ГЛАВА 2. ИНВЕНЦИЯ

Инвенция (в переводе на русский язык - изобретение) есть искусство добывания и предварительной систематизации материала.

Как раздел риторики инвенция предполагала разработку проблематики, связанной с предметной областью речи, а именно с тем, о чем пойдет разговор.[17]

В первой главе, в ходе краткого обзора пяти разделов риторики, уже говорилось, что инвенция, по сравнению с другими разделами, наиболее тесно связана с "миром вещей" и в этом смысле фактически является переходом от неречевой действительности к речевой. Искусство добывания материала, таким образом, предполагало прежде всего введение в речевой оборот некоторого количества фактов, почерпнутых в реальной действительности.

Именно так и поступает любой говорящий: мотивации, которые заставляют его прибегнуть к сообщению, следует искать за пределами языка. В повседневной реальности мы говорим о тех предметах и явлениях окружающего нас мира, которые, с нашей точки зрения, этого заслуживают. Инициация сообщения всегда предполагает, что отбор некоторой группы предметов и/или явлений уже предварительно осуществлен.

Так, только в редких случаях я могу предложить кому бы то ни было "поговорить о чем-нибудь". Но и такое предложение - даже если я настолько безрассуден, что сделаю его! - будет фактически означать, что у нас (то есть у моего партнера и меня) есть, по крайней мере, несколько тем, которые гипотетически могли бы стать предметом нашего внимания. Однако это не будет означать, что я приглашаю партнера к процессу "производства слов" как таковому.

 

§ 1, Мотивы отбора "фрагментов действительности";

Механизм отбора "фрагментов действительности" - предметов и/или явлений, по поводу которых происходит речевое взаимодействие в повседневной коммуникации, не освещался в разделе инвенция напрямую. Дело в том, что риторика сформировалась (и на это в дальнейшем неоднократно придется ссылаться) в ориентации на судебные речи, как наука, обслуживающая потребности судопроизводства.[18] Иными словами, "предметная область" риторики (в данном случае - давенции) была изначально весьма и весьма четко обозначена. Вопроса, "о чем" говорить, стало быть, не возникало.

Тем не менее косвенным образом обращения говорящих к тому или иному "фрагменту действительности" были все-таки типологизированы. Причем соответствующая типология возникла на базе философии. Типология эта базируется на такой категории, как интерес. Примечательно исходное, латинское, значение этого слова. Interest в переводе с латинского означает важно. Именно это значение и задает вектор в изучении интереса к тому или иному объекту или явлению действительности.

Иметь интерес к чему бы то ни было изначально идентифицировалось с ощущением "важности" этого ^его-то" в жизни общества. В хорошо известном риторам трактате Гельвеция "Об уме", в частности значилось:

"Если физический мир подчинен закону движения, то мир духовный не менее подчинен закону интереса. На земле интерес есть всесильный волшебник, изменяющий в глазах всех существ вид всякого предмета". В частности, из этого высказывания следовало, что причиной любого действия, совершаемого нами, является интерес.

Риторика как наука о речевых действиях, вне всякого сомнения, не могла рассматривать в качестве причины речевых действий что-либо иное/чем интересы. А стало быть, уже на ранних этапах становления риторике пришлось учитывать и различные виды интересов, вызывающих те или иные речевые действия. Виды эти не были систематизированы подробно. Речь шла прежде всего о различении интересов по уровню их широты. На основании данного классификационного критерия выделялись такие виды интереса, как общественный, групповой и индивидуальный.

Именно эти виды интереса " в той степени, в какой они были присущи отдельной личности, - и диктовали обращение оратора к той или иной теме. Дифференциация тем на "масштабные" и "мелкие" ведет свое начало именно отсюда.

Иногда утверждается, что применительно к ораторскому искусству античность не знала такого понятия, как индивидуальный интерес. Речь, произносимая говорящим, с этой точки зрения, не была "речью от себя". Однако, не вдаваясь в длительные дискуссии, заметим, что дело, видимо, обстояло не совсем так. Античность была временем, когда, по словам выдающегося русского ученого АФ. Лосева, личность прекрасно умела "координировать" собственные интересы с интересами общества. Поэтому, Говоря "от лица общества", оратор тем самым говорил и от своего имени тоже. В этом, может быть, и заключается секрет того недостижимо высокого уровня, какого публичная речь достигла в соответствующие времена. Более полного совпадения личных интересов с общественными история человечества впоследствии не знала.

Отсюда и рекомендация классической риторики, в соответствии с которой обращение к теме всегда мотивируется (и должно быть мотивировано) социальным интересом. Только в этом случае оратора ожидал успех.

Если придерживаться данной рекомендации, то, видимо, можно утверждать, что успех любого речевого взаимодействия тоже зависит от того, какого рода интересы движут собеседниками. Интересы эти со всей очевидностью должны быть общими.[19] Сколько бы я ни убеждал моего партнера по речевой коммуникации в том, что многозабойное бурение интересная тема, сколько бы ни аргументировал интересность этой темы, в частности ссылками на то, что при разведке крутопадающих залежей многозабойному бурению просто нет альтернативы, вероятность пробуждения в моем собеседнике острого интереса к этой теме остается ничтожно малой. Кроме того единственного случая, когда мой собеседник - бурильщик и, стало быть, "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов, направленно отбуренных от основного ствола скважины" (а именно так определяется многозабойное бурение в энциклопедических словарях) составляет для него смысл жизни.

Таким образом, предмет, который "движет мною" как говорящим, должен, по крайней мере, попадать в ноле внимания слушателей. Понятно, что чем менее индивидуальный интерес представляет предмет, тем больше потенциальных собеседников находится в моем распоряжении и тем больше вероятность того, что случайно выбранный мной кандидат в собеседники захочет поддерживать предлагаемое ему речевое взаимодействие.

Однако, если бы данная закономерность действительно формулировалась так просто, инвенция, может быть, и вообще была бы не нужна: достаточно было бы порекомендовать любому говорящему выбирать предмет, соответствующий общественному, в худшем случае - групповому интересу, и успех коммуникации обеспечен. Но рекомендации такой инвенция тем не менее, не давала,

Объяснялось это прежде всего тем, что предложенная выше закономерность отнюдь не определяла уровня продуктивности речевого контакта. Дело в том, что предмет, применительно к которому наблюдается общественный интерес, далеко не всегда известен говорящему в той же степени, в какой ему обычно известен предмет его индивидуального интереса. И если по поводу того же многозабойного бурения, составляющего предмет моего личного интереса, я могу говорить часами напролет, то по поводу такого "предмета" общественного интереса, как моральный облик президента Соединенных Штатов Америки, моей речевой энергии может хватить не более чем на пять минут. Сомневаюсь также, что в течение этих пяти минут мною будут высказаны какие-либо действительно заслуживающие внимания соображения, за которые мне всю оставшуюся жизнь хотелось бы нести персональную ответственность.

Здесь-то и приходит на помощь инвенция с ее опытом корреспондирования индивидуального и общественного интереса. Инвенция, в частности, учит: любой говорящий имеет сильные стороны в том, что касается владения определенной предметной областью. В этом случае главной его задачей становится прежде всего определить, какое место данная предметная область занимает относительно предметных областей, приковывающих к себе общественный интерес.

Шансов переоценить общезначимость многозабойного бурения у меня, например, нет. Это означает, что мне как говорящему с самого начала следует отдавать себе отчет в том, что судьба распорядилась мною достаточно "экономно": предметная область, в которой я силен, принадлежит к разряду крайне узких. Если это действительно так, то возможностей "сопрячь" область моего индивидуального интереса с областью интереса общественного у меня маловато. А потому мой удел, на первый взгляд, - выбирать аудиторию, представляющую определенные групповые интересы (скажем, аудиторию бурильщиков), или собеседников, индивидуальные интересы которых совпадают с моими.

Таким образом, вопрос о выборе ^фрагмента действительности" как предмета разговора превращается в вопрос о выборе аудитории. Именно аудитория становится той "средой", в которой может или не может существовать мой "предмет". А значит, минимум представлений об аудитории, который от меня требуется прежде чем я начну говорить, - это осознание того, до какой степени в принципе данная аудитория является пригодной для меня "средой".

Уже здесь может показаться, что я с моим многозабойным бурением совсем безнадежен и что у меня нет никакой возможности приспособить предмет моего индивидуального интереса к интересу общественному. Однако вывод этот весьма преждевременный: инвенция тем и была хороша, что не предполагала безнадежных ситуаций. И более того: спасение мое, с точки зрения инвенции, могло быть не в том, чтобы найти одного-двух понимающих меня бурильщиков в пестрой уличной толпе, но в том, чтобы всего-навсего - взглянуть на ситуацию трезво. А именно так: предмет моего индивидуального интереса, в том виде, в котором предмет на данный момент существует для меня, "несъедобен".

Оговорка с использованием курсива имеет в данном случае первоочередное значение, поскольку, в сущности, здесь инвенция и начинает/работать в полную силу. Ибо тот вид, в котором предмет на данный момент существует для меня, определенно не есть единственный вид, в котором он в принципе для меня может существовать.

Хитрость здесь отнюдь не в том, чтобы, популярно объяснив прелести многозабойного бурения "широким массам", заставить их полюбить "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов": таких романтических задач инвенция перед собой никогда не ставила, видимо; понимая, что с любовью к сооружениям скважин надо родиться. "Хитрость" же состояла в том, чтобы, не перевоспитывая аудитории, изменить вид предмета, причем изменить его не столько для аудитории (для нее предмета этого пока так и так нет!), сколько для меня самого.

Рекомендация эта скрыто реферирует к той особенности индивидуального интереса, которая впоследствии получила название "профессионального кретинизма". Уже в древние времена было замечено, что человек, "захваченный" той или иной темой, обязательно является и носителем индивидуального стереотипа в том, что касается данной темы. Иными словами, тема существует в его сознании в раз и навсегда "зафиксированном" виде и способна воспроизводиться только так, как она уже многократно воспроизводилась, то есть без учета времени и места, характера слушателей и т. д. "Это интересно для меня" начинает значить, что "это интересно вообще".

Поразительно, но подлинные знатоки в той или иной узкой области знаний, как правило, хуже всего могут представить свою область знаний посторонним. Эти подлинные знатоки практически неспособны варьировать содержание интересующей их предметной области, ибо данная область становится для них "неприкосновенной", "священной". А это и проявляется в том, что освещаться она может исключительно в тех же самых выражениях, которые однажды были (может быть, даже успешно!) найдены для нее.

Между тем, очевидно, что применительно к разным категориям слушателей должны существовать разные способы развертывания одной и той же темы. И это не столько потому, что разные категории слушателей в разной степени проявляют интерес к теме. Гениальным открытием инвенции было то, что уровень общественного интереса к той или иной теме есть прежде всего вопрос градуирования.

Как это понимать? Следующим образом: общественно неинтересных тем не существует " существуют лишь неправильно градуированные темы. Например, меня, как представителя так называемого широкого социума, не интересует месса ди воче, поскольку в моей персональной жизни месса ди воче не только не является предметом моих забот, но и просто не занимает никакого места: я вообще не знаю. что это такое. А потому приглашение меня к разговору о месса ди воче поставит меня в тупик: приглашение такое я могу принять из любопытства, но не по причине индивидуального интереса к теме. Значит ли это, что меня вообще не следует приглашать к разговору о месса ди воче? Определенно нет.

Есть некоторая вероятность, что, например, итальянское бельканто интересует меня чуть больше, чем месса дн воче: я, по крайней мере, знаю, что итальянское бельканто есть вокальный стиль. Однако приглашать меня к обсуждению итальянского бельканто тоже небезопасно: я могу сослаться на неосведомленность в данной области знаний и не принять приглашения. Итальянское бельканто не является в моей жизни вопросом первостепенной важности. Получается, что к разговору об итальянском бельканто меня тоже не имеет смысла приглашать? Воздержимся от ответа: нег, не имеет, и попробуем продвинуться еще немного дальше.

Проблема возможностей человеческого голоса меня, опять же, как представителя социума, в первую очередь, конечно, не волнует, однако сказать, что проблема эта находится за границами моих интересов вообще, было бы неправильно. Так, я с интересом могу выслушать сообщение о том, что можно "сделать" с помощью голоса. Более того, я, скорее всего, даже попытаюсь и сам "сделать" что-нибудь подобное. Видимо, я приму приглашение к разговору о возможностях человеческого голоса, правда, только в том случае, если мне на момент этого разговора вообще нечем будет больше заняться. Следует ли приглашающему терпеливо ждать, когда такой "момент праздности" наступит в моей жизни? Оставим пока и этот вопрос без ответа.

Зададим себе лучше вот какой вопрос: почему меня интересуют возможности человеческого голоса, пусть даже только хоть в какой-то степени? Ответ очевиден: потому что меня вообще интересуют возможности человека (обоснования данного положения предъявлять, видимо, ни к чему). Разумеется, это не означает, что я очертя голову брошусь участвовать в разговоре "Давайте обсудим возможности человека!", поскольку возможности человека интересуют меня вообще-то в проекции на конкретного человека, то есть, например, на меня самого (если поблизости в данный момент нет более подходящей и интересной для меня кандидатуры, которая в принципе легко может оказаться поблизости, но данный вопрос мы оставим в стороне).

Итак, если мне, скажем, в не слишком неблагоприятной обстановке (например, не в вагоне метро, когда я приготовился к выходу) задан вопрос, могу ли я, начав говорить очень тихо, постепенно повысить громкость моего голоса до максимальной и после этого постепенно же вернуться к первоначальному уровню громкости, я буду очень даже не прочь попытаться. Хотя бы только и из так называемого спортивного интереса, то есть из желания узнать, до какой степени это для меня достижимо. Разумеется, попытка, скорее всего, удастся не слишком, но это определенно будет попытка осуществить месса ди воче, которая - после данной попытки - перестанет быть для меня "совершенно чужой" и, может быть, даже покажется крайне интересной.[20]

Тот, кто не осуществил месса ди воче до прочтения сноски, вероятно, все-таки сделал это после прочтения сноски (за исключением, пожалуй, совсем уж серьезных людей, которым легкомысленный автор приносит свои запоздалые извинения). Так что соответствующий вопрос, видимо, можно считать закрытым

Попытаемся понять, что произошло с большинством из нас на протяжении разговора о месса ди воче - приеме бельканто, предполагающем медленный подъем голоса от pianissimo до fortissimo и медленный возврат обратно. Произошло следующее: предмет моего индивидуального (правда, все-таки случайного) интереса каким-то образом превратился в предмет общественного (во всяком случае, читательского) интереса. Допускаю даже, что у читателей возникло странное желание услышать все-таки, как звучит эта пресловутая месса ди воче в профессиональном исполнении.

Вообще же говоря, на наших глазах чужое для нас понятие было риторически (инвенционалъно) градуировано, то есть, представлено серией последовательных ступеней:

В этом и состояла одна из главных рекомендаций инвенции: она касалась того, как индивидуальный интерес может быть "сопряжен" с интересом общественным: нужный говорящему предмет градуируется по вертикали таким образом, чтобы оказаться в поле зрения говорящего, после чего искомая ступень градации (доступная пониманию слушателей) переносится по горизонтали в конкретную - данную " речевую ситуацию, "с учетом присутствующих" (подробнее о технике этого переноса см. следующий параграф).

 

Фактически проделанная нами процедура хорошо известна, например, каждому профессиональному журналисту, командированному "далеко от Москвы" с целью написания материала хоть и о том же многозабойном бурении. Журналист понимает, что многозабойное бурение не является

предметом общественного интереса и что его, журналиста, задача - сделать так, -чтобы многозабойное бурение оказалось так предметом общественного интереса.

Путь к этому лишь один: найти ступень, на которой в сознании читателей могло бы располагаться многозабойное бурение.[21]

При этом журналист знает, что ступень такую всегда можно найти и что успех материала будет зависеть от того, насколько правильно эта ступень определена. Ведь следующая за процессом градации "моментальная процедура" переброса надлежащей ступени в читательское сознание тоже, разумеется, может быть удачной и неудачной.

Найденный журналистом уровень градации, например, иногда бывает недостаточным или, наоборот, слишком высоким. В первом случае читатели не примут предмета по причине его чрезмерной конкретности (поговорим о бельканто), во втором - по причине его чрезмерной абстрактности (поговорим о возможностях человека). Чтобы не попасть ни в одну из этих ловушек, инвенция предполагает обращение к таксономическим схемам.