Поход в Восточную Пруссию

Борьба, которая велась в прусских областях восточнее Вислы от декабря 1806 до июня 1807 г., была борьбой между французами и русскими, в которой пруссаки играли совершенно подчиненную роль; они выставили небольшое вспомогательное войско для русских и защищали с помощью русских крепость Данциг. В других местах их участие было чистопассивным; Восточная Пруссия была опустошена самым ужасным образом, и русскими еще более, чем французами. [276]

 

Рассматривать поход в Восточной Пруссии как продолжение похода в Тюрингии гораздо более правильно в хронологическом, чем в историческом отношении. В Тюрингии феодальное, насквозь прогнившее государство было разбито наследником буржуазной революции; перед французским народным войском, по хвастливому, но не лживому изображению Наполеона, прусское наемное войско исчезло, как утренний туман перед солнцем. В Восточной Пруссии завоевательная тенденция буржуазной революции столкнулась с дикими захватническими стремлениями азиатской деспотии. Французские и русские войска уже не раз боролись друг против друга в революционных войнах, но на итальянской, швейцарской и моравской почве; так — с глазу на глаз — они еще никогда не встречались, как это случилось теперь, когда французское войско стояло у русской границы.

 

Обе стороны были охвачены жутким чувством, что здесь сталкивались противники, которые были непобедимы друг для друга. Французские войска еще никогда не сражались в таких суровых и негостеприимных местностях; искусство их стрелков, умевших сбивать своим метким огнем тонкие и длинные линии [277] наемного войска, было бессильно против крепких, бесконечных рядов сплоченных масс русской пехоты, привычной ко всем невзгодам северного климата; Наполеон был принужден до известной степени возвратиться к старому, отвергнутому им методу войны, расположив свои войска на зимних квартирах и начав брать крепости, находившиеся у него в тылу. С другой стороны, у русского правительства пропала всякая охота играть с огнем революции, как только французское войско встало на границе России. Русское правительство не только боялось восстаний в прежних польских владениях, но еще более оно боялось того, что Наполеон далеко в глубине страны может побудить к восстанию русский народ, если он перейдет границы и пообещает свободу крепостным крестьянам.

 

По численности французское войско далеко превосходило прусско-русское: около 140 000 против 105 000. Еще больше была разница в управлении; военному гению Наполеона в русском главном командовании противостоял совершенно посредственный фронтовик — генерал Бенигсен, по рождению ганноверец, обязанный своим званием тому боязливому отвращению, которое он внушал как убийца царя Павла сыну своей жертвы. В январе 1807 г. он совершил неудачное наступление на французские зимние квартиры; Наполеон по своему обыкновению, хотел воспользоваться случаем, чтобы отбросить сильным ударом русско-прусские войска до русской границы или же за нее. Однако после первого отступления Бенигсен дал битву при Прейсиш-Эйлау. 7 и 8 февраля битва разыгралась с такой жестокостью, как, пожалуй, еще никогда в это полное боев время; правое крыло русских уже заколебалось, и как раз в момент, когда его надо было поддержать, появились прусские вспомогательные войска в 6000 чел., которыми официально командовал слабоумный юнкер Лесток, фактически же Шарнгорст. Сражение осталось нерешенным, это было первое сражение, которое не выиграл Наполеон, и хотя он в своем бюллетене выдал его за победу, бумаги на парижской бирже упали после него, как после поражения.

 

Через 5 дней после этого французский император послал генерала Бертрана к прусскому королю и предложил ему мир. По его словам, он хотел положить предел несчастьям страны и восстановить прусскую монархию, которая была необходима для спокойствия Европы, как срединное государство; он теперь не придает никакой ценности Польше, с тех пор как ее знает; как только мир будет заключен, он выведет свои войска из прусских провинций. Король дал, однако, отрицательный ответ; он [278] останется верен своим союзникам, как русским, так и англичанам, с которыми он только что заключил договор.

 

В патриотических историях этот поступок фигурирует как разительное доказательство «корсиканского вероломства» и «прусской верности». При этом утверждается, что Наполеон хотел коварным образом приобрести прусскую помощь, чтобы сначала разбить Россию, а затем еще более жестоко расправиться с Пруссией, но что он нашел при этом достойный отпор в рыцарском образе мыслей прусского короля. Нельзя понять, какое значение могло иметь для французского императора прусское вспомогательное войско в количестве нескольких тысяч человек при том численном превосходстве, которым он обладал и без этого. Победа в сражении не вызывала в нем сомнений, так как в лучшее время года он мог привлечь неизмеримо большие силы, чем изнуренные вконец русские и пруссаки. Настоящие трудности, которые ему надо было преодолеть, заключались в другом; их нельзя было устранить теми тайными соображениями, которые он мог иметь, делая свое мирное предложение; их можно было устранить лишь тем путем, на который он открыто вступил, сделав свое предложение.

 

Наполеон хотел окончить войну, которую он вел на русской границе; прусскую монархию он действительно хотел восстановить, конечно, не для того, чтобы оказать милость ост-эльбскому (восточноэльбскому) юнкерству или династии Гогенцоллернов, но для того, чтобы защитить цивилизованную Европу от угрозы русских, жаждущих завоеваний. В подобном же положении был когда-то король Фридрих. Удовлетворяя свои завоевательные стремления, он был поставлен перед выбором: или сохранить Польшу как европейский буфер против России, или же навязать себе самому на шею всю тяжесть русской жажды к завоеваниям; и как ни ясно видел он последствия, он выбрал все же худшую часть. Перед этой самоубийственной политикой Наполеон, естественно, не мог не содрогнуться. Наследник буржуазной революции отступал перед большим грехопадением, которое в его положении было излишним и могло стать роковым для него, как оно и на самом деле стало роковым, а именно, разделить господство над миром с азиатским деспотизмом.

 

Как мало руководило им при его предложении «корсиканское коварство», так же маловероятно и то, что оно было отклонено пресловутой «прусской верностью». Это равносильно тому, как если бы вздумали говорить о целомудрии прелестной дамы, которая, мило пошалив с 99 возлюбленными, [279] отказала бы сотому. Французское предложение встретило в Мемеле, как и полагается, полное замешательство. Цастров, как министр иностранных дел, хотел его принять, конечно, из трусливого страха, не понимая, в чем собственно суть дела. Гарденберг был против, однако, лишь потому, что не понимал, что предложение Наполеона давало рычаг, который мог в значительной степени облегчить сильную и самостоятельную политику и обеспечить реформированной в корне Пруссии прочное положение между Россией и Францией. Гарденберг не понимал необходимости известной внутренней реформы, а также не освободился еще полностью от гаугвицевской кабинетной политики, в грехах которой он принимал чересчур большое участие. С Базельского мира до самой почти битвы под Йеной он был горячим защитником французского союза, как противоядия против австрийского влияния в Германии. Теперь он бросился в противоположную сторону и клялся прусско-австрийским дуализмом как единственным спасением Германии. Он не хотел больше слышать о французском союзе и находил в короле такое сочувствие, как будто последний поддался сильному влиянию царя и ожидал от него полного восстановления старопрусского королевства.

 

Русские гораздо больше, чем французы, рассчитывали на пруссаков, даже из чисто военных соображений; для них несколько тысяч человек имело уже некоторое значение, избавив их от решительного поражения при Прейсиш-Эйлау. Кроме того, в их интересах было удержать за собой Восточную Пруссию, что при франко-прусском союзе было бы невозможно. Они хотели там оставаться, чтобы превратить провинцию в полную пустыню и, таким образом, сделать совершенно невозможным для французов переход через русскую границу. Русские союзники так ужасно опустошали провинцию, что несчастные жители на коленях молили о приходе французов.