Моя аура. Телевизионная магия. – Не тот человек на ту роль. – Фанаты и фанатики. – Элизабет Тейлор

Б: Чего хотели эти звукооператоры?

А: Сократить запись, а мой голос растянуть так, будто я пою.

Б: Я обожаю твой телевизионный ролик «Дейли Ньюс». Я видел его пятнадцать раз.

 

Недавно одна компания заинтересовалась приобретением моей «ауры». Мои произведения им были не нужны. Они только говорили: «Нам нужна ваша аура». Я так и не понял, чего они хотели.

Но они были готовы заплатить большие деньги. Тогда я подумал, что если люди готовы столько за «это» заплатить, надо бы мне постараться выяснить, что это такое.

Я думаю, «аура» – это то, что видно только другим людям, и они видят столько ауры, сколько захотят. Она создана глазами других людей. Ауру можно увидеть только у тех людей, с которыми ты почти или совсем не знаком. Недавно я ужинал с ребятами, которые работают у меня в мастерской. Все они обращаются со мной запанибрата, потому что знают меня и видят каждый день. Но кто-то привел с собой симпатичного приятеля, и этот парень едва мог поверить, что ужинает со мной! Все остальные видели меня, а он видел мою «ауру».

Когда просто видишь человека на улице, у него вполне может быть аура. Но стоит ему открыть рот, ауры как ни бывало. Должно быть, «аура» существует, пока человек молчит.

Самая громкая слава у тех, чьи имена красуются на больших магазинах. Я действительно завидую людям, чьими именами названы крупные магазины. Например, Маршаллу Филду.

Но быть знаменитым – не так уж важно. Если бы я не был знаменит, в меня бы не стреляли за то, что я – Энди Уорхол. Может быть, в меня стреляли бы, когда я служил в армии. Или, может быть, я был бы толстым школьным учителем. Как знать заранее?

Хотя есть хорошая причина, чтобы быть знаменитым, – ты можешь читать все толстые журналы и знать всех, о ком там пишут. Страница за страницей идут твои знакомые. Я обожаю такое чтение – ради этого и стоит быть знаменитым.

Не знаю точно, кому принадлежит авторство новостей. У меня в голове засела мысль, что если твое имя упоминается в новостях, то программа новостей должна тебе заплатить. Потому что это твои новости, а они берут их и продают как свою собственную продукцию. Но потом всегда говорят, что помогают тебе, и в этом есть своя правда, но все равно, если бы люди не хотели делиться своими новостями, а сохраняли бы их про себя, в программе новостей не было бы ни одной новости. Так что, думаю, обеим сторонам надо платить друг другу.

Хотя я пока не представляю себе, как это может быть.

Самый плохой, самый жестокий репортаж, который я когда-либо читал о себе, был репортаж журнала «Тайм» о том, как в меня стреляли.

Я обнаружил, что почти все интервью написаны заранее. Журналисты знают, что хотят написать о тебе, и знают, что думают о тебе еще до того, как поговорят с тобой, так что они просто подыскивают слова и детали, чтобы подтвердить то, что они уже решили сказать. Если идешь на интервью вслепую, совершенно нельзя предположить, какую статью напишет человек, с которым ты разговариваешь. Самые приятные, улыбчивые люди могут писать подлейшие статьи, а те, кто, кажется, тебя ненавидит, могут написать забавные, милые материалы. Журналистов еще труднее раскусить, чем политиков.

Когда журналист пишет действительно подлую статью, я всегда пропускаю ее мимо ушей; кто я такой, чтобы сказать, что это неправда?

Обычно говорили, что я пытаюсь «ввести в заблуждение» средства массовой информации, когда одной газете я давал одну автобиографию, а другой – другую. Мне нравилось давать разную информацию разным изданиям – так я мог проследить, откуда люди берут информацию. Таким образом, когда я знакомился с людьми, я всегда мог определить, какие газеты и журналы они читают, по моим же собственным высказываниям, которые они мне повторяли. Иногда забавная информация возвращается годы спустя, когда интервьюер говорит: «Вы как-то сказали, что Лефрак Сити – самое красивое место в мире», и тогда я понимаю, что он читал интервью, которое я как-то давал журналу «Аркитекчурал Форум».

Своевременная статья, напечатанная в нужном месте, действительно может прославить тебя на целые месяцы и даже годы. Я двенадцать лет жил рядом с бакалейным магазином «Гристедс», и каждый день заходил туда и гулял вдоль полок, выбирая то, что мне нужно, – от этого ритуала я получаю большое удовольствие. Двенадцать лет я делал это почти каждый день. Потом в один прекрасный день на обложке «Нью-Йорк пост» появилась цветная фотография Моники Ван Ворен, Рудольфа Нуриева и меня, и когда я после этого зашел в магазин, все служащие завопили: «Вот он!» и «Я же тебе говорил, это он!» Мне не захотелось туда больше приходить. А после того, как моя фотография появилась в «Тайм», я неделю не мог выгуливать собаку в парке, потому что люди показывали на меня пальцем.

Вплоть до прошлого года я был никем в Италии. Я был кем-то, может быть, в Германии и Англии, поэтому я больше не езжу в эти страны, но в Италии даже не знали, как пишется мое имя. Потом в журнале «Л'Уомо Вог» все же узнали, как оно пишется, от одной из наших суперзвезд, которая сблизилась с их фотографом, – постельные разговоры, как я подозреваю, – во-всяком случае, от него просочилось правильное написание моего имени, так же как и названия моих фильмов и фотографии моих картин, и теперь на мне в Италии помешаны. Недавно я был в крохотном городишке, который называется Боиссано, на другой стороне Ривьеры, и пил аперитив на террасе местного газетного киоска, и молодой парень, студент колледжа, подошел ко мне и сказал:

«Привет, Энди, как там Холли Вудлон?» Я был шокирован. Он знал около пяти английских слов, четыре из которых были МЯСО, МУСОР, ЖАРА и ДАЛЛЕСАНДРО, причем последнее, как итальянское, не считается.

Мне всегда были интересны ведущие ток-шоу. Один мой знакомый сказал, что стоит ему только посмотреть на таких ведущих, увидеть гостей передачи и услышать их вопросы гостям, как он сразу же знает, откуда они, где учились, какую религию исповедуют. Мне бы очень хотелось быть способным узнавать о человеке все, только лишь увидев его по телевидению, определять, какая у него проблема. Вообразите, вы смотрите ток-шоу и сразу же узнаете, например, что: проблема этого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ КРАСИВЫМ; проблема этого: ОН НЕНАВИДИТ БОГАТЫХ; проблема того: У НЕГО НЕ ВСТАЕТ; проблема другого: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ НЕСЧАСТНЫМ; проблема третьего: ОН ХОЧЕТ БЫТЬ УМНЫМ.

И может быть, вы также смогли бы понять – Почему у Дины Шор НЕТ НИ ОДНОЙ ПРОБЛЕМЫ. А еще мне ужасно хочется, посмотрев на человека, уметь распознавать цвет его глаз, цветное телевидение в этом пока еще не очень-то помогает.

Некоторые люди подвержены действию телевизионной магии: они совершенно теряют лицо, когда не в кадре, но полностью собираются, когда их снимают. Они трясутся и потеют перед передачей, трясутся и потеют во время рекламы, трясутся и потеют, когда передача заканчивается; но пока камера их снимает, они спокойны и выглядят уверенно. Камера их включает и выключает. Я никогда не теряюсь, потому что мне никогда не удается собраться. Я просто сижу и говорю: «Я сейчас упаду в обморок. Сейчас упаду в обморок. Я знаю, я упаду в обморок. Я еще не потерял сознание? Я сейчас потеряю сознание». Когда я участвую в телевизионной передаче, я не могу думать о вопросах, которые мне сейчас зададут, я не могу думать о том, что сорвется у меня с языка – все, о чем я могу думать, это: «Это прямая трансляция? Правда прямая? Тогда ничего не выйдет, я упаду в обморок. Я жду обморока». Вот таков мой поток сознания в прямом эфире. В записи все по-другому.

И я всегда думал, что ведущие ток-шоу и другие известные телеперсоны не знают, что значит так нервничать, но потом понял, что некоторые из них по-своему знакомы с той же проблемой – может, они каждую минуту думают: «Я сейчас все завалю, сейчас я все завалю… пропал летний домик в Ист Хэмптоне… пропала квартира на Парк авеню… пропала сауна…». Разница в том, что пока они прокручивают в уме свою версию «я сейчас упаду в обморок», они каким-то образом – благодаря телевизионной магии – собираются и продолжают произносить нужные реплики и текст.

Есть люди, которые начинают играть свою роль только тогда, когда «включаются». «Включаются» разные люди по-разному. Как-то я смотрел по телевизору, как один молодой актер получает премию «Эмми»: он поднялся на сцену, сразу «включился» и вошел в роль: «Я хочу сказать спасибо, спасибо моей жене»… Он наслаждался. Я начал думать, что вручение награды – это просто фантастический момент для человека, который может «включиться» только перед скоплением публики. Если именно это его заводит, то, получая этот шанс, он, наверняка, чувствует себя там, на сцене, великолепно и думает: «Я могу сделать, что угодно, все что угодно, ВСЕ!» Так вот, я думаю, у каждого есть свое время и место для того, чтобы «включиться». Где я включаюсь?

Я включаюсь, когда отключаюсь и иду спать. Это тот великий момент, которого я всегда жду.

 

* * *

 

«Хорошие» исполнители, по-моему, это универсальные записывающие устройства, потому что они могут воспроизводить и эмоции, и речь, и вид, и обстановку, – они более универсальны, чем магнитофоны, видеокамеры или книги. «Хорошим» исполнителям каким-то образом удается полностью записать переживания, поведение людей и ситуации, и они включают эти записи, когда требуется. Они могут повторить реплику точно так, как она должна звучать, и сами выглядеть точно так, как они должны выглядеть, произнося ее, потому что уже где-то видели эту сцену раньше и зафиксировали ее в памяти. Так что они знают, какие реплики и как они должны быть произнесены. Или не произнесены.

Мне понятны либо актеры-любители, либо очень плохие исполнители, поскольку что бы они ни делали, у них никогда это не получается как следует, а значит, и не может быть фальшивым. Но я никогда не смогу понять «хороших профессиональных» исполнителей.

Все профессионалы, которых я видел, всегда делают одно и то же в определенный момент каждого шоу. Они знают, когда зрители рассмеются, а когда им станет интересно. А мне нравится то, что каждый раз меняется. Вот почему мне нравятся актеры-любители и плохие исполнители – никогда не угадаешь, что они выкинут.

Джеки Кертис в свое время писал пьесы и ставил их на Второй авеню, и пьеса менялась каждый вечер – реплики и даже сюжет. Неизменным оставалось только название пьесы.

Если два человека смотрели пьесу в разные дни и начинали ее обсуждать, они обнаруживали, что в двух представлениях не было ничего общего. Эти представления были «эволюционными», поскольку пьеса все время менялась.

Я знаю, что «профессионалы» работают быстро и хорошо, они все успевают, производят хорошее впечатление, они все делают правильно, не сбиваются с тона, исполняют свои номера, и проблем не бывает. Смотрите, как они играют, и они выглядят так естественно, что просто не можешь поверить, что они не импровизируют, – когда они говорят что-то смешное, кажется, это только что пришло им в голову. Но потом приходишь на следующее представление, и та же самая смешная реплика приходит им в голову вновь и вновь.

Если мне когда-нибудь пришлось бы подбирать актера на роль, я бы искал «неподходящего» человека. Я никогда не мог представить в какой бы то ни было роли «подходящего» человека. Подходящий актер для подходящей роли – это было бы слишком. Кроме того, никто никогда полностью не подходит ни на какую роль, потому что роль – выдумана, так что если нельзя найти никого, кто абсолютно подходит, лучше найти кого-нибудь, кто совершенно не подходит. Зато тогда уж знаешь, что роль получится.

Неподходящие люди всегда кажутся мне весьма подходящими. Когда перед тобой множество людей и все они «хорошие», трудно выбрать, и самое простое – это выбрать действительно плохого. А я всегда стремлюсь к самому легкому, потому что легкий для меня – это обычно самый лучший.

На днях я записывал рекламу какой-то аудиоаппаратуры, и я мог бы сделать вид, что говорю все слова, которые они мне дали и которые я сам бы никогда не произнес, но я просто не мог это сделать.

Когда я играл служащего аэропорта в кинофильме с Элизабет Тейлор, мне дали реплику типа: «Пойдемте. У меня важная встреча», но с языка у меня все время слетало: «Пошли, девочки». В Италии звук всегда записывают после съемок, поэтому что бы ты ни пропустил, ты все равно это скажешь.

Однажды я снимался в рекламном ролике авиалинии с Сонни Листоном: «Если у тебя что-то есть, выставляй это на показ!» Мне понравилось это говорить, однако потом они продублировали мой голос, хотя его – нет.

Некоторые считают, что знаменитости производят впечатление, если только ты знал о них с детства или задолго до того, как с ними познакомился. Они же говорят, что если ты никогда не слышал о человеке и вдруг знакомишься с ним, а потом кто-нибудь подходит и говорит тебе, например, что ты только что познакомился с самым богатым, самым знаменитым человеком в Германии, на тебя это знакомство не произведет особого впечатления, потому что раньше ты и представления не имел, насколько этот человек знаменит. Однако я воспринимаю все наоборот: на меня не производят впечатления все эти смешные люди, которых все считают знаменитостями, потому что мне всегда кажется, что с ними легче всего познакомиться. Больше всего я бываю поражен, когда знакомлюсь с кем-нибудь, с кем совсем не ожидал познакомиться, – я и мечтать не мог, что когда-нибудь буду с ними разговаривать. С такими людьми, как Кейт Смит, мать Пало-мы Пикассо Лесси, Никсон, «мамуля» Эйзенхауэр, Тэб Хантер, Чарли Чаплин. Когда я был маленьким, я слушал по радио «Поющую Леди» все время, пока лежал в кровати и раскрашивал картинки. Потом в 1972 году я был на вечеринке в Нью-Йорке и меня представили какой-то женщине со словами: «Она была „Поющей Леди" на радио». Я был изумлен. Я едва мог поверить, что действительно с ней познакомился, потому что никогда и не мечтал об этом. Я просто считал, что нет никакой возможности. Когда знакомишься с кем-нибудь, с кем никогда не мечтал познакомиться, оказываешься захваченным врасплох, у тебя нет никаких нафантазированных представлений о человеке, и ты не чувствуешь себя обманутым. Некоторые проводят всю жизнь в мыслях об одном знаменитом человеке. Они выбирают кого-нибудь, кто знаменит, и вцепляются в него или в нее. Они всего себя посвящают мыслям об этом человеке, с которым они даже никогда не встречались, или, возможно, виделись один раз. Если спросить у любого знаменитого человека, какую почту он получает, узнаешь, что почти у каждого есть постоянный корреспондент, который помешан на нем и пишет постоянно. Так странно думать, что кто-то проводит всю жизнь, думая о тебе.

Психи всегда мне пишут. Я думаю, моя фамилия включена у психов в какой-нибудь список для рассылки их корреспонденции.

Меня всегда беспокоит то, что когда сумасшедшие что-нибудь делают, они повторяют это вновь через несколько лет, даже не помня, что уже делали это раньше, они уверены, что это что-то – совершенно новое. В меня стреляли в 1968 году, это была версия – 1968. И меня неотвязно преследует мысль: «Вдруг кто-нибудь захочет сделать римейк покушения на меня в 70-е годы?» Таков еще один вид фанатов.

В ранний период развития кинематографа фанаты обожествляли свою звезду целиком – они выбирали себе звезду и любили в ней все. Теперь существуют фанаты разных уровней. Сейчас фанаты обожествляют кинозвезд по частям. Сегодня могут превозносить звезду в одной области жизни и совершенно забывать о ней в другой. Большая рок-звезда может продать миллионы и миллионы записей, но если снимет плохой фильм и об этом пойдут слухи, о ней можно забыть.

Звездами сейчас становятся новые категории людей. Спортсмены выбиваются в весьма значительные новые звезды. (Когда я смотрю что-нибудь вроде Олимпийских игр, я думаю примерно так: «Когда же хоть кто-нибудь не побьет рекорд?» Если кто-нибудь пробежит за 2,2, значит ли это, что потом смогут пробежать за 2,1, 2,0, 1,9 и так далее, пока они не уложатся в 0,0?

На каком результате спортсмены остановятся и не побьют рекорд? Придется ли им изменить время или изменить рекорд?)

В наше время даже если ты мошенник, с тобой все равно будут считаться. Ты можешь писать книги, выступать по телевидению, давать интервью – ты большая знаменитость, и никто не смотрит на тебя свысока за то, что ты мошенник. Ты все равно наверху. Это потому, что люди больше, чем в чем-либо еще, нуждаются в звездах.

Хороший запах тела означает хороший «кассовый сбор». Его можно учуять за милю. Чем больше об этом говоришь, тем сильнее запах, а чем сильнее запах, тем больше твой «к. с».

Работа за большие деньги может изменить твое представление о себе. Когда я рисовал модели обуви для журналов, я получал определенную сумму за каждую модель и потом подсчитывал число нарисованных туфель, чтобы прикинуть, сколько я получу. Я жил по числу рисунков, пересчитывал их и знал, сколько у меня денег.

Фотомодели иногда бывают очень грубы. Они получают почасовую оплату и работают по восемь часов в день, а уходя домой, считают, что им все равно должны платить. Кинозвезды получают миллионы долларов можно сказать ни за что, поэтому, когда кто-то просит их сделать что-нибудь бесплатно, они выходят из себя – они думают, что если заговорят с кем-нибудь в бакалейном магазине, то должны за это тут же получить пятьдесят долларов в час.

Так что у тебя всегда должен быть какой-то продукт, помимо «тебя самого». Актрисе следует подсчитывать пьесы и фильмы, фотомодели – фотографии, писателю – слова, а художнику – картины, чтобы всегда точно знать, чего ты стоишь, а не зацикливаться на мысли, что твой продукт – это ты сам, твоя слава и твоя аура.

 

Работа

 

 

Арт-бизнес против бизнес-искусства. – Мои ранние фильмы. – Почему мне нравятся отходы. – Жизнь – это работа. – Секс – это работа. – Как глядеть в глаза девушки. – Полная комната сладостей

Б: Больницы – это что-то невообразимое.

А: Когда я был при смерти, мне пришлось подписывать чек.

 

До того как в меня стреляли, я всегда думал, что я здесь скорее наполовину, нежели полностью – я всегда подозревал, что смотрю телевизор вместо того, чтобы жить жизнь. Иногда говорят, что события в кино нереальны, но на самом деле нереально то, что с тобой происходит в жизни. На экране эмоции выглядят сильными и правдивыми, а когда с тобой действительно что-то случается, то ничего не чувствуешь – как будто смотришь телевизор.

В тот момент, как в меня стреляли, и после этого, у меня было такое чувство, будто я смотрю телевизор. Каналы меняются, но все равно это телевидение. Так бывает, когда ты чем-то увлечен или с тобой что-то происходит. Тогда, как правило, ты забываешь себя и начинаешь фантазировать по поводу совсем других вещей. Когда я очнулся – я не знал, что это больница и что в Боба Кеннеди стреляли на другой день после меня, – я услышал сквозь свои фантазии слова о тысячах людей, молящихся в соборе Св.Патрика, а потом я услышал слово «Кеннеди», и это вернуло меня к телевизионному миру и я понял: я здесь и мне больно.

Так вот, в меня стреляли на моем рабочем месте – в мастерских «Энди Уорхол Энтерпрайзес». В то время, в 1968 году, предприятие Энди Уорхола состояло из нескольких людей, которые регулярно работали для меня, множество так называемых «свободных художников», которые помогали выполнять отдельные проекты, и много «суперзвезд» или «гиперзвезд» или как там еще можно назвать тех, кто очень талантлив, но чей талант трудно определить и еще труднее продать.

Таков был «штат „Энди Уорхол Энтерпрайзес"» в те дни. Один интервьюер задал мне кучу вопросов насчет того, как я управляю своим офисом, и я попытался объяснить, что не я управляю офисом, а он мной. Я употребил много таких выражений, как «приносить домой бэкон» («зарабатывать на жизнь»), так что не думаю, что он понял, о чем я говорю.

Все время, пока я находился в больнице, мой «штат» продолжал заниматься делами, и я понял, что у меня получился кинетический бизнес, потому что он продолжал функционировать без меня.

Мне это понравилось, к тому времени я решил, что «бизнес» – лучшее искусство.

Бизнес – это следующая ступень после Искусства. Я начинал как коммерческий художник и хочу закончить как бизнес-художник. После того, как я занимался тем, что называется «искусством», я подался в бизнес-искусство. Я хочу быть Бизнесменом Искусства или Бизнес-Художником. Успех в бизнесе – самый притягательный вид искусства. В эпоху хиппи все принижали идею бизнеса, говорили: «Деньги – это плохо» или «Работать – плохо», но зарабатывание денег – это искусство и работа – это искусство, а хороший бизнес – лучшее искусство.

В начале на «Энди Уорхол Энтерпрайзес» не все было хорошо организовано. Мы перешли от искусства прямо к бизнесу, когда заключили договор на предоставление одному из кинотеатров одного кинофильма в неделю. Это придало нашим киносъемкам коммерческий характер, и таким образом мы перешли от короткометражных фильмов к полнометражным и игровым. Мы кое-что узнали о дистрибуции и вскоре стали пытаться распространять наши фильмы самостоятельно, но поняли, что это слишком трудно. Я и не предполагал, что кино, которое мы снимаем, будет коммерческим. Искусство вышло в коммерческое русло, в реальный мир. Это просто опьяняло – возможность увидеть наше кино там, в реальном мире, в зрительных залах, а не только в мире искусства. Бизнес-искусство. Арт-бизнес. Бизнес арт-бизнеса.

 

* * *

 

Мне всегда нравится работать над отходами, делать вещи из отходов. Я всегда считал, что у выброшенных вещей, вещей, которые по общему мнению никуда не годятся, огромный потенциал – из них можно сделать что-то очень смешное. Это как работа по переработке отходов. Я всегда думал, что в отходах масса юмора. Когда я вижу старый фильм Эстер Уильямс, где сто девушек спрыгивают с качелей, я думаю о том, как проходили предварительные просмотры и про все дубли, в которых у какой-нибудь девушки не хватило храбрости спрыгнуть в нужный момент. В монтажной такой дубль становился «отходом» – его вырезали, и девушка, вероятно, тоже превращалась в «отходы» – ее, наверняка, увольняли. А ведь эта сцена была гораздо забавнее, чем настоящая, где все прошло нормально, и девушка, которая не прыгнула вовремя, была звездой вырезанных кадров.

Я не утверждаю, что общепринятые вкусы – плохи и то, что они отсеивают – хорошо; я лишь говорю, что отходы, вероятно, плохи, но если ты превратишь их во что-то хорошее или хотя бы интересное, то не так много пропадет зря. Ты утилизируешь работу людей и организуешь свой бизнес как побочный продукт другого бизнеса. Собственно говоря, бизнеса – твоего непосредственного конкурента. Так что это очень экономичный способ организации производства. И еще это самый смешной способ организации производства, потому что, как я уже сказал, отходы – в принципе забавны.

У людей, живущих в Нью-Йорке, есть настоящие стимулы хотеть того, чего никто другой не хочет – хотеть всевозможных отходов. Здесь столько людей, с которыми приходится конкурировать, что изменить свои вкусы и хотеть того, чего не хотят другие, – это единственная надежда чего-либо добиться. Например, в чудесные солнечные дни в Нью-Йорке на улице такая толпа, что за всеми этими телами не видно Центрального парка. Но ранним-ранним воскресным утром в ужасно дождливую погоду, когда никто не хочет вставать, а те, кто уже встал, все равно не хотят выходить из дома, можно выйти и побродить повсюду, и все улицы будут твои, и это прекрасно.

Когда у нас не было денег на художественные фильмы с тысячами вырезок и дублей и так далее, я попытался упростить процедуру съемок и стал снимать фильмы, в которых мы использовали каждый фут отснятой пленки, потому что это было дешевле, легче и смешнее. Благодаря этому у нас не оставалось никаких отходов. Потом, в 1969 году, мы начали монтировать наши фильмы, но даже в наших собственных фильмах они мне нравятся больше всего. Вырезанные кадры – превосходны. Я их тщательно храню.

Я отхожу от своей философии использования отходов только в двух случаях: (1) моя собака и (2) еда.

Я знаю, мне надо было бы пойти за собакой в приют, но вместо этого я купил пса. Так получилось. Я увидел его – и полюбил, и купил его. Здесь эмоции заставили меня отступить от моего принципа.

Также надо признаться, что я не выношу объедки. Еда – это моя самая большая экстравагантность. Я действительно балую себя, но потом стараюсь компенсировать это – собираю все остатки и приношу их в мастерскую или оставляю на улице для утилизации. Совесть мне не позволяет ничего выбрасывать, даже если мне самому это не нужно. Как я уже сказал, я здорово балую себя в отношении пищи, так что и остатки моих трапез зачастую роскошны – кошка моей парикмахерши ест паштет из гусиной печенки, по крайней мере, два раза в неделю. Чаще всего остается мясо, потому что я покупаю огромный кусок мяса, готовлю его на ужин, а по­том, за минуту до того, как оно готово, не выдерживаю и ем то, что мне с самого начала хотелось, – хлеб с джемом. Я обманываю себя, когда осуществляю процедуру приготовления белков: на самом деле я хочу только сахара. Все остальное – одна видимость, ведь нельзя же пригласить на ужин принцессу, а на закуску заказать печенье, как бы тебе ни хотелось. Все считают, что надо есть белки, и ты так и делаешь, чтобы о тебе не сплетничали. (Если ты заупрямишься и закажешь печенье, тебе придется рассказывать о том, почему ты его заказал, о своей философии, согласно которой надо есть на ужин печенье. Это было бы слишком хлопотно, поэтому ты заказываешь баранину и больше не думаешь о том, чего тебе в действительности хочется.) Я сделал свою первую магнитофонную запись в 1964 году. Теперь я пытаюсь припомнить, при каких именно обстоятельствах происходило то, что я записал на пленку. Я помню, кого записал, но не могу вспомнить, почему я носил с собой магнитофон в тот день или даже почему я пошел и купил магнитофон. Я думаю, все началось с того, что я попробовал написать книгу. Кто-то из друзей написал мне записку о том, что все наши знакомые пишут книги, и поэтому мне захотелось не отставать от них и тоже написать книгу. Поэтому я купил магнитофон и целый день записывал самого интересного человека, которого знал в то время, Ондина. Мне были любопытны все новые люди, с которыми я знакомился, и которые неделями не спали и оставались бодрыми. Я думал: «У этих людей такое воображение. Мне хочется знать, что они делают, почему они такие изобретательные и творческие, все время говорят, все время заняты, полны энергии… как они могут так долго не ложиться спать и не уставать». Я твердо решил не ложиться весь день и всю ночь и записать Ондина, самого разговорчивого и энергичного из всех. Но в процессе записи я устал, и оставшееся от двадцати четырех часов время мне пришлось дописывать в течение двух дней. Так что, на самом деле мой роман оказался фальшивкой, поскольку был назван магнитофонным «романом» непрерывной двадцати четырех часовой записи, а в действительности был записан в несколько приемов. Для него мне понадобилось двадцать лент, потому что я записывал на маленькие кассеты. И как раз в это время в студию зашли какие-то девочки и спросили, нет ли для них работы, и я попросил их расшифровать и напечатать мой «роман», и им понадобилось полтора года, чтобы расшифровать и напечатать запись одного дня! Теперь мне это кажется невероятным, потому что я знаю, что, если бы они хоть немного умели это делать, они бы закончили все за неделю. Я иногда бросал на них восхищенные взгляды, потому что они убедили меня, что машинопись – одна из самых медленных и трудоемких работ в мире. Сейчас-то я понимаю, что мне достались отходы из машинисток-профессионалов, но тогда я этого не знал. Может, им просто нравилось находиться рядом с теми, кто болтался у меня в мастерской.

Еще я не мог понять этих людей, которые никогда не спали и всегда заявляли: «О, я уже девятый день не сплю, и все отлично!» Я думал: «Может, пора снять кино о ком-нибудь, кто спит всю ночь». Но моя камера снимала только в течение трех минут, и мне пришлось бы каждые три минуты ее перезаряжать ради трехминутных съемок. Я стал снимать на медленной скорости, чтобы наверстать те три минуты, потраченные на замену пленки, а показывали мы пленку тоже на замедленной скорости, чтобы наверстать то, что я не успел снять.

 

* * *

 

Полагаю, у меня особое представление о понятии «работа», потому что, я думаю, жизнь как таковая – очень тяжелая работа над чем-то, что тебе не всегда хочется делать. Родиться – все равно что быть похищенным. И потом проданным в рабство. Люди работают каждую минуту.

Машина не останавливается. Даже когда ты спишь.

Самая тяжелая умственная работа, которую мне когда-либо Доводилось делать, – это прийти в суд и терпеть оскорбления. Ты стоишь там на месте свидетеля совсем один, и твои друзья не могут заступиться за тебя, и все молчат, кроме тебя и адвоката, и адвокат оскорбляет тебя и ты вынужден ему позволять это делать.

Я обожал работать в рекламе, мне говорили, что делать и как делать, и оставалось только внести свои коррективы, а мне говорили: да или нет. Тяжело, когда приходится придумывать безвкусные вещи и реализовывать их самостоятельно. Когда я думаю о том, кого мне больше всего хотелось бы нанять на работу, я думаю, это был бы начальник. Начальник, который говорил бы мне, что делать, потому что это очень облегчает работу.

Если у тебя не такая работа, где вам приходится делать то, что тебе велит кто-нибудь другой, тогда единственный «человек», который способен быть вашим начальником, – это компьютер, запрограммированный специально для тебя, который принимает во внимание все твои финансовые возможности, предрассудки, причуды, потенциал идей, темперамент, таланты, личностные конфликты, желаемую скорость роста, степень и характер конкуренции, что ты ешь на завтрак в последний день выполнения контракта, кому завидуешь и т.д. Много людей могли бы мне помочь в отдельных областях и частностях моего бизнеса, но только компьютер был бы мне полезен абсолютно во всем.

Если бы у меня был хороший компьютер, я мог бы за выходные угнаться за своими мыслями, если бы отстал от самого себя. Компьютер был бы высококвалифицированным начальником.

Что я в последнее время не делаю, а надо бы, – чаще встречаться с учеными. Я думаю, самым лучшим званым ужином был бы тот, на котором каждого приглашенного попросили бы принести с собой какую-нибудь новость из мира науки. Тогда не осталось бы ощущения, что ты потратил время зря, лишь накормив пищей желудок. Однако о болезнях – ни слова. Исключительно новости из мира науки.

Мне посылают по почте много подарков, но хотелось бы, чтобы вместо них и рекламы изданий по искусству я получал бы рекламу научных идей на доступном мне языке. Тогда мне снова захотелось бы открывать почту.

Когда я работаю над бизнес-проектом, я все время жду, что случится что-то плохое. Мне всегда кажется, что сделки провалятся самым чудовищным и ужасным образом. Хотя, думаю, не стоило бы волноваться. Если что-то должно случиться, оно случится помимо твоей воли. Но этого не случается до тех пор, пока ты не перешагнешь за тот предел, когда тебе уже все равно, случится это или нет. Одна моя подруга-актриса рассказала мне, что после того, как ей уже не нужны стали деньги и драгоценности, у нее появились и деньги и драгоценности. Я думаю, мы выигрываем от того, что так всегда получается, поскольку когда ты уже не жаждешь иметь что-то, ты не сойдешь с ума, получив это. Когда ты перестаешь желать чего-то, ты сможешь справиться с его обладанием. Или еще до того, как это желание появилось. Но никогда не одновременно. Если получаешь что-то, когда действительно этого хочешь, то просто сходишь с ума. Все искажается, когда что-то, в чем ты действительно нуждаешься, оказывается у тебя в руках.

Следующая по степени тяжести работа, после процесса жизни – это секс. Конечно, для некоторых это не работа, потому что они нуждаются в этом упражнении, у них есть энергия для секса, а секс дает им еще больше энергии. Некоторые получают энергию от секса, а некоторые – теряют. Я убедился в том, что это слишком трудоемкий процесс. Но если у тебя есть на это время и если ты нуждаешься в таком упражнении, – значит, нужно это делать. Но можно было бы избежать многих хлопот, если бы удалось сначала понять, получаешь энергию или теряешь. Как я уже сказал, лично я теряю энергию. Однако могу понять и тех, кто бегает в поисках секса. Для привлекательного человека не заниматься сексом – такая же тяжелая работа, как для непривлекательного – заниматься, так что оптимальный вариант – это когда привлекательные люди получают энергию от секса, а непривлекательные – теряют, потому что тогда их потребности совпадают с тем направлением, куда их подталкивают другие.

Так же, как и занятие сексом, половая принадлежность – тоже тяжелая работа. Не знаю, что тяжелее: (I) мужчине быть мужчиной, (2) мужчине быть женщиной, (3) женщине быть женщиной или (4) женщине быть мужчиной. Я действительно не знаю ответа, но, судя по моим наблюдениям, мне кажется, что мужчины, старающиеся быть женщинами, считают, что им тяжелее всех. У них двойной рабочий день. Они делают все в два раза больше: им надо помнить, когда бриться, а когда нет, наряжаться или нет, покупать и мужскую и женскую одежду. Наверное, интересно пытаться принадлежать к противоположному полу, но просто иметь свой пол – это тоже может быть увлекательно.

Один мой знакомый попал в самую точку, когда сказал: «Фригидные люди действительно добиваются успеха». У фригидных людей нет стандартных эмоциональных проблем, которые стесняют многих и мешают им заниматься делом. Когда мне было двадцать с небольшим и я только что закончил колледж, я понимал, что недостаточно фригиден, чтобы не давать эмоциональным проблемам отвлекать меня от работы.

Я думал, что у молодых – больше проблем, чем у пожилых, и надеялся, что доживу до такого возраста, когда у меня будет меньше проблем. Потом я огляделся вокруг и увидел, что у всех, кто выглядит молодым, – проблемы молодых, а у всех, кто выглядит старым, – проблемы пожилых. Мне показалось, что с проблемами стариков легче справиться, чем с проблемами молодых. Поэтому я решил поседеть, чтобы никто не знал, сколько мне лет, и чтобы выглядеть моложе в глазах других. Я считал, что много выиграю, поседев: (1) у меня будут проблемы стариков, с которыми легче справиться; (2) все будут удивляться, как я молодо выгляжу; (3) я освобожусь от обязанности вести себя как молодой человек, смогу иногда казаться эксцентричным или впадать в маразм, и это никого не удивит из-за моих седых волос. Когда у тебя седые волосы, твое каждое движение кажется «молодым» и «бодрым», а не считается признаком нормальной активности. У тебя как будто появляется новый талант. Поэтому я выкрасил волосы в седой цвет, когда мне было двадцать три или двадцать четыре года.

Иногда в своих помощниках мне не хватает некоторого недопонимания того, что я пытаюсь делать. Не серьезного непонимания, а всего лишь несущественного недопонимания здесь и там. Когда человек не совсем понимает, что ты от него хочешь, или что ты велел сделать, или когда его собственные фантазии начинают прорываться наружу, в конце концов мне нравится то, что получилось, причем больше, чем первоначальная идея. И потом, если ты отдашь то, что сделал первый человек, который тебя не понял, кому-то еще и велишь сделать то, что тебе нужно, результат тоже будет неплохой. Если же люди всегда понимают тебя и делают все точно так, как ты им говоришь, они становятся простым передатчиком твоих идей, и тебе это надоедает. Но когда ты работаешь с людьми, которые понимают тебя неправильно, вместо передачи ты получаешь преобразование, что в конечном счете намного интереснее.

Мне нравится, когда у людей, которые работают со мной, есть собственные мысли обо всем, тогда они мне не надоедают, но в то же время мне нравится, когда они достаточно похожи на меня, чтобы составить мне компанию. Мне нравится, когда обо мне заботятся, но не когда меня забывают.

По-моему, пора открыть курсы для горничных в колледже и дать им какое-нибудь привлекательное название. Люди не хотят ра