Превращение Греции в римскую провинцию

(Тит Ливий, «Римская история от основания города», XXXIII, 31)

К середине II в. до н. э. римляне в своей внешней политике добились значительных успехов как на западе, так и на востоке. В результате победы в Третьей Пунической войне Карфаген был разрушен и перестал представлять собой угрозу для Рима.

На востоке были завоеваны и превращены в римские провинции Македония и Греция, которые отныне рассматриваются, как praedia populi Romani («поместья римского народа»). Таким образом, к середине II в. до н. э. Рим становится крупнейшим государством Средиземноморья.

Все греческие государства одобряли этот мир, протестовали только италийцы. Это, говорили они, пустое писание, скрашенное призраком свободы; почему иные города передаются римлянам и не поименовываются, другие поименовываются и делаются свободными без передачи, как не потому, что освобождаются азиатские города, более безопасные по самой отдаленности, греческие же города, не будучи даже поименованы, захватываются, как Коринф, Халкида, Орей, Эретрия и Деметриада. Обвинение было не совсем неосновательно, ибо было сомнение относительно Коринфа, Халкиды и Деметриады, прочие же города Греции и Азии освобождались без всякого сомнения, а относительно этих трех городов приказано было уполномоченным постановить и полезное для государства, и согласное с их добросовестностью решение, какого потребуют политические обстоятельства. Причина тому заключалась в сирийском царе Антиохе, который, несомненно, переправится в Европу, как только признает свои силы достаточными; ему-то они и не желали оставлять такие удобные города, чтобы он свободно мог занять их. Квинкций с 10 уполномоченными отправимся из Елатми в Антикиру, а оттуда переправился в Коринф. Там почти целые дни шли совещания в присутствии 10 уполномоченных о свободе Греции. Квинкций неоднократно повторял, что нужно освободить всю Грецию, если хотят связать языки италийцам, если хотят всем внушить любовь и уважение к римскому имени, если хотят уверить, что римляне переплыли моря для освобождения Греции, а не для того, чтобы отнять власть у Филиппа и взять себе. Другие ничего не возражали относительно свободы городов, однако заявляли, что для них самих было бы безопаснее некоторое время оставаться под охраною римлян, чем взять в повелители Антиоха вместо Филиппа. Наконец, было решено так: передать Коринф ахеянам, с тем, однако, чтобы в его акрополе оставался римский гарнизон; Халкиду и Деметриаду удержать, пока не исчезнет опасность со стороны Антиоха.

Наступало обычное время празднования истмийских игр... В ту пору стекались со всех сторон не только из-за обычных дел, но и потому, что напряженно ожидали узнать, каково будет далее положение Греции, какова будет судьба каждого государства, в частности; не только втихомолку, но и открыто в своих беседах высказывали предположения о том, как поступят римляне; но едва ли кто-нибудь был убежден, что они совсем уйдут из Греции. Заняли места для того, чтобы смотреть на зрелище; глашатай с трубачом, по обычаю, выступили на середину арены, откуда обыкновенно объявлялось празднество торжественной формулой, и, водворив трубой молчание, глашатай произнес следующее:

«Римский сенат и главнокомандующий Т. Квинкций, победив царя Филиппа и македонян, приказывают, чтобы были свободны, не платили податей, имели свои законы все коринфяне, фокейцы, локрийцы, остров Эвбея, магнеты, фессалийцы, перребы и фтиотийские ахеяне». Он перечислил все племена, которые были под властью Филиппа. Когда выслушаны были слова глашатая, наступила большая радость, чем какая вообще доступна людям; каждый едва верил тому, что слышал; все с изумлением смотрели друг на друга, точно при виде призрака во сне; каждый спрашивал ближайших о том, что касается его, не веря своим ушам. Глашатай снова был позван, так как каждый желал не только слышать, но и видеть вестника своей свободы; и он снова сказал то же самое. Затем, когда радость была уже несомненна, начались громкие рукоплескания, сопровождавшиеся криками, и много раз были повторены; таким образом было вполне очевидно, что для народа из всех благ нет ничего приятнее свободы. Затем игры были окончены весьма быстро; зрелище не привлекало ни внимания, ни взоров зрителей: до такой степени одна радость заглушила восприимчивость ко всем другим удовольствиям.