ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ КАРТА

Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться,[8]—

и, как бы повинуясь этому завету, весь греческий город занят выявлением победителей: в кулачных боях и художественной декламации, в метании копья и риторике, драматическом искусстве и поэзии... словом, во всем, что достойно публичности. Завоевавшего первенство осыпают наградами:

Ветви пальм победителям в дар, пурпурное платье,

Золота целый талант, и талант серебра, и оружье, [9]

победа же в Олимпийских играх превращает человека в национального идола. Город осыпает его чуть ли не божественными почестями. В Акраганте победителя на Олимпийских играх Экзаймета встречали 300 повозок, запряженных белыми лошадьми. Некоторые города для того, чтобы освободить проход торжественной процессии прославившего их гражданина даже срывали часть городской стены.

Не случайно жажда первенства, стремление превзойти друг друга становятся одними из определяющих черт этно-культурного типа эллина. В сущности, все общественные мероприятия того времени проходили в форме агона. Нигде в мире институт соревнования не получил такого значения, как здесь; здесь же он гос­подствовал всюду. Все принимало именно этот формат; атмосфера состязательности охватывала собой даже философские беседы, ярчайший пример чему мы можем видеть в диалогах Платона. Острая жажда первенства не чужда и Риму: Цезарь предпочитает быть первым в испанском захолустье, чем вторым в Риме,[10] Нерон ради побед в артистических состязаниях был готов заискивать перед судьями и другими конкурсантами.[11]

Победа добывается любой ценой: Герострат сжигает одно из величайших чудес света, храм Артемиды Эфесской; риторов и юристов, воинов и политиков, ради возвеличения своего имени славивших свои города, мучает зависть, раздирают интриги, склоки, открытая вражда…

Добывать победу, не считаясь ни с чем, учат с детства. Так, в Спарте достигшие 15 лет мальчики на ежегодном празднике должны были выдержать несколько жестких экзаменов. Один из них заключался в показательном сражении, в котором разрешалось пользоваться любыми средствами, за исключением оружия. На виду у эфоров и всех выдающихся граждан государства они обязаны были продемонстрировать свою способность и право быть первым. Случалось, что во время такой демонстрации кто-то погибал или на всю жизнь оставался калекой; но тех, кто сумел выдержать жестокое испытание, ждал еще более страшный экзамен — сечение у алтаря Артемиды. Испытуемый обязан был выдержать его без единого стона; обнаружить слабость означало навлечь не только на себя, но и на семью общественное презрение. «Не смейся, если увидишь, как спартанских юношей бичуют перед алтарями и они обливаются кровью, а их матери и отцы стоят здесь же и не жалеют их, а угрожают им, если они не выдерживают ударов, и умоляют их дольше терпеть боль и сохранять самообладание. Многие умерли в этом состязании, не желая при жизни сдаться на глазах у своих домашних или показать, что они ослабели».[12]

С раннего же детства воспитываются и качества, которые, по общему мнению, требуются победителю. На все времена осталась память о юном спартанце, который украл лисенка и спрятал его под плащом. По дороге домой он встретил воинов, которые завязали с ним разговор, во время которого испуганный хищник прогрызал ему живот. Не желая себя выдать, мальчик продолжал беседу, не реагируя на страшную боль ни словом, ни жестом, пока не упал замертво.[13] Тех же, кто не способен стать героем, уже по рождении сбрасывают со скалы в пропасть.

В животном мире аутсайдер теряет право на оставление потомства, и все то, что составляет достоинство его генотипа, выпадает из единого генезиса вида. В европейской традиции в формировании человека свой след оставляет только сильный – слабый канет в безвестность; все откровения его опыта оставаясь невостребованными никем, выпадают из формирования духовного опыта поколения. Поэтому слабые и побежденные оказываются нужными истории только как питательная среда, как нечто, унавоживающее великих, и именно болезненное нежелание раствориться в этой позорной для большинства субстанции заставляет человека вступать в гонку за лидером.

Но что есть победитель? Первый среди равных? Едва ли, ведь равенство с побежденным делает победу лишь относительной — в сладком же сне о герое видится только абсолютное; сильный ищет доказательства совершенной исключительности своей природы. Поэтому состязание – это всегда погоня за призраком какой-то высшей избранности; гимном именно ей звучит многое в европейской культуре. Меж тем исключительность природы победителя — это полный разрыв со всем окружением… герой-победитель не может не стать сиротой (подчеркнем это обстоятельство уже цитированным свидетельством Лукиана о реакции тех, кто должен дарить вступающему в жизнь человеку любовь и защиту).

Феномен отчуждения не принадлежит одной психологии, но, становясь всеобщим, оно деформирует и ее. В результате именно такого стремления переделать свою собственную природу античная община порождает совершенно особый психотип человека,[14] который навсегда отличит европейца от представителей других народов. Между тем итог осознанной исключительности страшен. Ведь стоит хотя бы на мгновение представить свою исключительность, как тут же исчезают любые критерии добра и зла, растворяется всякое представление о правде и совести, любое изъявление собственного духа, собственной воли предстает как некий обязательный для исполнения всеми и всем Логос. Поэтому победитель становится не столько защитником своего народа, сколько его судьей.

Это закономерно; став героем и прикоснувшись к божественному, вернувший утраченную полноту своего бытия и отъятое отчуждением совершенство, человек не может не стать судьей тому, что господствует над простым обывателем. Поэтому же воспитанная на культе героя, судьей своему окружению становится и цивилизация, возникающая в европейском Средиземноморье.

Еще во времена Гомера греки ничем не выделяли себя из окружающих народов; впервые это важное обстоятельство подмечает Фукидид: «Он жил ведь гораздо позже Троянской войны и, однако, нигде не обозначает всех эллинов в их совокупности таким именем, а называет эллинами только тех, которые вместе с Ахиллом прибыли из Феотиды,— они-то и были первыми эллинами,— других же Гомер в своем эпосе называет данаями, аргивянами и ахейцами. Точно так же Гомер не употребляет и имени варваров, потому, мне кажется, что сами эллины не обособились еще под одним именем, противоположным названию варваров».^[15] Но уже к эпохе персидских войн они проводят отчетливо различимую черту отчуждения между собой и окрестными племенами. Правда, поначалу все, чем отличается эллин от варвара, лежит в сфере культуры, поэтому даже иное отношение к такой материи, как свобода (в представлении грека врожденное стремление к ней присуще исключительно ему) объясняется историей, обычаями и традициями народа. С победой же над персидским нашествием положение существенно изменяется — греки осознают себя избранным богами народом. Греческой интеллигенцией рождаются два взаимосвязанных культурологических мифа, один из которых гласит о том, что в войне персами в одном строю с эллинами сражались сами боги,[16] другой формулирует откровенно расистскую теорию, согласно которой греки — это совершенно особая порода людей, самой природой вещей назначенных к властвованию: «варвар и раб по природе своей понятия тожественные».[17] Многое отсюда будет воспринято миросозерцанием Рима, и не в последнюю очередь это наследие позволит ему создать свой, великий и ужасный, «Римский миф», в котором именно ему назначено

народами править державно

<…>;

Милость покорным являть и смирять войною надменных! [18]

Среди других европейская цивилизация остается одиноким подобием сироты; меж нею и всем, что ее окружает,— пропасть глубокого отчуждения. Есть могущественные небесные покровители, но нет близости, родства с кем бы то ни было. Духовная связь с другими народами в пораженном вирусом расизма менталитете невозможна вследствие их иноприродности друг другу. Отношение к варварам, которое на протяжение нескольких столетий эллины воспитывали в самих себе, скоро переймет Рим; его сохранит средневековая Европа, по существу такой же взгляд на мир унаследует и современная Западная цивилизация.

Но там, где нет ни духовной опоры, ни прочной связи с другими, остается прокладывать путь, отталкивая всех и опираясь лишь на свои силы.

 

II

 

Неколебимая уверенность в собственном превосходстве над варварскими народами еще сыграет свою роль в истории, более того, определит дальнейший ее ход. Во все времена такое превосходство будет служить моральным оправданием любой военной экспансии. Покорение чужих земель никогда не будет рассматриваться обособившимся от всего мира Западом как простое хищничество, ведь насилие компенсируется тем обстоятельством, что он цивилизует населяющие их племена.

Впрочем, будет не одно только моральное оправдание. При нехватке ресурсов, обеспечивающих дальнейшее развитие «культурных» народов (в античное время ­­это в первую очередь земля, позднее ими становятся и ее недра и сами обитатели — красно-, черно-, зеленокожие… любые), неизбежно встает вопрос о том, насколько оправдано то парадоксальное обстоятельство, что варварские племена обладают их явным переизбытком. Ведь этот факт становится даже не тормозом исторического развития Запада, но чем-то вроде прямой удавки на шее высокоразвитой цивилизации. Иначе говоря, родом некой виртуальной агрессии против нее. Поэтому любое движение более развитого народа в сторону ее источника — это не хищнический акт, но превентивный шаг, способный пресечь возможные следствия изначальной несправедливости плохо устроенного мира, в котором носителю героического духа не досталось ничего, кроме пассионарности.

Культура новой Европы (вернее сказать, той ее части, что когда-то была объединена Римом) — это синтез античного наследия и христианства. Не будь последнего, она, наверное, никогда не смогла бы возродиться к борьбе за мировое первенство. Меж тем христианская община уже ко времени Константина — это не община униженных и оскорбленных аутистов, которым остается грезить о наградах за понесенные страдания лишь в загробной жизни. Она претерпела качественное изменение, ибо в значительной мере ассимилировала тех, кто когда-то был ее самым последовательным и жестоким гонителем, тюремщиком и палачом,— римский пролетариат. Пожизненный государственный пенсионер, на протяжении нескольких веков он жил только одним — платой за обеспечение покорности всего порабощенного Римом контингента инородцев; своеобразным налогом, собираемым с власти за поддержание внутренней стабильности государства. Поэтому уравнение в правах всего мужского населения Империи (212 г.) делает невозможным такое содержание (его не выдержит никакая экономика), да и ненужным, ибо накал чреватого взрывом противостояния полноправных граждан с ограбляемым контингентом тех, чьи права были урезаны Римом, снижается. Все это делает римский пролетариат едва ли не самой главной жертвой территориальных завоеваний. Брошенному государством без средств к существованию, но, впрочем, и не питающему ничего, кроме глубокого презрения к труду, ему остается немногое. Сгинуть, ибо ни земельный надел, ни желание к труду не свалятся с неба; заняться разбоем (у Апулея слово «разбойник» встречается едва ли не на каждой странице); или иждивенцами группироваться вокруг своих бывших жертв, христианских коммун, последнего прибежища для всех, кто потерял надежду в этом мире. Между тем следует помнить, что численность этого слоя представляет собой величину, с которой никак нельзя не считаться. В одном только Риме она намного превышает 90% всех свободных граждан и по самым скромным оценкам приближается к полутора миллионам человек: Август говорит о 320 тысячах городских плебеев, которым он выплачивал содержание,[19] но ведь это только главы семейств, сюда не входят ни жены, ни дети.

Ассимиляция даже небольшой части этого контингента не может не повлечь за собой качественное перерождение христианских коммун. Ведь растворяясь в массах изгоев, римские низы не забывают о том времени, когда они помыкали своими консулами и принцепсами. Именно такую возможность предоставляли ристалища, где ни один из повелителей мира, никогда не посмел бы выступить против согласного мнения толпы, в которую, собственно, и превратился Рим к концу Республики. Поэтому зрелища в действительности были не только развлечением — они служили еще и удовлетворению той гордынной спеси, что всегда была свойственна городской черни. Привыкшие требовать от власти, в вопросах собственного содержания, они не могут оставаться простыми просителями. Амбициозность и наступательность — вот единственная форма их общения с миром, поэтому с приходом новых людей христианские общины начинают обретать силу, и вскорости могут позволить себе даже не очень хорошо прикрытый рэкет (о чем глухо свидетельствуется уже в Деяниях святых апостолов).[20]

Средневековая Европа наследует от античности культ героя, от христианства — ожидание Спасителя. Все это объединяется в фигуре Мессии. Только Он может до конца понять Богом же избранное племя и, по заслугам, воздать каждому. В сущности, это новый виток единой спирали отчуждения.

На мир небесный проецируются законы человеческого общежития. Долг отца состоит в том, чтобы инкрустировать сына в систему скрепляющих любой социум связей. Как в теории относительности центр концентрации больших масс по-своему организует окружающее его физическое пространство, так все олицетворяемое отцом (богатство, титулы, власть) придает специфический формат этим незримым отношениям; и он обязан наполнить самый центр виртуально организованного социального пространства своим наследником. Между тем Христос не получает по праву рождения ничего; он должен преодолеть все искусы, взойти на Голгофу, спуститься в Ад, прежде чем сесть одесную Отца Небес. Словом, всему он обязан своим собственным служением, и именно это роднит его с новой цивилизацией.

Земные герои возрождаются в рыцарском сословии. Но и рыцарское сословие — это сословие героев с оборванной линией социального наследия поколений. Младшие дети, они вынуждены уходить из дома, в котором все достается только первенцу. Законами майората они теряют право на материальную часть отцовского достояния, но куда более драматичным является то, что они остаются вне социальной преемственности. В философском аспекте институт наследования никогда не исчерпывался простой передачей недвижимости; ведь материальное — это не более чем фетиш того, что, собственно, и заслуживает поклонения. Однако все, что стоит за ним, и в первую очередь — все сопрягаемое с титулами, влиянием и властью, достается их старшим братьям; поэтому со смертью родителя они оказываются вынужденными самостоятельно пробивать путь, чтобы занять достойное место в мире. Оборванная линия социальной наследственности прерывает и духовную преемственность. Поэтому новое сиротское сословие героев вынуждено создавать свою веру, свою обрядность, свою культуру, в которой каждому из них предстоит преодолеть какие-то свои искусы, взойти на свою голгофу, опуститься в свой ад, прежде чем получить полагающуюся награду. Мифологию новой Европы «на более чем законных основаниях можно рассматривать как литературу, в которой образно представлено смутное предназначение, можно сказать, «мистерия» человека Запада эпохи Средневековья. «Странствующий рыцарь» — не просто надуманный персонаж, это символ. Он символизирует средневековую душу в ее попытке познать себя».[21]

В новом культовом персонаже явственно проступает все та же ностальгия по избранности, глубоко же под нею — стремление цивилизации преодолеть ту черту отчуждения, которая пролегает между ее ущербным состоянием и ослепительным миром героев, в которых воплощаются все мыслимые достоинства по-настоящему совершенного человека. Неудовлетворенность своей природой даже у тех, кого не вмещает общий ряд, по-прежнему рождает стремление к какой-то иной, и вот Зигфрид омывает себя кровью убитого дракона, Артур обнаруживает, что только ему дано вытащить меч из под заколдованной наковальни, Галахаду открывается назначение свершить высший подвиг в его служении Христу… Но в действительности и ороговевшие тела, и волшебные мечи, и уж тем более избрание на подвиг во имя святого Грааля,— это только иносказания. На самом деле преображению должен подвергнуться не человек, но весь мир. Поэтому чудо перевоплощения странствующей монады рыцаря предстает родом оптического фокуса, в котором тоскующая по полноте наследия мятущаяся душа героя видит преображение всего макрокосма, в результате чего ему будет возвращена вся истина и совершенство человеческого бытия.

Словом, одиночество, воплощенное в герое, — это не только социальный, но еще и грандиозный культурный феномен.

Однако в действительности идеал, который должен воспитывать совершенную личность, лишь деформирует всякого, кто пытается следовать ему.

Вырванный из единого потока социальной и духовной преемственности, «герой» не знает подлинной цены ничему, что делается в среде тех, кто наследует достояние своих отцов так же просто и естественно, как вступающий в мир обретает воздух и свет. Все вершимое этими людьми воспринимается подобием естественного хода вещей, не требующего от участников почти никаких усилий. Единственным, кто должен пробивать свой собственный путь в полусонном мире посредственностей, которым все дается даром, является он, и уже в силу этого собственные достижения получают резко гипертрофированную оценку.

Сирота не знает, что все копимое его личным опытом, имеет свои истоки, и любые, даже самые глубокие откровения — это чаще всего давно известные вещи. Образ «карлика, стоящего на плечах гигантов» — решительно не для него; в его искаженном представлении действительности карликами предстают окружающие, и только один он — настоящим (пусть и не признаваемым никем) гигантом. Выработанные им ценности становятся абсолютами, перед которыми обязаны склоняться все, порожденное же до него чужим ему миром — духовным сором, с которым можно безболезненно расстаться.

То, что в мире людей является обыденным, для него — каждый раз подвиг. Обиженный людьми, он обладает болезненно экзальтированным чувством справедливости, и свойственной любому человеку готовностью к ее отстоянию, но, в отличие от других, все (с надрывом) делаемое им становится некой миссией. Тот факт, что обычные люди, часто рефлекторно, совершают то же самое, и в силу рефлекторности поступков не придают им значения, резко контрастирует с его оценкой собственных действий,— и на фоне того мелочного и незаметного, что происходит с другими, он рисуется себе Защитником (с той же — Самой Большой Буквы). Впрочем, нельзя не заметить, что экзальтация всего связанного с его «служением», и тот создаваемый вокруг него ореол, что заставляет многих заранее отступать перед ним, и в самом деле позволяют время от времени совершать что-то нерядовое, выдающееся. Это в свою очередь повышает и градус экзальтации, и плотность героической ауры окружающей фигуру рыцаря.

Меж тем значимость всего вершимого им, ведет к тому, что далеко не каждый оказывается достойным внимания героя. Среди тех, кого он спасает, нет сопливых чумазых детей, изъявленных жизненными невзгодами женщин, далеких от благообразия мужчин. Тронутые серебром старцы с манерами королей, прекрасные девы, перед которыми смиряются даже белоснежные единороги, чисто вымытые кудрявые херувимы, отпрыски благородных кровей, ну и, конечно, обессиленные колдовством или спутанные коварством свои же братья по оружию, — вот кто обнаруживается в отворяемых им темницах. Словом, его победа всегда неординарна, а потому и само вступление в бой — это всегда театрализованный парадный выход; благоговейный восторг должен охватывать всякого, кто наблюдает его. Аура возвышенной мифологемы окружает рыцаря даже на войне, где, казалось бы, должно слетать все наносное, и в битве при Бувине (1214 г.) граф Бульонский окружает своих рыцарей семьюстами наемниками-брабантцами, в плотном кольце которых герои в самом разгаре боя могли отдыхать и собираться с силами.[22]

Герой не знает чувства защищенности, поэтому с особой настороженностью относится к любому несогласию с собой. Оно воспринимается им как скрытая агрессия, которой нужно дать немедленный отпор. Но, может быть, самое главное состоит в том, что весь мир его неотплатный должник. Ссобственное волеизъявление — это единственное, к чему он относится серьезно. Что же касается виновного перед ним мира, то он обязан склониться. Другими словами, независящий от вступающего в жизнь человека обрыв линии социальной наследственности часто ведет к тому, что уже вполне сознательно им самим пресекается эмоциональная и этическая зависимость от своих современников. Императивы чувства, императивы нравственности, конечно, не умирают для него, но перестают быть тем, чему подчиняются рефлекторно, не задумываясь. Все окружающее становится обезличенным предметом, средством, а то и просто фоном его бытия; именно внешнее окружение обязано инкрустироваться в его жизнь, а не наоборот. Да, ему свойственно стремление преодолеть ту черту отчуждения, что пролегает между ним и всеми остальными, но все же первый шаг должен делать не он, а те, чей разум не кипит возмущением от его обездоленности. В нем до последнего часа не умирает надежда, что когда-нибудь весь мир в порыве просветления и благодарности все-таки бросится к нему с отцовским объятьем и отогреет его своей запоздалой любовью. Может быть, именно эта надежда на переправе через Дунай толкает Хагена к убийству дворцового капелллана, ведь если погибнет тот, будет опровергнуто предсказание вещих дев:

«Тебе лишиться жизни и всем друзьям с тобою.

Нам ведомо, что только дворцовый капеллан

Вернется в землю Гунтера из чужедальних стран». [23]

Ему хочется верить, что все еще может быть изменено. Но мир жесток и не жаждет преображения, и тот же Хаген убивает королевского сына

(На Ортлиба обрушил жестокий Хаген меч,

И голова ребенка, слетев со слабых плеч,

Кримхильде на колени упала тяжело…) [24]

в порыве окончательного разрыва с ним: он уже обречен на смерть, но и неблагодарный мир должен погибнуть. Словом, мир, который не стремится стать таким, каким его видит герой-сирота, не имеет права на существование.

В сущности, все это, становясь не только чертой психотипа, но и культурным феноменом, со временем образует собой один из контрфорсов духовного мироздания Западной Европы. Ее гордое племя героев обнаруживает собственную исключительность и отстраняется от других народов. Вот документ, рожденный средневековым сознанием, «Песнь о Роланде», старофранцузская эпическая поэма, наиболее ранняя и совершенная редакция которой была создана в эпоху Крестовых походов, около 1170 года. Гимн рыцарской отваге и чести — лишь видимая поверхность древнего литературного памятника, подлинную его суть составляет противоборство двух миров — добра и зла; и ясно, что рано или поздно они обязаны сойтись на поле боя. Но когда это происходит, обнаруживается, что консолидированному наследнику Римской империи противостоят практически все языки, известные сказителю (не исключая и русский).[25] Живущие на земле делятся на узкий круг избранных и тех носителей зла, кто в силу своей природы оказываются по другую сторону; и только оружию надлежит утвердить последнюю справедливость. Другим словами, на уровне больших этно-культурных объединений мы обнаруживаем многие из тех же (разумеется, с поправкой на масштаб) следствий отчуждения, что проявляются на уровне индивида. Отгораживаясь от всего «нецивилизованного» мира, новая общность разрывает нить исторической и культурной преемственности... и необратимой деформации подвергается психотип уже не только отдельно взятых индивидов, но целых народов. Таким образом, всей европейской цивилизации оказываются свойственными черты, присущие герою, сироте-одиночке, у которого пресекаются (а то и вообще не формируются) линии социальной, этической, наконец, эмоциональной зависимости от социального макрокосма. В мироощущении европейской общности народов не остается места для ответственности перед теми, кто не входит в нее.

Особая каста, только свой собственный путь она воспринимает как истинный, пройденное другими в ее глазах — это бесконечное блуждание по каким-то историческим обочинам и кюветам. Ценности, созданные ею, — это высшие ценности, и весь мир обязан не только склониться перед ними, но и всеми силами защищать их. Ранжирование всех, кто не входит в круг избранных, проводится по степени готовности к тому, чтобы склониться перед носителями света и правды и к тому, чтобы заслонить их собою. Ностальгия по совершенному миропорядку, в котором сироте должно быть возмещено все, что когда-то было недодано, вырождается в стремление к возможности вершить суд над своим окружением. Целой цивилизации оказывается свойственно то же, что и герою-одиночке; и ее геополитика, в результате которой за периметром границ не должно остаться никого, кто имел бы возможность бросить или принять вызов, по большому счету не отличается от комплексов индивида.

Собственно, в этом нет ничего удивительного. Истоки отчуждения в конечном счете кроются в разделении труда,[26] и общество, дальше всех продвинувшееся в его диверсификации, обязано быть более всех поражено этим недугом. А следовательно, человеку именно этого общества должно быть свойственна ностальгия по утраченному совершенству, наиболее сильное стремление к возвращению своей отчужденной сущности и полноты бытия. Меж тем отчуждение деформирует не только самого человека,— собственной противосутью оказывается и та единственная форма его преодоления, которая доступна ему, — борьба. Культ победы, стремление любой ценой добиться первенства — это та же погоня за избранностью, стремление обнаружить в себе следы какой-то иной, «героической», природы, благодаря которой соискатель пьедестала выдается из растворяющей массы бесталанных. Но таким образом деформированный способ возвращения к самому же себе обнаруживает нечто обратное, ибо в действительности проявляется в максимальном отчуждении себя от общества. А в результате человек добивается не исцеления, но прямо противоположного.

Чем меньше заслуга других людей в его личных достижениях, тем оглушительней победа, тем явственней единственность, исключительность победителя; и пораженный вирусом «героизма» индивид обрывает, как ему кажется, все нити зависимости от других. А вместе с ними пресекается и линия ответственности перед миром. Что, впрочем, не противоречит экзальтации собственного долга перед теми, кто может быть достоин его подвига. Представление о личности, отвергающей законы, рождается не в последнюю очередь отсюда, но причина такого отвержения кроется не в высокомерии героя: трагическое одиночество сироты, осознавшего свою иноприродность, а не холодное презрение к людским заветам ставит его над законом. Впрочем, никому не становится от этого легче…

 

III

 

Так же, как и у античного героя, тайна героя-рыцаря из средневековых сказаний лежит вне обыденного: его отличает от прочих высокое происхождение.[27] Но, заметим, это уже не божественное начало, хотя известно, что обряд миропомазания делает королевскую кровь отличной от той, что протекает в жилах простых смертных. Словом, и здесь, несмотря на ощутимое снижение статуса, прослеживается прикосновенность к чему-то сакральному, и в этой прикосновенности звучит все та же тоска человека по своему же (утраченному) совершенству. В счастливо разрешающейся тайне рождения и этого персонажа мы обнаруживаем подсознательное стремление воссоединиться со всем лучшим, что должно было бы содержаться в нем. Низкое же происхождение оскорбляет романтические ожидания социума. Не случайно Людовик VI, король Франции, повелел (не где-нибудь, а на навозной куче!) отбить золотые шпоры у тех, кто был посвящен в рыцари, не принадлежа рыцарскому роду.[28] Впрочем, еще очень долгое время общественное сознание не сможет мириться с возможностью низкого происхождения яркой одаренной личности. Более того, тайну рождения любого таланта будет окружать завеса легенд. Так еще в XX столетии о происхождении И.В.Сталина будет ходить множество слухов, в которых одни будут возводить его к грузинскому князю, другие — к великому русскому путешественнику Пржевальскому…

Испытания Ренессанса и Просвещения — предмет особой темы. Открыватели неведомых земель, потрясатели империй, гениальные создатели новой культуры и переустроители мира, мятежники и революционеры во всем, по-прежнему одинокие титаны, раз за разом они показывают изумленному человеку пределы его собственных возможностей. Но в XX веке, после промышленных и буржуазных революций, окружающий тайну героя ореол постепенно тускнеет. Последние протуберанцы еще вспыхивают вокруг неземных талантов великих ученых, провозвестников научно-технической революции, но в целом пафос эволюционирующего мифа заметно снижается и подчас начинает принимать уродливые гротескные формы. Восторжествование материалистических представлений делает невозможной слепую веру ни в полубожественную природу выдающейся личности, ни в простую примесь чего-то сакрального, ни даже в сверхособую исключительность генотипа гения. Становится ясным, что все в нем в нем — это функция времени и социальных предпочтений, в системе которых изобретатель новых сантехнических систем никогда не сравняется с конструктором самолета, а простая модель может стать выше художника. Вместе с тем разлад с самим собой еще более обостряет потребность человека в воссоединении со своей истинной, но отъятой всеобщим разделением труда сущностью. Вот только какой именно должна быть эта — лишенная изъянов — сущность, уже неизвестно никому. Восходящий к античной традиции герой-одиночка, раз за разом спасающий мир, еще сохраняет известные позиции в масс-культуре; в крайних же проявлениях тоски по совершенству миф может принимать даже такие черты, которые воплощаются в тарзанах, суперменах, человеках-пауках и других все более и более экзотических и чудовищных фантазмах.

Долее двух тысячелетий длящийся процесс разрешается качественным скачком. В результате герой предельно вульгаризируется и перестает быть штучным товаром. Культ «звезд» вытесняет культ героя, сама же «звезда» и в самом деле становится товаром, имеющим стоимость. В общем, теперь это специфический продукт поточного производства, рассчитанного на массовое потребление. «Звездный» ореол не обманывает никого, и теперь, когда человек окончательно расстается с мифом об иноприродности победителя, толпища тех, кому не дает покоя чужая слава, отказываются видеть, что могло бы отличить их самих от кумиров. Конечно, и сегодня остается место для подлинной исключительности, но любой претендент понимает, что ореол, созданный вокруг большинства,— это результат хорошо поставленной рекламной кампании. Отсюда и состязание конкурентов за место на пьедестале — уже не конкурс талантов, но свирепая битва за спонсора, в которой доступны любые приемы из тех, которые когда-то могли бросить рыцаря на уже упомянутую навозную кучу.

Греческий герой служил городу и народу, рыцарь — общественному идеалу. Тот и другой жертвовали собой ради построения такого миропорядка, в котором внутреннего совершенства и гармонии с миром может достичь каждый (из тех, кто принадлежит их кругу). Да, именно их служением множилось число обездоленных за пределами последнего, но все же их достоинства становились тем, по чему равнялось все общество. Герой масс-культуры не олицетворяет собой ничего, кроме самого себя.

Но главное не в этом: герой перестает быть обездоленным, который лишь чередой подвигов завоевывает место в мире. Сегодня несчастным становится тот, над кем его возносит удача или случайный каприз специфической индустрии. Ведь предметом фетишизации становятся уже не собственные качества человека, но его гонорары и культ, который создается вокруг его имени. Но если трезвый взгляд не обнаруживает ничего, что делало бы «звезду» лучше других, то все это оказывается отнятым у бесчисленных толпищ безымянных претендентов. Таким образом, обездоленными теперь оказываются именно последние. Это не имело значения в прошлом, когда стихийное стремление к переустройству мира сдерживалось сравнительно невысокой численностью соискателей пьедестала и наличием сословных перегородок. Но теперь полюса поменялись, и все начинает вставать с ног на голову.

Мир стоит на пороге перемен…

[1] Гесиод. Труды и дни. Пер. В.В.Вересаева

[2] Эпос о Гильгамеше, I.

[3] Псалом 34, 12.

[4] Плач Иеремии. 5, 1—8.

[5] Псалом 67, 6.

[6] Иоанн. 14, 19—20.

[7] I Коринфянам. 1, 23.

[8] Гомер. Илиада. XI, 782—783

[9] Вергилий. Энеида. V, 109—112.

[10] Плутарх. Цезарь. XI.

[11] Светоний. Жизнь двенадцати цезарей. Нерон. XXIII, 3.

[12] Лукиан. Анахарсис, или об упражнении тела. 38.

[13] Плутарх. Ликург. XVIII.

[14] См. Елизаров Е.Д. Античный город. СПб 2006, с. 44—63.

[15] Фукидид. История. I. 3.

[16] См. Елизаров Е.Д. Античный город. СПб 2006, с. 76—78.

[17] Аристотель. Политика I, 1, 5.

[18] Вергилий. Энеида. VI, ст. 847—853.

[19] Деяния божественного Августа. XV, 2.

[20] Деяния. 5, 1—11.

[21] Эвола Юлиус. Странствующий рыцарь. http://www.varvar.ru/arhiv/texts/evola2.html

[22] Разин Е.А. История военного искусства. Т. 2. СПб, Омега, 1994. с. 194—195.

[23] Песнь о нибелунгах. Авентюра XXV.

[24] Песнь о нибелунгах. Авентюра XXXIII.

[25] Песнь о Роланде, CCXXXI—CCXXXIII. Пер. Корнеева Ю.

[26] Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г.

[27] Эвола Юлиус. Странствующий рыцарь. http://www.varvar.ru/arhiv/texts/evola2.html

[28] Дельбрюк Г. История военного искусства. Средневековье. Новое время. Смоленск, 2003. С. 105.

СОДЕРЖАНИЕ

 

Введение

1. Цель работы 5

2. Краткие теоретические сведения 5

3. Порядок выполнения работы 11

4. Содержание отчёта по работе 11

5. Контрольные вопросы 12

6. Литература 12

 

Введение.

Медь и сплавы на её основе находят широкое применения в радиоэлектронике в качестве проводящих и конструкционных материалов.

Малое удельное сопротивление меди и хорошая коррозионная стойкость во многих агрессивных средах (запылённая атмосфера, морская вода и т.п.) способствуют использованию меди для коммутации функциональных элементов интегральных схем, волноводов, резонаторов, анодов мощных генераторных ламп и т.п.

Сплавы на основе меди, сохраняя её положительные качества (Высокие тепло и электропроводность, коррозионную стойкость и др.), обладают хорошими механическими и технологическими свойствами. Поскольку свойства медных сплавов зависят не только от их состава но и от их структуры. В работе рассматриваются возможные варианты микроструктур латуней и бронз, их связь с соответствующими диаграммами состояния и свойствами медных сплавов.

<