвала? – спросил Гена агрессивно – Меня, да?

- Тебя – ответила Юля без тени беспокойства – Если хочешь меня убить сними с предохранителя

- Как? – спросил Гена растерянно

- Там рычажок над рукояткой. Вниз клацни.

- Ага… - Гена, кажется, разобрался – А на предохранитель, значит, вверх…И все равно, ты была не права – сказал Гена обиженно – Я за тебя волновался

- Извини – сказала Юля равнодушно. Было видно, что на самом деле, она ни о чем не жалеет.

Гена протянул пистолет Юле, но она вдруг сказала:

- Забирай себе

- Что? – удивился Генка

- Себе забирай. Дарю. У меня еще есть.

- Откуда???

- Я же говорю, долгая история. У меня еще не то есть. Только ты лучше никому не рассказывай.

- Это понятно. Что я совсем уже…

Дождь накрапывал все тише, основная буря миновала. Появились прохожие, – они повылезали из-под навесов, где прятались от ливня и теперь спешили по домам.

Гена с Юлей пошли куда-то вдоль незнакомой улицы. Гена предусмотрительно держал оружие под курткой через карман.

- А что это за пистолет? – спросил Гена

- Макарова – отозвалась Юля – Девять миллиметров. Восемь патронов.

- Ты, наверно, хорошо в этом разбираешься?

- Неплохо

Гена подумал немного, оглянулся и снова протянул пистолет Юле.

- Я же говорю, бери себе, – сказала она

Гена покачал головой.

- Нет. Не могу. Что я с ним делать буду? И вообще хранение оружия - это статья. Лучше выбрось его от греха подальше.

Юля презрительно хмыкнула и спрятала оружие в рюкзак. Дальше они шли молча.

Возле Центрального рынка они, скупо попрощавшись, разошлись. Юля пошла в свою сторону и у Гены не было ни малейшего желания ее проводить. Только злость, похмелье, растерянность и желание поскорее оказаться дома и заснуть. И не просыпаться как можно дольше.

Центральный рынок ночью – дикое и пугающее зрелище. Днем здесь толпились люди, кричали, суетились, зазывали; носоглотку забивали запахи шашлыка, сомнительных беляшей, алкоголя; висели туманами выхлопные газы, мелькали опасные черные лица с золотыми зубами, слышалась армянская речь и полупьяное мужичье в замызганных робах наезжало груженными телегами на пятки прохожим. Мужичье орало: «Ноги!», но часто поздно. Так было днем. Ночью же – абсолютная пустота, бумажки, мусор, голые деревянные прилавки, гниющие перевернутые ящики с вырванными досками, вороны, дерущиеся за мясные отбросы и ободранные бродячие псы, целые стаи…

Гена прошмыгнул Центральный рынок и оказался перед Парком культуры и отдыха. Он никогда не ходил здесь ночью и, хотя людей видно не было, Гена свернул и обошел парк стороной. По ночам здесь убивали. А утром дворники топтались по засохшим пятнам крови, сметали окурки, бутылки, шприцы и презервативы, и натыкались на свежий труп.

Когда Гена подошел к дому был уже час. Дождик все так же мелко и противно накрапывал. Вверху гремело.

Зажмурившись от ветра, он проскакал по грязи в подворотню, которая вела во двор его дома. В подворотне, поскрипывая, висела лампочка над подъездом, и тускло освещала коричневую грязь.

- Братан, закурить не будет?

Гена вздрогнул и остановился. От стены бесшумно отделились двое, и, вроде бы не суетясь, молниеносно обступили Гену.

Незаметно для себя он оказался припертым к стене. Наверное, от страха у него отключилось восприятие, потому что потом он не сможет вспомнить, ни как выглядели эти двое, ни во что были одеты.

- Не курю- пролепетал Гена одними губами

- Че, спортсмен? Тренируешься, да?

- Нннет…Я курю, просто сигареты закончились…

- А шо ж ты, гнида, пиздишь, шо не куришь?

И Гену резко и больно ударили по лицу. Потом кто-то схватил его за шею и дважды ударил чем-то в живот, вероятно коленом. Гена уже мало что соображал, только видел лезвие ножа, которое настойчиво крутили у него перед глазами, и слышал обильный мат вперемешку с угрозами и требованиями.

Гена отдал им все, что они потребовали: куртку, свитер, джинсы и кроссовки. Денег у него не было. На прощанье его пару раз ударили ногой по туловищу, и навсегда скрылись за поворотом.

До подъезда было пятнадцать метров.

Гена попытался подняться, но не смог и снова рухнул в лужу. На нем были трусы, носки и окровавленная майка. Гена с удивлением обнаружил в себе тупое безразличие. Он подумал о том, что обгадился и надо бы принять ванну.

Над головой скрипела лампочка и кружила в Генкиных глазах дивные спиральные хороводы. Где-то каркал ворон. Где- то проехала машина.

Послышались шаги.

-Дядя!- закричал детский голос – Мама, смотри дядя!

-Дядя пьяный…- торопливо и испуганно заговорила женщина – Пошли быстрее, дядя пьяный! Идем, идем…

Шаги стихли. Стонал в подворотнях ветер. Было мокро и холодно.

Гена, как и в тот раз, когда он ходил и заблудился, подумал о том, что он уже не встанет. Что уже не придется никуда вставать, и он останется в этой луже навечно…

__________________________________________________________________________

 

Новая Генкина школа (Брагомская средняя общеобразовательная школа № 3) сильно отличалась от предыдущей, девятнадцатой. Все было вновинку: размеры школы, надпись «We dead», пестрый забор, отделявший школу от детского сада (тогда там еще были дети), два стадиона: маленький и побольше, обилие незнакомых лиц. Старая школа была двухэтажным, серым зданием с учителями - пенсионерами и микроскопической спортплощадкой, а здесь – четыре этажа, два спортивных зала и директор клянется родителям, что вот-вот будет построен плавательный бассейн (его, правда, строить даже не начинали). Гена был рад: в такой громадной школе его точно не заметят.

Первые два года Гену, действительно, не очень-то и замечали. Он слился с классом, был обычным парнем, как все, не лучше и не хуже. Про Артема Гена никому не говорил, но даже неполные семьи здесь никого не удивляли: у Димки Сомова, например, не было матери.

Вместе с Геной в 3-й -А класс пришли еще двое новичков: Вера Еремова и Саша Достоевский. Сначала все думали, что они брат и сестра: Вера- толстая краснощекая девочка, похожая на хомяка и Саша – толстый увалень с маслянистой улыбкой, на голову выше всех, даже Гены, которого уже тогда неудержимо тянуло вверх. Однако родства между ними не было и сходства, кроме как в размерах не наблюдалось. Выяснилось, что Вера крепко сдвинута на боженьке, из-за чего ее наградили кличкой «Святая», а Саша оказался обыкновенным парнем, отличавшимся от массы габаритами и непроходимой тупостью. Он даже не был родственником писателя Федора Достоевского, что снискало бы ему определенную славу. Саша даже не научился сносно читать и писать, – с такой фамилией это было просто смешно. В шестом классе его переведут в школу для умственно отсталых детей. Понятно, что на фоне таких экземпляров как Саша и Вера на Гену не обратили внимания.

Вскоре у него появились приятели. Одним из них был Димка Сомов: Гена полтора года сидел с ним за одной партой. Они возвращались со школы вместе (им было по пути) и Генка тогда много общался с Сомом. Димка увлекался музыкой, знал о ней больше всех в классе и рассказывал Генке о разных группах. Когда Генкина мама купила магнитофон, Гена брал у Сома кассеты с альбомами «The Beatles», но ему не очень нравилось. А Сом этим жил.

Гена знал о Сомове много такого, чего он не рассказывал другим. Димкин папа был когда-то бас- гитаристом неизвестной развалившейся рок - группы, он работал вахтером на заводе и много пил. Мама как-то загадочно умерла. Сомов рос в атмосфере алкогольного творческого безденежья: дома постоянно кучковались бородатые папины друзья, жили там неделями, много пили, курили траву, слушали «The Doors» и Егора Летова, читали стихи, вели странные беседы и черт знает чем еще занимались. Дим рос беспризорным, много чего успел увидеть. Девочки его любили, – он классно играл на гитаре.

В то время Союз уже развалился. Появилась независимая Украина. Вместо денег ходили купоны на продукты, вызывавшие всеобщее недоумение. Не было больше октябрят, пионеров и комсомольцев, выносились портреты Ленина из кабинетов и спортзалов, оставалась только школьная форма – синяя и коричневая. В те бедные годы ее носили еще долго. Димкина форма была тертая, с заплатами. Похоже, ему было больше нечего надеть. Он был ленив, учился неохотно, но схватывал все на лету. Уже тогда было видно, что у него поразительные способности к математике.

В шестом классе все кардинально изменилось, начиная с первых чисел сентября. Класс был назван математическим. Часть отстающих учеников отчислили и рассеяли по другим классам, и вместо них пришли новички – их было вдвое больше чем отчисленных, и далеко не все могли похвастаться математическими способностями.

Теперь в Генкином классе училось тридцать два человека, почти треть из которых Генка не знал. Появились Мамай, Кича, Друг, появились Ева и Кристина и много кто еще… Эти люди прочно вошли в ежедневную Генкину жизнь.

Вскоре появились прыщи. Они расцветали один за другим, бугрились и гноились, их появление нельзя было остановить. Стало ухудшаться зрение. Длинный, худой, угловатый, прыщавый очкарик с писклявым голосом – конечно, он стал всеобщим посмешищем. Фамилия Кашин снова плавно трансформировалась в кличку Какашка и его уже редко кто называл иначе.

Он часто думал почему именно он стал всеобщим посмешищем. И в старом классе, и в новом. Гена чувствовал, что дело не только во внешности и агрессивном окружении, но в чем именно он не знал. Либо боялся себе признаться. Гена ходил в школу как бычок на скотобойню, а по ночам тихонько рыдал в подушку. Со временем он, правда, привык к издевательствам настолько, что был рад если его просто оскорбляли и не били. Ежедневный ад легко превращается в серые будни. И наоборот.

Сомова тоже ломали, но он отчаянно сопротивлялся. В течении первой четверти шестого класса Сом трижды дрался с Мамаем, один раз с Кичей и один раз с Несмешным, другом Мамая из другого класса. Однажды Кузя так избил Димку, что того забрали в медпункт. Через два дня Димка принес в портфеле кастет и сломал Кузе нос. Сомов неделями ходил с опухшей от синяков мордой – почему-то неформалов все они не любили особенно. Тем не менее он не сдавался и его оставили в покое, переключившись на тех, кто не сопротивлялся. В том числе на Гену.

Конечно, дружба между Генкой и Сомом вскоре умерла. Сом отстоял свое право считаться человеком, а Гену смешали с грязью, он стал Какашкой – мишенью для плевков и ударов. Было ощущение, словно под Генкой проседает почва – Димка некоторое время кричит ему сверху, протягивает руку, но все безнадежно, Гена уже глубоко внизу и Димка отворачивается. Прошло немного времени, и Сом тоже стал его презирать. Гена понимал Димку. Он сам себя презирал, но ничего не мог сделать, – его сломали. Сом никогда не называл Генку Какашкой, но он произносил «Кашин» таким голосом, что все становилось ясно. Вряд ли он помнил, что когда-то они с Генкой дружили.

Гена чувствовал, что все повторяется. Его снова презирали и унижали. Родители, конечно, видели, что он ходит в синяках, Гена неумело врал что-то, мать вздыхала, а папа говорил, что в таком возрасте синяки – обычное дело.

В декабре того года он снова ходил.

Случилось так. Ночью ему приснилась улыбка Артема. Больше ничего, только улыбка, словно вырезанная из фотографии. Гена не мог вспомнить лица Артема, но вот улыбка застряла в голове как осколок снаряда. Гена рассматривал ее, когда мочился и умывался, и когда завтракал, и когда мама помогала ему собраться. Гена улыбался этой улыбке и по дороге в школу, а перед последним углом он неожиданно для себя свернул в другую сторону и, удаляясь от школьного забора, пошел в сторону Центрального рынка. Он не планировал прогуливать уроки, это был экспромт. Ему надо было побыть одному.

Был декабрь. За ночь лужи покрывались зеленоватой коркой льда. К заиндевевшим проводам прилипали надутые серые голуби, – каждый в отдельности напоминал раковую опухоль. Пробегали ободранные серые дворняги, просительно заглядывая прохожим в пояс. Гена брел сквозь толчею Центрального рынка, вспоминал Артема, но как ни старался отчетливо видел лишь улыбку, остальное – размыто. Иногда он даже сомневался,– а был ли Артем на самом деле…

Гена шел, не глядя. Иногда спохватывался на секунду, понимал, что места вокруг плохо узнаваемы, но не останавливался. Идти было уютно, времени оставалось много…И снова проплывали дома и дворы, мелькали лица и автомобили, оставались за спиной улицы и дороги. В просветах между многоэтажками виднелись трубы притаившихся заводов.

Брагом – небольшой город, но заблудиться в нем легко. Многоэтажки на вид одинаковы, между дворами отличий мало, кругом заводы, которые нетрудно спутать. Гена очнулся возле какой-то воинской части. Времени прошло немало, но он помнил, что находится где-то недалеко от Петровского вокзала.

В воинскую часть въезжали тоскливые пустые грузовики с белыми надписями «Люди». Возле настежь распахнутых ворот с красными звездами курил дистрофичного вида солдатик в тусклом камуфляже. Он смотрел на Генку слегка по-звериному, и тот пошел себе в поисках знакомых мест. Гена рассчитывал найти троллейбусную остановку, но натыкался то на вросший в землю полуразобранный ржавый экскаватор, то на бесхозную группу сосновых бревен, то на недостроенные сараи. Где-то противно визжала пилорама. На редких деревьях набухали тромбоподобные голуби.

Гена решил поискать людей, чтобы спросить, как выбраться к Петровскому вокзалу. Дорожка, по которой он шел петляла среди земляных насыпей, непонятных ржавых труб и полувертикальных огрызков бетона, и выводила к россыпи обшарпанных кирпичных домиков, словно придавленных к земле гигантской невидимой ладонью. Не верилось, что в этих домах кто-то живет.

Вскоре появились и люди, но Гену они не обрадовали. Возле одной из бетонных плит Гена увидел трех парней уголовной внешности и одну девчонку. Парни были явно старше Генки года на три, а возраст девчонки он не определил. Еще издалека он заметил, как все четверо на него уставились. Гена остановился.

Больше всего он испугался девчонки. Он не разглядел ее лица (видел только накинутую на плечи большую голубую куртку из которой торчали паучьи ножки в черных колготках), но в расслабленности ее позы, в небрежности жестов, в том как она приказала что-то одному из парней (Гена уловил это шестым чувством – не сказала, а приказала) – во всем этом было что-то пугающее. Она была королева, и Гена понял, что те трое выполнят любой ее каприз.

Гена огляделся: вокруг – ни души, только он и четверо на бетонных плитах. Переглянувшись с девчонкой, один из парней поднялся, струсил пыль с задницы и крикнул Генке:

- Иди сюда!

В его тоне Гена уловил насмешку и приказ. Над Генкой хотели как-то поиздеваться, вероятно, он забрел в их район.

- Сюда иди!

В этих двух словах было все. Так хан Батый написал когда-то князю Даниле Галицкому: «Дай Галич!»

Гена попятился. Парень сделал несколько ускоряющихся шагов к нему, и тут же поднялся другой парень. Гена развернулся и побежал. Они побежали за ним. Гена понял, что если его поймают, то приволокут к той девчонке, а в ее жестокости он почему-то не сомневался.

Он бежал так как не бежал никогда. Никогда он не думал, что можно бежать так быстро. В спину что-то кричали, и он понял, что за ним началась охота.

Дорожка под ногами как-то внезапно оборвалась; Гена безумными скачками несся по полужидкой грязи, перепрыгивая через предательски торчащие листы ржавого железа. Споткнувшись об один, Гена все же удержался на ногах, но потерял очки. Он не стал останавливаться. Очень мешал рюкзак- подпрыгивал, ударяя углом пенала в одну и ту же точку поясницы. Без рюкзака Гена бежал бы быстрее, но выбросить его не решался.

Он слышал каждый удар сердца и чувствовал, как горят щеки. Рывками вскочив на гору щебня, он на секунду обернулся – преследователи не отставали. Один уже карабкался на щебень, другой, громко матерясь, подбегал к горе. Их бешеные лица не сулили ничего доброго. Гена снова понял, что надо бы выбросить рюкзак и снова этого не сделал.

Вдали виднелся сосновый лес. Перед лесом тянулась железная дорога. Гена сбежал с кучи щебня, чудом не свернув себе шею и, кое-как оббегая бетонные плиты, понесся к железной дороге. Ботинки утопали в грязи. Он не оборачивался, но слышал, – они не отстают. Он боялся, что если обернется и увидит их, то тут же остановится. Добежать бы до леса, думал Гена. Но лес был слишком далеко. Нечеловечески далеко. Они меня поймают, панически думал Гена, они меня поймают… Он понял, что плачет, и на встречном ветру слезы разлетаются брызгами…

Потом он заметил поезд. Поезд ехал перпендикулярно Генке, и он понял, что вот-вот окажется в точке пересечения их траекторий. Крики преследователей, сигнал машиниста, пляска неба, кусков бетона и сосен на горизонте – все это разжигало один инстинкт: бежать. Бежать со всех ног, испепеляя подошвы, бежать, сбивая ноги в кровь. Инстинкт мелкого травоядного, застигнутого хищником. Остановиться он не мог как и не мог уже бежать быстрее.

Когда поезд был в двух шагах, Гена подумал: «Это конец!», и, закрыв глаза, прыгнул так высоко и далеко, как не прыгают олимпийские чемпионы.

Когда стало ясно, что он уже мертв, он открыл глаза и увидел, что еще жив. Он застыл над глубочайшим каменистым откосом, на дне которого, далеко внизу, начинался сосновый лес. Он висел неподвижно, а все вокруг неслось мимо со свистом – серое цвета асфальта небо, поезд, куски бетона – и даже голые деревья на лету махали ему острыми ветками. А потом и Гена стремительно полетел к лесу. Скорость была дикая. Гена врезался в твердое, и хаотичными кувырками покатился через рюкзак. Тот был то над головой, то под ногами… Все вертелось как в центрифуге. Остановившись наконец, Гена приподнялся, оглянулся и увидел вверху несущийся поезд. Преследователи остались по ту сторону. Не дожидаясь пока поезд освободит им дорогу, Гена, ковыляя, побежал вглубь леса. Он бежал долго, не чувствуя боли. Боль придет потом.

Остановился он нескоро. Присел на бревно, стал оглядываться – казалось, между сосен вот-вот замелькают оскаленные острозубые морды. Гена отдышался. В лесной тишине собственные вдохи и выдохи казались оглушительными. Куртка оказалась порвана и заляпана грязью, ладони были исцарапаны и окровавлены. Гена пощупал пульсирующий затылок, – волосы слиплись, а на пальцах осталась кровь. Хреново, подумал он. Теперь все тело изнывало болью, как будто дюжина агрессивных китайцев прошлась по Генке железными нунчаками.

Очень болела правая нога. Гена поднялся и наугад поковылял по лесу. С каждым шагом нога болела все сильнее. Ничего, думал Гена, зато я убежал. Убежал.

Он вышел к Петровскому вокзалу лишь минут через сорок, и там сел на троллейбус до дома. Идти было страшно больно, почти невыносимо.

Дома выяснилось, что нога – сломана. И снова были крики, истерики, визги, успокаивания… Мать была дерганной как марионетка, а отец как обычно постарел на десять лет…Гену спрашивали, что произошло, он что-то врал, его ловили на вранье, он врал снова, пока наконец не выдал им некое подобие правды.

Оставшуюся до зимних каникул часть декабря Гена провел в больнице. На каникулах безвыходно сидел дома. Когда же наконец Гена снова появился в школе, то уже почти успел забыть что такое 6-А класс.

_________________________________________________________________________

 

К тому времени, когда Гена снова появился в школе, он уже почти успел забыть, что такое 8-А класс.

Гена пришел как обычно не поздно и не рано, когда класс уже открыли, но в нем было не больше десяти человек. Гена повесил на вешалку новенькую куртку с меховой подкладкой и направился к своей парте. На него не обратили внимания. Все были какие- то вялые и занимались своими делами – только Экскаватор крикнул Другу: «Какашка пришел!», но Друг даже не поднял головы. У него было какое-то дело с Димкой Сомовым, – Друг пересыпал что-то спичечным коробком на лист бумаги, а Сом стоял возле его парты, и внимательно наблюдал, зажав в руке пятигривневую купюру. Ни Мамая, ни Кичи в классе не было. Возле окна пылилась Святая Вера,- в своем длинном сером платье она походила на зачехленную мебель.

Гена сел на свое место. Хватит, думал он. С меня хватит. Надо наконец решаться.

По невидимому конвееру на Гену плыл новый тошнотворный день, словно скопированный на ксероксе из тысячи предыдущих. Друг закончил свои манипуляции и передал Сому свернутую из тетрадного листа пластинку. Сом дал ему деньги, и на этом они разошлись. Скучала без подружки Евы блондинистая Кристина, мило нахмуривая симпатичную мордашку. Тупая кукла, подумал Гена. Она крутилась на стуле, и Гена видел краем глаза мелькающие под короткой юбкой и колготками белые трусики. В класс вошел Мамай, и сразу стало шумно.

Кажется, впервые в жизни Генке было наплевать на появление Мамая. Впервые наступивший день не подхватил Гену ураганом трусливых эмоций, не сделал своим заложником, а плыл куда-то мимо. Гена был вне класса. Он хотел одного: увидеть Юлю.

Начались уроки.

Сом возле доски решал задачу. Он часто шел к решению своими способами, даже сам выводил известные формулы, и Ведьма видела в этом признаки скрытой гениальности.

- Можешь же! – восторгалась Ведьма, выстреливая из орбит пружинистыми глазами, – Можешь! Но не хочешь! Почему не хочешь?

Всем своим видом Сом словно отвечал: «А хрен его знает»

Ведьма оргазмировала. Она напоминала самку орангутанга, только что неоднократно удовлетворенную самцом.