О БУРЖУАЗНОЙ ДЕМОКРАТИИ В РОССИИ

[...] Можно, видимо, с уверенностью (пока что) утверждать: ни единого мгновения со стороны царя вообще не существовало намерения достичь действительно продолжительного и честного согласия (Verstдndigung) с этими людьми, которых он всего только за шесть месяцев до того характеризовал в крайне непарламентских выражениях. Если считаться с этим моментом как просто данным, тогда, конечно, не приходится сомневаться, что Россия не созрела для честной конституционной реформы, но дело тогда не в либералах. Ибо тогда необходимо также заключить, что в этих обстоятельствах, покуда не было дано совершенно иных гарантий, мысль о согласии с правительством фактически не могла иметь никакого политического смысла для земского либерализма. Его представители не могли ничего поделать [...], после того как исполнили свою миссию в том объеме и в том смысле, насколько это вообще было возможно тогда. Вполне возможно, хотя уверенным быть и нельзя, что в ближайшем будущем они сумеют смириться с тем, что блестящее в своем роде движение земского либерализма, которым Россия имеет не меньше оснований гордиться, чем мы, немцы, Франкфуртским парламентом, пока что, вероятно, — в прежней его форме — принадлежит истории. И это было бы для его будущего, пожалуй, лучше, чем какое-нибудь “мартовское министерство”. Лишь так “идеологический” либерализм может остаться в своей идеальной области, недостижимой для внешнего насилия властью, и, видимо, лишь так возможно восстановить разрушенное в течение послед него времени единство между сильной своей собственностью (Besitz), универсальным образованием и политическим опытом “буржуазной” интеллигенцией и “пролетаризированной” интеллигенцией, которая важна ввиду ее численности, ее тесного контакта с массами и ее безоглядного мужества в борьбе, после того как вследствие предстоящих ей разочарований она откажется от своей нынешней недооценки фактического значения, какое имеет-таки антипатичный ей “на дух” “буржуазный” элемент. О разложении “народнической” романтики позаботится дальнейшее развитие капитализма. Без сомнения, ее место займет по большей части марксизм. Но для работы над огромной основополагающей аграрной проблемой его духовных средств совершенно недостаточно, и именно она может вновь свести между собой оба этих слоя “интеллигенции”. Ее явно смогут разрешить только органы самоуправления, и уже поэтому жизненно важным кажется вопрос о том, что либерализм по-прежнему усматривает свою задачу в противоборстве бюрократическому, а равно и якобинскому централизму и в работе по внедрению в массы старых индивидуалистических идей о “неотчуждаемых правах человека”, ставших для нас, западноевропейцев, столь же “тривиальными”, как черный хлеб для того, кто ест досыта. [...]

Шансы “демократии” и “индивидуализма” нынче были бы куда как невелики, если бы в развитии их нам пришлось полагаться на закономерное действие материальных интересов. [...]

Пусть же [...] успокоятся наконец те, кто живет в постоянном страхе, будто в мире окажется в будущем слишком много “демократии” и “индивидуализма” и слишком мало “авторитета”, “аристократии” и “уважения к должности” или чего-либо подобного: о том, чтобы деревья демократического индивидуализма не выросли до небес, уже позаботились и даже с избытком. Весь опыт говорит о том, что история неизбежно вновь порождает “аристократии” и “авторитеты”, за которые может цепляться всякий, кто найдет это необходимым для себя или для “народа”. Если бы дело было только в “материальных” условиях и прямо или косвенно “создаваемых” ими констелляциях интересов, то по трезвом размышлении непременно следовало бы сказать: все экономические метеоприборы указывают в направлении возрастающей “несвободы”. Просто смехотворно приписывать современному развитому капитализму, в том виде, в каком он ныне импортируется в Россию и существует в Америке, приписывать этой “неизбежности” нашего хозяйственного развития избирательное сродство с “демократией” или даже “свободой” в каком-либо смысле слова, в то время как вопрос-то может ставиться только так: как вообще возможно, чтобы при его господстве все это (т. е. демократия и свобода) продолжалось? Фактически они существуют лишь там, где за ними решительная воля нации не дать править собой как стадом баранов. Против течения материальных констелляций мы суть индивидуалисты и приверженцы партий, демократических институтов. Кто желает быть флюгером “тенденции развития”, пусть скорее оставит эти старомодные идеалы. [...]

А время при этом торопит “делать дела, доколе есть день”. То, что теперь, в продолжение ближайших поколений, покуда не сломана еще экономическая и духовная “революция”, изруганная “анархия” производства и столь же поносимый “субъективизм”, достигнуто для (образования) индивида, который в силу этого, и только этого, оказался основанием себя самого, именно индивида широких масс, а не “неотчуждаемой” сферы личности и свободы, это (если уж мир действительно окажется экономически “полон” и интеллектуально “насыщен”), быть может, не будет отвоевано никогда — насколько наше слабое зрение способно проникнуть в непроницаемый туман будущего человеческой истории.

Как бы тяжелы ни оказались в ближайшее время удары реакции, Россия все-таки окончательно ступила на путь специфически европейского развития: мощная иммиграция западных идей разлагает здесь патриархальный и общинный консерватизм, в то время как, наоборот, широкая эмиграция людей из Европы, именно из Восточной Европы, в Соединенные Штаты приводит там к разрушению старых демократических традиций — в обоих случаях в союзе с силами капитализма. В некоторых отношениях — об этом еще придется сказать подробнее, — несмотря на чудовищные различия, экономическое своеобразие капиталистического развития обоих контактирующих резервуаров народонаселения оказывается все-таки сравнимым: главным образом оторванность от исторического оказывается для обоих неизбежной и воздействует совместно с континентальным характером почти безграничной географической сцены. Но в обоих случаях—и это более важно — дело равным образом заключается в том, что в некотором смысле развитие, происходящее и там, и там,—это, быть может, действительно последняя подходящая возможность для построения свободных культур с самого основания. “Тысячелетия должны были пройти, прежде чем ты вступил в жизнь, и последующие тысячелетия молча ждут, чему ты положишь начало своей жизнью” — эти слова Карлейля, эта попытка страстной веры в личность докричаться до каждого нового человека могут быть без преувеличения приложены к теперешнему состоянию и Соединенных Штатов, и России отчасти по тому, что уже есть, отчасти по тому, что можно предвидеть в последующем поколении. И следовательно, невзирая на все отличия в национальном своеобразии (не будем их для себя замалчивать), а также, вероятно, и многих национальных интересов, мы не можем смотреть на русскую освободительную борьбу и ее носителей, все равно, к какому направлению и классу они относятся, иначе как с глубоким внутренним волнением и участием.

О том, чтобы их труд не пропал даром, позаботится сама будущая система мнимого конституционализма. Ибо конечно же, коль скоро речь заходит о негативной стороне проблемы, мнение теоретиков развития правильно: существовавшее до сих пор русское самодержавие, т.е. централистская полицейская бюрократия, именно тогда, когда она побеждает ненавистного врага, не имеет, насколько в человеческих силах это предвидеть, иного выбора, кроме как самой выкопать себе могилу. Никакого так называемого просвещенного деспотизма для нее в интересах самосохранения не существует, но тем не менее вынужденно, в интересах престижа она должна побрататься с теми экономическими силами, которые в русских условиях оказываются носителями неудержимого просвещения и разложения. Она — тут, по видимому, и Струве, и остальные, правы — не в состоянии предпринять попытку разрешения какой угодно большой социальной проблемы, не нанося себе при этом смертельный удар.

К тому времени, когда эти строки будут напечатаны, они, без сомнения, уже устареют. Никто не знает сегодня, что еще останется тогда от надежд либералов на то, что теперь-то закладывается основа освободительной, сламывающей бюрократический централизм реформы, и сколько этих надежд растает подобно фата-моргане. В последнем случае дело необязательно будет происходить непосредственно в форме неприкрытой реставрации. Напротив, по крайней мере в приближении, можно с уверенностью предполагать, что будет создано или же сохранено что-то вроде конституции и одновременно более широкая сфера действия для прессы и для личных выступлений. Ибо ведь и самые решительные сторонники старого режима могли бы позволить убедить себя в том, что бюрократия, если она затворит все окна и двери, также и сама принуждена будет блуждать в потемках. И далее, по опыту других стран она могла бы надеяться, что мнимый конституционализм, сопряженный с какой-либо экономически ориентированной политикой “сплочения”, мог бы оказаться инструментом куда более пригодным для того, чтобы по возможности сильнее утвердить свою властную позицию, чем неуклюжее так называемое самодержавие. Определенная степень увеличения свободы слова оказалась бы тогда все-таки неизбежной, а после того как господство произвола заставляло представителей тех слоев, что заведомо отличались своим прямо-таки вошедшим в пословицы миролюбием, в дикой ярости выходить на улицы, чтобы в результате пристрелить не кого-то из сильных мира сего, но какого-нибудь несчастного полицейского, тогда для современных людей это будет уже все-таки кое-что. Но самостоятельные, с сильными характерами элементы социал-реформаторской буржуазной интеллигенции оказались бы тем самым, безусловно, оттесненными в сторону, как в том, что касается их программы, так и лично. Итак, в этом аспекте бюрократия автократического режима теперь, конечно, тоже пожинала бы плоды своей долголетней демагогической политики, с одной стороны пестующей капитализм, а с другой — препятствующей всякому упорядоченному развитию гражданской (b ьrgerlichen) самостоятельности, натравливающей классы друг против друга, в то время как рассчитанная на сколько-нибудь продолжительный срок, удовлетворительная для кого-либо конституционная и антицентралистская реформа с участием либеральной интеллигенции сегодня, видимо, столкнулась бы с трудностями, даже если бы монарх почувствовал призвание и склонность к тому, чтобы выступить в качестве реформатора. А то, что именно эта ненавистная для бюрократии группа получит в свои руки бразды правления, совершенно невероятно. Но конечно же победа интересов бюрократической власти, которая теперь по состоянию дел должна со стороны казаться возможной и, пожалуй, в конституционных формах весьма вероятной, оказалась бы последним словом в России ничуть не больше, чем в свое время палата земельных советников в Пруссии. Пусть результатом выборов станет самое послушное народное представительство — это ни о чем не говорит. Каждый крестьянин на всей территории империи будет лишь питать отсюда вновь вспыхивающую ненависть к “чиновникам”, хотя бы даже над страной повисла могильная тишина. Но иллюзии и нимб, которым она себя окружила, скрывающие это развитие, в существе своем разрушены. После всего, что произошло между царем и его подданными, ей будет трудно сохранить лицо и заново начать старую игру на старый лад. Слишком велико число тех, кто видел ее в наготе и кто должен был бы с улыбкой бросить ей в лицо: “Эй, факир! Ты уже больше не станешь вызывать духов”.

ПРИМЕЧАНИЯ *1* распределение государственных должностей среди сторонников победившей партии (англ.).

*2* В конце XIX в.

*3* последней вспышкой нашего героизма (англ.)

*4* В последнюю очередь, но не в меньшей степени (англ.).

*5* конкретно (лат.).

*6* захваченный во время совершения преступления (лат.).

*7* высшее благо (лат.).