Текст 4. На протяжении чудовищных отрезков времени интеллект не производил ничего кроме заблуждений; не­которые из них оказывались полезными и поддерживающими род

На протяжении чудовищных отрезков времени интеллект не производил ничего кроме заблуждений; не­которые из них оказывались полезными и поддерживающими род. Кто наталкивался на них или наследовал их, тот вел удачную борь­бу за себя и свое потомство. …Лишь гораздо позже выступили отрицатели и скептики таких поло­жений, — лишь гораздо позже выступила истина, как бессильней­шая форма познания. Казалось, что с нею жить невозможно, наш организм был устроен в противоположность ей; все его высшие функции, восприятия органов чувств и вообще всякого рода ощу­щения действовали в контакте с теми испокон веков усвоенными ос­новными заблуждениями. Более того: положения эти стали даже нормами познания, сообразно с которыми отмерялось “истинное” и “ложное” — вплоть до отвлеченнейших областей чистой логики. Итак: способность познания лежит не в степени его истинности, а в его старости, его органической усвоенности, его свойстве быть усло­вием жизни. Где жизнь и познание казались противоречащими друг другу, там никогда ничто не оспаривалось всерьез; там отрица­ние и сомнение считалось безумием. Те исключительные мыслите­ли, которые подобно элеатам, хоть и устанавливали противоречия в естественных заблуждениях и упорно настаивали на этом, все-таки верили в то, что с этой противоположностью можно жить:они выду­мали мудреца как человека не подверженного никаким изменени­ям, безличного, универсального в своем созерцании, который есть одновременно одно и все и наделен особой способностью для этого вывернутого наизнанку познания; они полагали, что их познание есть в то же время принцип жизни. Но чтобы утверждать все это, они должны были обманывать себя по части собственного своего со­стояния: им приходилось измышлять себе безличность и постоян­ство без перемен, недооценивать сущность познающего, отрицать силу влечений в познании и вообще понимать разум как совершен­но свободную, из себя самой возникающую активность; они закры­вали глаза на то, что и им удалось прийти к своим положениям, про­тивореча расхожему мнению или стремясь к покою, к единолично­му обладанию, к господству, с дальнейшим уточнением честности и скепсиса невозможным стало, наконец, существование и этих лю­дей; их жизнь и суждения равным образом оказались зависимыми от древнейших влечений и основных заблуждений всякого чувст­венно воспринимаемого бытия. — Эта более рафинированная чест­ность и скепсис возникают повсюду, где два противоположных по­ложения оказались применимы к жизни, поскольку оба уживались с основными заблуждениями, и где, стало быть, можно было спо­рить о большей или меньшей степени их полезности для жизни. Равным образом повсюду, где новые положения хоть и не оказыва­лись для жизни полезными, но по крайней мере, не причиняли ей вреда, будучи обнаружениями склонности к интеллектуальным иг­рам, невинными и блаженными, подобно всяким играм. Постепенно человеческий мозг наполнялся такими суждениями и убеждения­ми; в этом клубке возникало брожение, борьба и жажда власти. Не только польза и удовольствие, но и всякий род влечения принимал участие в борьбе за “истины”; интеллектуальная борьба стала за­нятием, увлечением, призванием, долгом, достоинством, — позна­ние и стремление к истинному заняли, наконец, особое месте в ряду прочих потребностей. Отныне не только вера и суждение, но и испы­тание, отрицание, недоверие, противоречие стало властно; все злые инстинкты были подчинены познанию и поставлены ему на службу, отполированные под что-то дозволенное, почтенное, полезное и, на­конец, визуально невинное и доброе. Познание, таким образом, ста­новилось неким подобием самой жизни, и как жизнь некой посто­янно возрастающей властью, пока, наконец, не столкнулись друг с другом накопленный опыт и те древнейшие основные заблужде­ния, то и другое уже как жизнь, как власть, то и другое в одном и том же человеке. Мыслитель: нынче это существо, в котором влечение к истине и те жизнесохранительные заблуждения бьются своим первым боем, коль скоро и стремление к истине доказало себя как некую жизнеохранительную власть. По сравнению с важностью этой борьбы все прочее безразлично...

Ницше Ф. Сочинения: в 2-х тт. Т.1. — М., 1990. — С. 583—585.

Текст 5

“Вера”, к рассмотрению которой мы переходим, обладает прису­щей ей по ее природе и потому неизбежной определенностью, при­чина которой лежит в непрерывности умственного развития от аме­бы до homo sapiens. В ее наиболее развитой форме, исследуемой главным образом философами, она проявляется в утверждении предложения. … Такие замечания, если вы не имеете в виду ввести в заблуждение, выражают веру. Мы так привыкли к употреблению слов для выражения веры, что может показаться странным говорить о “вере” в тех случаях, когда слов нет. Но ясно, что даже тогда, когда слова употребляются, они не выражают суть дела. Запах горения заставляет вас сначала думать, что дом горит, а затем появляются слова, но не в качестве самой ве­ры, а в качестве способа облечения ее в такую форму поведения, благодаря которой она может быть сообщена другим.

Я предлагаю поэтому трактовать веру как нечто такое, что может иметь доинтеллектуальный характер и что может прояв­ляться в поведении животных. Я склонен думать, что иногда чисто телесное состояние может заслуживать названия “веры”. Напри­мер, если вы входите в темноте в вашу комнату, а кто-то поставил что-то на необычное место, вы можете наткнуться на кресло пото­му, что ваше тело верило, что в этом месте нет кресла. Но для нашей цели сейчас различение в вере того, что относится на долю мысли, а что на долю тела, не имеет большого значения. Вера, как я пони­маю этот термин, есть определенное состояние или тела, или созна­ния, или того и другого. Чтобы избежать многословия, я буду назы­вать ее состоянием организма и буду игнорировать разницу между телесными и психическими факторами.

У животного или ребенка вера обнаруживается в действии или в серии действий. Вера собаки в присутствие лисы обнаружи­вается в том, что она бежит по следу лисы. Но у людей, в результате владения языком и задержанных реакций, вера часто стано­вится более или менее статическим состоянием, содержащим в се­бе, возможно, произнесение или воображение соответствующих слов, а также чувства, составляющие различные виды веры. Что касается этих последних, то мы можем назвать: во-первых, веру, связанную с наполнением наших ощущений выводами, свойст­венными животным; во-вторых, воспоминание; в-третьих, ожида­ние; в-четвертых, веру, нерефлекторно порождаемую свидетель­ством, и, в-пятых, веру, проистекающую из сознательного вывода. Возможно, что этот перечень является одновременно и неполным и, частично, чересчур полным, но, конечно, восприятие, воспоми­нание и ожидание отличаются друг от друга в отношениях связан­ных с ними чувств. “Вера” поэтому является широким родовым термином, а состояние веры не отличается резко от близких к не­му состояний, которые обычно не считаются верой.

Когда слова только выражают веру, которая относится к то­му, что они обозначают, вера, выявляемая словами, в такой же сте­пени неопределенна, в какой неопределенно значение слов, ее вы­ражающих. Вне области логики и чистой математики не существу­ет слов, смысл которых был бы совершенно точным, не исключая даже таких, как “сантиметр” и “секунда”. Поэтому даже тогда, ког­да вера выражается в словах, имеющих ту высшую степень точно­сти, к какой только способны эмпирические слова, все-таки остает­ся более или менее неясным вопрос о том, что представляет собой то, во что мы верим.

Рассел Б. Человеческое познание. — М., 1957. — С. 177—191.