Война 1809 года

На эрфуртском свидании был снова возобновлен союз между царем и императором. Александр получил на этот раз вексель на Финляндию и Дунайские княжества, признав, со своей стороны, нового короля Испании. Но этим прорехи были весьма скудно заштопаны. Прежде всего царь медлил приняться за общее дело с Наполеоном по отношению к Австрии: он хотя и обещал свою помощь, но обе стороны знали, что эта помощь будет лишь одной видимостью. В Вене Александр также не вызывал по этому поводу подозрений. Но эрфуртское зрелище все же произвело охлаждающее действие на австрийских сторонников войны, и Наполеон получил вследствие этого время, чтобы быстрым походом подавить испанское восстание, поскольку это было возможно сделать с регулярными войсками.

 

В январе 1809 г. у него были совершенно развязаны руки, в то время как прусская королевская пара веселилась в Петербурге, где царь с расточительной роскошью праздновал их присутствие. Поездка имела те дурные последствия, которых боялись [309] Штейн и реформаторы. Она наложила перед всем светом на Пруссию печать зависимости, сделала короля более однобоким и близоруким во внутренней политике и более податливым и слабым во внешней. Царь играл с ним в фальшивую игру. Он был очень рад видеть Пруссию в союзе с Австрией, но он не хотел брать на себя ни малейшего риска в том случае, если бы это привело к нежелательным последствиям. Он отказывался от всякой помощи и защиты на случай столкновения прусского короля с Наполеоном; но он думал, что в конце концов никакая уступчивость не поможет и для России не будет вреда от того, если Пруссия примет участие в войне против Франции. Этот оракул совершенно запутал прусского короля, страдавшего и без того врожденной нерешительностью.

 

Шарнгорст и его помощники, стремившиеся к войне, оказались в затруднительном положении. Благодаря их неустанным усилиям им удалось довести войско до боеспособного состояния, насколько это позволяло сентябрьское соглашение. Шарнгорст надеялся даже довести его до 100 000 чел. при помощи английских денег и крюмперов. Так как сентябрьское соглашение запрещало формирование милицейских частей, то [310] Шарнгорст хотел осуществить всеобщую воинскую повинность, пропустив необученных через войско. При незначительной численности кадрового войска срок службы должен был быть сокращен, чтобы иметь возможность обучить всех годных носить оружие. Он предложил 22 месяца, так как именно это время проводили кантонисты в строю при существовавшем до сих пор порядке 20-летней военной службы (3 месяца первоначального обучения и затем по месяцу в год для упражнений); однако король вторично отклонил всеобщую воинскую повинность, и Шарнгорсту стоило больших усилий удержаться на своем посту при непрерывных интригах и подозрениях со стороны старопрусских солдафонов. Он один выдержал борьбу до конца, тогда как Гнейзенау и Грольману надоела эта непривлекательная игра, и весной 1809 г. они оставили прусскую службу.

 

Шарнгорсту не столько помогало, сколько мешало, по крайней мере в глазах короля, то воинствующее настроение, которое проявлялось во всех прусских провинциях и за их пределами в Северной Германии. Это настроение объяснялось ужасающими грабежами французов; по исчислениям одного прусского историка, который, возможно, кое-что и преувеличивал, но, во всяком случае, недалеко ушел от истины, за 2 года французской оккупации у одного прусского населения было выжато более 1 100 000 000 франков, — для того времени и для размера прусских провинций действительно чудовищная сумма.

 

Это — одна сторона вопроса, которую никогда не следует упускать из виду, если хотят оценить с исторической справедливостью борьбу против французского нашествия. Ни один народ не вынесет такого обращения, не взявшись за оружие, хотя бы даже тот, кто так с ним обращается, и был воодушевлен прекраснейшими стремлениями к миру и свободе народов. Тот же крупный мыслитель, который десять лет назад видел в завоевателях-французах последних спасителей свободы немецкой мысли, горячо призывал теперь к борьбе против них.

 

Насколько все же это народное движение было еще не ясно, можно увидеть из сопоставления произведений самых ярких его выразителей, принадлежащих сейчас к лучшим представителям немецкой литературы: из сопоставления речей Фихте к немецкой нации и стихотворений Генриха Клейста. У Фихте — большие широкие общечеловеческие задачи, для которых было бы совершенно безразлично, если бы вокруг них не бушевала борьба, кто стал бы править частицей Германии: французский ли маршал, который, по крайней мере, [311] раньше был воодушевлен образом свободы, или же немецкий надутый дворянин, безнравственный, грубый, заносчивый и высокомерный. Наоборот, у Клейста — слепая ненависть, заключенная как раз в рамки понимания того класса, который был виновен в этом позорном поражении вследствие своей грубости и дерзкой заносчивости; он искал идеал немецких рыцарей в первобытных херусских лесах и считал, что мир не наступит на земле до тех пор, пока не будет уничтожен город революции и пока не взовьется черное знамя на его опустошенных развалинах. На более низкой ступени мы встречаем то же самое противоречие между религиозными стремлениями прекрасно образованного Шлейермахера к покаянию и к размышлениям о путях против греха и грубыми выкриками Бонейзена Яна, готового превратить Эльзас-Лотарингию и [312] рейнские земли в искусственную пустыню, населенную дикими зверями, лишь бы помешать дерзким и порочным французам развращать целомудренных и благоразумных германцев. Это движение, однако, не приняло организованной формы. Прославленный Тугендбунд (союз добродетели) так же мало заслуживал насмешек Клейста, как и подозрения французских шпионов. К нему принадлежали смелые люди вроде Бойена и Грольмана, но он насчитывал лишь несколько сотен членов, которые больше сами подвергались гонениям со стороны трусливых чиновников, чем могли изгнать кого-либо из пределов Германии. Самый крупный подвиг был совершен майором Шиллем, отличившимся при осаде Кольберга смелыми набегами и приобретшим этим большую популярность. 28 апреля 1809 г. он выступил со своими гусарами из Берлина на свой собственный [313] риск, нарушив полковую присягу. Однако подкрепления, на которые он надеялся, не подошли; после непродолжительных скитаний он нашел смерть на улицах Штральзунда. Так же были подавлены некоторые восстания в королевстве Вестфалии. Правда, министр Гольц, живший в Берлине, писал в Кенигсберг: «Если король будет еще медлить, то неминуемо разразится революция». Однако он слишком боялся призраков. Революция не наступала, хотя король и не думал объявлять войну Франции; также не случилось этого и после энергичного выступления в апреле Австрии, не оставлявшего никаких сомнений в серьезности ее намерений.

 

Прежде чем вынуть меч, королю были необходимы нейтралитет России, которого не было, и значительные успехи австрийского войска, до которых дело еще не дошло. Эрцгерцог Карл потерял в этой войне ту славу, которую он приобрел в прежних походах; он далеко не дорос до гениального предводителя французов, и, несмотря на всю храбрость солдат, он терял одну позицию за другой. Даже одержанная им якобы победа 21 и 22 мая при Асперне была нерешенной битвой и больше всех поражений показывала неспособность эрцгерцога. Его положение в этой битве было настолько благоприятно, что имей он хоть какой-нибудь талант, он должен был бы уничтожить противника. Но он умудрился в первые дни июля потерпеть при Ваграме такое поражение, которое положило конец войне, хотя мирные переговоры и продолжались еще до середины октября.

 

Между тем в Пруссии продолжали теряться в сомнениях; не только реформаторы, не только умеренное министерство Дона — Альтенштейна, но даже и старопрусские юнкеры высказывались за войну на стороне Австрии; временами казалось, что и сам король склоняется к этому решению. От французов не укрылось, насколько сильно было это военное течение, и Наполеон не осмелился потребовать вспомогательного корпуса, который по сентябрьскому договору Пруссия должна была выставить против Австрии. Ко времени битвы под Асперном была приостановлена выплата контрибуции Франции и была сорганизована комиссия по вооружению под председательством Шарнгорста. Но движение, стремившееся к войне, слишком пугало короля, чтобы он позволил ему увлечь себя, особенно же после того, как юнкер Краков наговорил ему, что реформаторы во главе с Шарнгорстом намереваются низложить его и посадить на его место принца Вильгельма. Невероятная глупость этого сообщения была, правда, скоро разоблачена, но короля все же трудно было успокоить, и когда принц Август, [314] один из его двоюродных братьев, сделал совместно с берлинскими государственными деятелями представление о войне, ему было в грубых словах указано на его положение подданного.

 

Дальнейшее рассмотрение этих колебаний короля не имеет для нас никакого интереса, так как эти колебания всегда приводили к одному и тому же результату: к неспособности принять какое-либо определенное решение. Часть вины несет на себе, конечно, и австрийское правительство, шедшее вначале очень вяло навстречу прусской военной партии. После же мнимой победы под Асперном оно впало в такой высокомерный тон, который очень мало благоприятствовал заключению союза. В Австрии, как и в Пруссии, народное движение оказалось недостаточно сильным, чтобы зажечь национальную войну, которая сумела бы защитить Германию от чужеземного господства, одинаково угрожавшего ей с востока и запада, и, даже наоборот, немецкие государства, входившие в Рейнский союз, составили как раз основное ядро того войска, с которым Наполеон выиграл битвы войны 1809 г.

 

Героическим эпизодом этой войны были тирольские бои. Они так же, как и испанское восстание, произвели сильное впечатление на своих современников и оставили свои следы даже в прусской военной истории. В Тироле баварская бюрократия пыталась модернизировать средневековый порядок, но так неумело, что эти попытки легли всей своей тяжестью на плечи населения. Против этого поднялись тирольские крестьяне, охотники и пастухи, но не за габсбургский двуглавый орел и не за святую религию. В этом смысле их борьба была революционна, протекая все же под знаком верности династии и под предводительством хотя и лицемерного, но народного духовенства.

 

Но в строго историческом значении этого слова, борьба в Тироле была, однако, лишь реакционным эпизодом. Тирольские борцы столкнулись здесь не с отмирающей, а с нарождающейся цивилизацией. Они не обладали той юношеской силой, которая смело бросается в бушующий поток истории, они стремились лишь оградить от этого потока тот жалкий угол, в котором они жили. Геббель, несмотря на всю свою черно-желтую лояльность, с полным правом сказал, что восстание тирольцев, каким бы героическим оно ни было, производит трогательное, но не ободряющее впечатление. Трогательна, но, во всяком случае, не возвышенна была эта детская невежественность, которая не подозревала о великом историческом процессе, происходившем в то время, и даже ничего не знала о взаимоотношениях отдельных стран, вытекавших из данных географии и статистики, заботясь лишь о том, чтобы навсегда оградиться от Европы своими [315] горами и утесами. Но даже трогательное впечатление, производимое тирольцами, грозило исчезнуть при одном взгляде на то, как эти победоносные тирольцы позволили погубить себя хитростями венского двора; тот, кто имеет в себе хотя искру революционного духа, не позволил бы себя так одурачить.

 

Наполеон поступил очень неблагоразумно, допустив, чтобы военно-полевой суд расстрелял Андрея Гофера, предводителя тирольского восстания, являющегося по своему скромному простодушию и безграничной храбрости его классическим представителем. Этот кровавый свидетель снова и снова поднимался против него в последующие годы, как тени офицеров Шилля, также погибших на песчаных полях. Многие французские генералы, [316] и между ними собственный пасынок Наполеона, охотно спасли бы Гофера, но Наполеон, являясь передовым бойцом буржуазной цивилизации, должен был показать, что эта цивилизация покоится, в конце концов на грубом насилии. Мы пережили нечто подобное в войну 1870–1871 гг., когда Бисмарк изливал на своих версальских гостей вспышки дикого гнева по поводу того, что немецкие солдаты совсем не были расположены предать участи Гофера пленных французских вольных стрелков, а, наоборот, смотрели на них как на храбрых бойцов...

 

С таким же равнодушием, с каким австрийский король Франц отдал своих верных тирольских стрелков мести победителя, он предоставил свою дочь вожделениям французского императора. Лишь только успели расстрелять Андрея Гофера, как Мария-Луиза была обручена с Наполеоном, — царь сумел искусно уклониться от подобного сватовства коронованного плебея; так ни далеки были оба — и Наполеон, и Франц — от сентиментальных соображений, все же семейный союз явился если не причиной, то во всяком случае красноречивым доказательством изменившейся политики. В Вене министр Стадион, друг Штейна в молодости, желавший также играть роль чего-то вроде реформатора, должен был уступить хладнокровному дипломату Меттерниху, заклятому противнику всех либеральных и национальных стремлений, и австрийский подъем 1809 г. пришел, таким образом, к печальному концу.

 

Немалое значение имело при этом и то, что исчезла необходимость действовать с непреклонной решимостью. По Венскому миру 14 октября 1809 г. из Австрии выпустили порядочное количество крови — она потеряла 2000 кв. миль приблизительно с 4 000 000 жителей. Но она сохранила свое положение великой державы; ей надо было заплатить всего лишь 85 000 000 контрибуции. При всем финансовом расстройстве государства это было незначительной тяжестью по сравнению с теми чудовищными суммами, которые должна была уплатить на основании Тильзитского мира Пруссия, значительно меньшая по размерам и более бедная, чем Австрия, в виде контрибуции, поставок и наряду с понесенной уже и еще предстоящей потерей государственных доходов. В настоящее время австрийские генералы и министры стремились к более тесному сближению с Францией, внешним признаком чего явилась помолвка Наполеона с австрийской эрцгерцогиней, но все же это сближение могло быть лишь наполовину союзом равных; они могли прийти к этой политике с точки зрения своего государственного разума лишь на основании одной причины — из опасения русских завоевательных планов. [317]

 

Царь сдержал свое обещание и как союзник Наполеона вел в Галиции лишь фиктивную войну, не причинявшую австрийцам вреда. Однако он сослужил французскому императору все же большую службу, парализовав прусскую военную партию. За это он получил несколько жалкое вознаграждение. Наполеон присоединил к герцогству Варшавскому прежние польские владения, которые по Венскому миру отошли от Австрии, — области, занятые русскими войсками в этой мнимой войне, с полутора миллионами жителей и важными крепостями — Замостьем, Люблином и Краковом в придачу; царю же он бросил лишь жалкие крохи своей добычи — Тарнопольский округ с 400 000 жителей. Для царя это было подарком данайцев, которого он ни в коем случае не желал; перед глазами всего мира Александр был награжден, как услужливый пособник, в благодарность за службу, которой он не выполнил. Его возражения против слишком большого расширения герцогства Наполеон отклонил с едва скрытой насмешкой; благодарность, неотъемлемая добродетель порядочного человека и уважение к доблести всегда являлись для него якобы величайшим долгом, и в настоящее время они обязывают его избавить от австрийского господства тот народ, который единодушно встал за него. О восстановлении польского государства он, дескать, не думает.

 

Таким образом, Австрия не без основания рассчитывала на распадение Франко-русского союза. Тильзитские обманутые обманщики начали показывать друг другу зубы.