Тильзитский мир

Наполеон, привыкший диктовать условия мира, впервые вынужден был договариваться о мире с противником, хотя и побежденным в сражении, но непобедимым в войне. Значительно превосходя своего партнера по гениальной одаренности, Наполеон, казалось бы, основательно околпачил его, но когда он льстил диким завоевательным инстинктам азиатского деспота и должен был приспосабливаться к ним, он тем самым подрывал подлинный источник своего собственного могущества. В области корыстной торговли обыкновенная хитрость с течением времени всегда [291] одерживает верх над гением. Тильзитский мир, казалось, возводил французского императора на вершину могущества, на самом деле был величайшим грехопадением его жизни.

 

Россия и Франция заключили в Тильзите самый тесный союз: все войны в Европе они должны были вести совместно. Россия присоединялась к континентальной системе и приняла на себя посредничество между Англией и Францией; в случае если бы это посредничество не удалось — а это разумелось само собой, — Россия должна была выступить против Англии вместе с Францией. От Швеции, Дании и Португалии следовало потребовать объявления войны Англии, а в случае если они будут противиться, обрушиться войной на них самих. Франция взяла на себя посредничество между Россией и Турцией, которые находились в состоянии войны. Если Турция отклонит это посредничество или в течение 3 месяцев после принятия его не заключит мира, все ее европейские провинции, за исключением города Константинополя и Румелии, должны были быть освобождены от турецкого ига. В конце концов Наполеон «из внимания» к царю возвратил прусскому королю меньшую часть прусского королевства; для себя он сохранил прусские провинции на левом берегу Эльбы и бывшие польские провинции, из которых он все же Белостокский округ — территорию в 206 кв. миль с 186 000 жителей — уступил царю.

 

На первый взгляд этот мир кажется львиным дележом в пользу Наполеона. Он добился содействия России почти что в форме покорной вассальной зависимости в выступлении против Англии, получил вдобавок большую часть прусского королевства, и все, чего он добился, было выражено в ясных и недвусмысленных словах. Напротив, доля России в общей добыче определялась в весьма расплывчатых чертах. Было обусловлено, что Россия должна получить шведскую Финляндию и турецкое Дунайское княжество, однако это можно было прочесть в лучшем случае между строк, но не строках мирного договора. Единственным осязательным приобретением царя был Белостокский округ, причем он был отнят у того самого короля, с которым царь только что заключил торжественный оборонительно-наступательный союз. Более позорного приобретения нельзя было и представить, и даже современникам, которые в этом отношении отнюдь не были избалованы, казалось невероятным, что «могущественный российский самодержец» позволил подвергнуть себя в Тильзите моральному унижению со стороны плебейского завоевателя и в ответ на это осыпал его пылкими заверениями в дружбе, так же как за несколько недель до этого прусского короля. [292]

 

И все же Талейран был прав, когда он, пожимая плечами, в следующих словах охарактеризовал договор, который он заключил как наполеоновский министр: «Этот договор — только средство прощупывания почвы, которое хотят выдать за систему». Талейран учуял трупный запах и вскоре же начал вести конспиративные переговоры с царем против своего господина и учителя.

 

Воображая, что царь может одним державным росчерком пера включить свою империю в континентальную систему, Наполеон впал в ошибку старой кабинетной политики. Совершенно так же прусский король Фридрих во время заключения Вестминстерской конвенции 1756 г., которая принесла ему Семилетнюю войну, вообразил, что английское правительство может принести и принесет в жертву торговлю с Россией, чтобы не дать русским напасть на Пруссию. А Англия все-таки легче могла пожертвовать торговлей с Россией, чем Россия торговлей с Англией. Присоединение России к континентальной системе означало крах русской торговли и тем самым также и русских финансов, полную, не поддающуюся никаким исчислениям передвижку всех имущественных ценностей внутри страны, разорение огромного количества фамилий; таким образом, вопрос о том, когда франко-русский союз распадется изнутри, был вопросом ближайшего времени.

 

К тому же царь одержал существенный успех как раз в том пункте, в котором, как казалось, он наиболее позорно проиграл. Хотя первые переговоры между Александром и Наполеоном велись с глазу на глаз, однако, на основании высказываний их самих и их министров, можно почти не сомневаться, что Наполеон требовал полного уничтожения прусского государства и пытался получить согласие царя на это, предлагая ему польско-прусские провинции и польскую корону. Как бы ни было заманчиво для Александра это предложение, он все же на него не пошел. Совершенно безразлично, играли ли при этом роль моральные соображения, хотя полное низложение Гогенцоллернов с согласия русских и через такое короткое время после договора, заключенного в Бартенштейне, даже для много выдерживающей совести царя явилось бы тяжелым бременем. Его собственные интересы требовали, чтобы предложение Наполеона было отклонено.

 

Здесь также можно привести аналогию из эпохи Семилетней войны. В последние годы этой войны царица Екатерина могла нанести решительный удар прусскому королевству и со своей стороны прикарманить восточнопрусскую провинцию, которая [294] уже с самого начала войны была занята русскими войсками и не могла быть вырвана из их рук прусским королем. И все же Екатерина предпочла сохранить этого короля как своего вассала, который должен был помочь ей загнать в тенета польскую и турецкую дичь; при этом Екатерина обделала превосходные дела, о чем ее внук Александр, конечно, не мог не знать. Даже если бы он хотел пренебречь этой традиционной политикой русских царей, он не мог бы этого сделать. Его генералы и министры совсем недавно вынудили его объявить войну — из страха, что французские армии, если они перейдут русскую границу, вызовут восстание в бывших польских провинциях так же, как они разожгли восстание в бывших польских провинциях прусского государства; эти генералы и министры опасались и за Россию, как бы французы не пообещали свободу крепостным. Следовательно, царь натолкнулся бы на непреодолимое противодействие в собственном лагере, если бы потерпел распространение французского владычества вплоть до Вислы.

 

Для Наполеона несогласие царя было чувствительным ударом. Когда он после сражения при Эйлау завязывал сношения с прусским королем, он намеревался сделать из прусского государства оплот против России. Когда этот план потерпел крушение, он мог прийти к тому самому убеждению, которое в то время русский генерал Будберг выразил в следующих словах, адресованных одному прусскому чиновнику: «С таким монархом, как ваш, никто не может спасти страну. Он слушает и следует только советам слабых и негодяев. Из-за него Пруссия погибнет». Наполеон хотел ликвидировать прусскую монархию, намереваясь, очевидно, как он при случае и высказывал, передать своему брату Жерому земли прусской династии, конечно, в виде вассального по отношению к Франции государства и в то же время — с задачей преобразовать его на современных началах. В меньшем масштабе он выполнил потом это свое намерение применительно к королевству Вестфалии, ядро которого составляли бывшие прусские провинции на левом берегу Эльбы. Этот план был расстроен царем, но Наполеон сейчас же сделал двойной встречный ход. Из бывших польских провинций прусского государства, которые отошли к нему по Тильзитскому миру, он создал герцогство Варшавское, передав его вновь испеченному саксонскому королю, который вскоре же должен был стать самым послушным из его немецких вассалов. До поры до времени 30 000 французов продолжали стоять в этих провинциях «для обеспечения границ», пока новое правительство как следует не организуется и пока польская армия не [295] будет полностью преобразована. Таким образом, Наполеон все-таки свил себе гнездо у русской границы, в самом легко воспламенимом и опасном месте; как легко могло бы за этим началом образования нового польского государства последовать в высшей степени опасное для России продолжение! Царь тотчас же понял опасность и упрямо торговался, чтобы урезать границы нового герцогства; с этой целью он даже не постеснялся урвать для себя кусок прусской добычи, предназначавшийся, собственно, для увеличения герцогства Варшавского.

 

Но тогда Наполеон сделал свои выводы из того факта, что прусская монархия была спасена царем и отныне должна была играть роль передовой части русской территории. В той мере, в какой Наполеон был в состоянии унизить и заткнуть рот этой монархии даже в том плачевном состоянии, в каком она оказалась в результате тильзитских переговоров, — это он сделал с великим удовольствием. Его особенная ненависть к Пруссии была после Тильзита столь же очевидна, как перед Йеной — особое пристрастие к прусскому государству. Личные мотивы, вызывавшие эту ненависть, буржуазные историки стараются истолковать на свой лад, — разрушенные иллюзии, столь же безграничное, как и справедливое, презрение к прусскому королю, жуткая боязнь северогерманских «идеологов» — все это могло играть роль, могло и не играть: решающими были политические интересы Наполеона, требовавшие подавления русского превосходства.

 

При этом неспособность прусских генералов и министров в значительной мере способствовала замыслам Наполеона. Конвенция об эвакуации из страны французских войск, заключенная 12 июля фельдмаршалом Калькрейтом с начальником штаба Наполеона — Бертье, представляет собой уникум в истории дипломатических договоров. Калькрейт был одним из самых злонравных и в то же время наиболее слабоумных среди прусского юнкерства, но именно поэтому он был любимцем короля; то, чего он достиг в переговорах с Бертье, делало его, по выражению одного прусского патриота, достойным виселицы или дома для умалишенных. Правда, конвенция 12 июля устанавливала, что эвакуация французами занятых ими провинций прусского государства начнется немедленно и должна закончиться 1 ноября 1807 г. Однако по другому пункту конвенции эвакуация должна была начаться только тогда, когда будут уплачены наложенные на страну контрибуции. До этого государственные доходы в тех частях страны, которые были заняты французами, тоже должны были попасть во французские кассы, и французские войска должны были содержаться за счет Пруссии. [296] Должна ли численность войск достигать тысяч, или десятков тысяч, или сотен тысяч человек, это было предоставлено доброй воле Наполеона. Ничего не было обусловлено также относительно размеров контрибуции. После заключения конвенции Наполеон определил ее размер сначала в 73 000 000, затем в 80 000 000, а потом более чем в 120 000 000 франков; при этом он фривольно заявил своим уполномоченным: если можно получить сумму в 200 000 000, это будет еще лучше. В конце концов он остановился на сумме в 150 000 000 — сумме, которую нищая, разоренная и истощенная войной страна могла внести только в течение многих лет. Пока что прусское государство должно было оставаться в жестких руках завоевателя, который мог обращаться с ним еще более беспощадно, чем со своими добровольными вассальными государствами, которые он в своих собственных интересах должен был все же в большей или меньшей мере щадить. В отношении же прусского государства он никогда и ни в какой степени не стеснялся и тем самым вызвал к себе ненависть, которая со временем должна была оказаться для него гибельной.

 

Таким образом, Тильзитский мир заключал в себе неустранимый зародыш новой распри. При всех заверениях в пылкой дружбе, которыми осыпали друг друга император и царь, оба оказались обманутыми обманщиками.