В кутузке 10 страница

— Не забывай, где мы находимся, — напомнила ему Линда. Она смотрела на стол из нержавеющей стали, который занимал середину комнаты. На поверхности хватало пятен от жидкостей, которые лучше не называть, а в канавке для стока лежала смятая обертка от «сникерса». — Думаю, мы даже не в Мэне. Поторопись, Эрик, здесь воняет.

— Более чем. — Расти эти грязь и беспорядок оскорбляли, вызывали ярость. Будь его воля, он бы врезал Стюарту Боуи в нос только за обертку от батончика, оставленную на столе, где из умерших горожан выпускали кровь.

В дальнем конце зала находилось шесть стальных ящиков для тел. Оттуда же доносилось гудение холодильной установки.

— Здесь с пропаном никаких проблем, — пробормотал Расти. — Братья Боуи живут на широкую ногу.

Таблички с именами на торцах ящиков отсутствовали — еще одно свидетельство неряшливости, — так что Расти выдвинул все шесть. Первые два оказались пустыми, но его это не удивило. Большинство из тех, кто умер под Куполом, включая Рона Хаскела и Эвансов, похоронили быстро. Джимми Сируа, у которого не было близких родственников, все еще лежал в маленьком морге «Кэтрин Рассел».

В следующих четырех лежали тела, ради которых он сюда и пришел. Запах разложения ударил в нос, едва Расти выдвинул ящики из ниш. Он перебил неприятные, но менее агрессивные запахи консервантов и бальзамирующих мазей. Линда отступила, зажав рукой рот.

— Только не блевани, Линни. — Расти направился к шкафчикам у стены. В первом выдвинутом ящике лежали пачки журнала «Филд-энд-стрим», и он выругался. В другом, ниже, нашлось то, что он искал. Расти вытащил стилет троакара, который, похоже, никогда не мыли, и пару зеленых масок, еще в упаковке. Одну маску протянул Линде, другую надел сам. Заглянул в следующий ящик и достал пару резиновых перчаток. Ярко-желтых, чертовски веселеньких. — Если думаешь, что тебя вырвет, несмотря на маску, иди наверх, к Стейси.

— Все будет хорошо. Я останусь свидетелем.

— Не думаю, что кто-то примет в расчет твои показания: ты, в конце концов, моя жена.

— Я останусь свидетелем. Только сделай все побыстрее.

Грязи хватало и в ящиках для тел. После уже увиденного Расти это не удивило, но возмущало по-прежнему. Линда протянула ему старый кассетный магнитофон, который нашла в гараже. Расти нажал на клавишу «ЗАПИСЬ», проверил результат, удивился, что получается очень даже ничего. Поставил старенький «Панасоник» на один из пустых ящиков. Натянул перчатки. Времени ушло чуть больше, чем он думал: руки вспотели. Где-то наверняка лежал тальк или присыпка «Джонсонс беби», но он не хотел и дальше заниматься поисками. И так чувствовал себя взломщиком. Черт, он и был взломщиком.

— Ладно, мы начинаем. Двадцать два сорок пять, двадцать четвертое октября. Осмотр производится в зале для подготовки усопших в последний путь «Похоронного бюро Боуи». Здесь, между прочим, грязно. До безобразия. Я вижу четыре тела, три женских и одно мужское. Две женщины молодые, чуть старше двадцати лет. Это Анджела Маккейн и Доди Сандерс.

— Дороти, — поправила его Линда с дальней стороны большого стола. — Ее зовут… звали… Дороти.

— Вношу поправку. Дороти Сандерс. Третья женщина в позднем среднем возрасте. Это Бренда Перкинс. Мужчине около сорока. Он — преподобный Лестер Коггинс. Для сведения, я могу опознать всех этих людей.

Он подозвал жену и указал на тела. Она посмотрела, ее глаза наполнились слезами, приподняла маску, чтобы сказать:

— Я — Линда Эверетт, служу в полицейском участке Честерс-Милла. Регистрационный номер моего полицейского жетона семь-семь-пять. Я также опознаю все четыре тела.

Она вернула маску на место. Над ней на Расти смотрели молящие глаза жены.

Взмахом руки он позволил ей вернуться на прежнее место. Все равно спектакль. Он это понимал, и Линда, само собой, тоже. Однако никакой депрессии Расти не чувствовал. С детства он хотел идти в медицину и, конечно, стал бы врачом, если б ему не пришлось бросить школу, чтобы ухаживать за родителями. Теперь им двигало то же, что и в старшей школе, когда на уроках биологии он препарировал лягушек: чистое любопытство. Жажда знаний. И он собирался узнать, пусть не все, но по крайней мере кое-что.

Здесь мертвые помогают живым. Так, кажется, сказала Линда?

Так или иначе, но они, конечно, помогут, чем смогут.

— Косметика еще не использовалась, насколько я вижу, но все четыре тела бальзамировались. Я не знаю, завершен ли этот процесс, но подозреваю, что нет, потому что подводные трубки все еще в бедренной артерии. Анджела и Доди… простите, Дороти… сильно избиты, и процесс разложения зашел довольно далеко. Коггинс тоже избит — зверски, судя по тому, что я вижу, — и процесс разложения тоже начался, но он на более ранней стадии. Мышцы на его лице и руках только начали обвисать. Бренда… Бренда Перкинс, я хочу сказать… — Он замолчал и склонился над ней.

— Расти! — нервно окликнула Линда. — Дорогой!

Он протянул к трупу затянутую в перчатку руку, передумал, снял перчатку и обхватил пальцами шею. Потом приподнял голову Бренды и пощупал очень большой узел, образовавшийся чуть ниже затылка. Отпустил голову, перевернул тело на бок, чтобы осмотреть спину и ягодицы.

— Господи! — вырвалось у него.

— Расти, что?

Во-первых, она все еще в дерьме, подумал он… но не собирался этого озвучивать. Не собирался, даже если бы Рэндолф или Ренни слушали бы пленку только первые шестьдесят секунд, прежде чем раздавить кассету каблуком и сжечь. Эту подробность в описании тела Бренды он считал необходимым опустить.

Но знал, что не забудет.

— Ну что? — теребила его Линда.

Расти облизнул губы.

— У Бренды Перкинс трупное окоченение ягодиц и бедер, указывающее, что она мертва часов двенадцать, может, четырнадцать, трудно сказать. На обеих щеках синяки. В форме ладоней. В этом сомнений у меня нет. Кто-то взялся за ее лицо и резко повернул голову налево. Раздробил первый и осевой шейные позвонки, Цэ-один и Цэ-два. Возможно, сломал и позвоночник.

— Ох, Расти! — простонала Линда.

Он приподнял большим пальцем одно веко Бренды, потом другое и увидел то, чего боялся.

— Синяки на щеках и кровоизлияния в склеры — кровяные пятна на белках глаз — указывают на то, что смерть не была мгновенной. Она не могла дышать и задохнулась. Она могла быть в сознании. Но будем надеяться, что нет. Это все, что, к сожалению, я могу сказать. Девушки — Анджела и Дороти — умерли раньше всех. Состояние их разлагающихся тел предполагает, что находились они в теплом месте. — Он выключил магнитофон. — Другими словами, я не вижу ничего, что абсолютно обеляет Барбару, и ничего такого, чего мы уже не знали.

— А если его руки не соответствуют синякам на лице Бренды?

— Форма синяков слишком расплывчатая, чтобы что-то утверждать. Линда, я ощущаю себя величайшим глупцом этого мира. — Он вернул девушек, которым ходить бы по торговому центру Обурна, прицениваться к серьгам, покупать одежду, обсуждать бойфрендов, в темноту, закатив ящики с их телами в ниши. Потом вернулся к Бренде. — Дай мне тряпку. Я видел, что несколько лежат у раковины. Они даже выглядят чистыми, что в таком свинарнике тянет на чудо.

— Что ты…

— Просто дай мне тряпку. Лучше две. Намочи их.

— У нас нет времени…

— Придется найти.

Линда молча наблюдала, как ее муж тщательно оттирает ягодицы и бедра Бренды. Покончив с этим, он бросил грязные тряпки в угол, думая, что с удовольствием засунул бы одну в рот Стюарту, а другую — Фернолду, будь они здесь.

Он поцеловал Бренду в холодный лоб и закатил ящик с ее телом в охлаждаемую нишу. Уже взялся за ящик с Коггинсом, чтобы проделать с ним то же самое, но остановился. Лицо преподобного как следует не обмыли: кровь оставалась в ушах, ноздрях, въелась в лоб.

— Линда, намочи мне еще тряпку.

— Дорогой, мы здесь уже десять минут. Я люблю тебя за проявление уважения к мертвым, но есть и живые…

— Возможно, здесь кое-что есть. Коггинса избили по-другому. Я вижу это и без… намочи тряпку.

Больше Линда спорить не стала, намочила тряпку, отжала, протянула мужу. Наблюдала, как Расти стирает оставшуюся кровь с лица покойника, действуя мягко, но без той нежности, которую он выказывал, обмывая Бренду.

Она недолюбливала Лестера Коггинса (который однажды объявил в своем недельном радиообращении, что дети, которые поехали на встречу с Майли Сайрус,[139]рискуют попасть в ад), но от того, что открывалось ее глазам усилиями Расти, щемило сердце.

— Господи, он выглядит, как пугало после того, как подростки, бросая камни, использовали его вместо мишени.

— Об этом я тебе и говорю. Избивали его по-другому. Не кулаками, даже не ногами.

— А что это у него на виске? — указала Линда.

Расти не ответил. Только глаза над маской зажглись изумлением. И кое-чем еще: он начал смекать, что к чему.

— Что это, Эрик? Выглядит… ну, не знаю… как стежки.

— Все ясно. — Его маска дернулась, когда рот под ней растянулся в улыбке. Не радости — удовлетворенности. Мрачной улыбке. — И на лбу тоже. Видишь? И на челюсти. Этот удар сломал ему челюсть.

— И какое оружие оставляет такие следы?

— Бейсбольный мяч. — Расти задвинул ящик. — Не обычный, но золоченый. Да. Если ударить им с большого замаха, я думаю, может оставить. Я думаю, оставил. — Он наклонился к жене. Их маски соприкоснулись. Расти смотрел ей в глаза. — Такой мяч есть у Джима Ренни. Я видел его на письменном столе в кабинете, когда заходил, чтобы поговорить об исчезнувшем пропане. Насчет остальных я сказать ничего не могу, но, думаю, мы знаем, где умер Лестер Коггинс. И кто его убил.

 

 

После того как рухнула крыша, Джулия смотреть на пожар больше не могла.

— Пойдем ко мне, — предложила Роуз. — Комната для гостей в полном твоем распоряжении, на любое время.

— Благодарю, но нет. Сейчас мне нужно побыть одной, Роузи. Ну, ты понимаешь… с Горасом. Мне надо подумать.

— Где ты остановишься? С тобой все будет в порядке?

— Да. — Но Джулия не знала: будет или нет. Голова у нее работала, с процессом мышления ничего не изменилось, зато эмоциям кто-то вколол большую дозу новокаина. — Может, я зайду позже.

После ухода Роуз (она шла по другой стороне улицы и на прощание обернулась, чтобы помахать рукой) Джулия вернулась к «приусу», устроила Гораса на переднем сиденье, потом села за руль. Поискала взглядом Пита Фримена и Тони Гуэя, ни одного не увидела. Возможно, Тони повел Пита в больницу, чтобы тому смазали ожог какой-нибудь мазью. Казалось чудом, что ни один из них серьезно не пострадал. А если бы она не взяла Гораса на встречу с Коксом, собака, возможно, сгорела бы со всем остальным.

Когда пришла эта мысль, Джулия поняла, что эмоции совсем и не под наркозом, просто спрятались. Какой-то звук — вроде бы вой — вырвался у нее из груди. Горас навострил большие уши, озабоченно посмотрел на нее. Она пыталась сдержаться и не смогла.

Газета ее отца.

Газета ее деда.

Газета ее прадеда.

Пепел и зола.

Она поехала на Западную улицу, где свернула на заброшенную автостоянку за кинотеатром «Глобус». Заглушила двигатель, притянула к себе Гораса и минут пять плакала, прижавшись к его волосатому мускулистому плечу. Горас стоически это выдержал.

Выплакавшись, Джулия почувствовала себя лучше. Спокойнее. Возможно, спокойствие это обусловливалось шоком, но по крайней мере она могла думать. И подумала Джулия о том, что в багажнике лежала одна-единственная пачка газет. Перегнулась через Гораса, который по-дружески лизнул ее в шею, и открыла бардачок, набитый всякой всячиной, но Джулия подумала, что там… возможно…

И как подарок Божий, она нашла то, что искала. Пластмассовую коробочку с канцелярскими гвоздиками, аптечными резинками, чертежными кнопками и скрепками. Резинки и скрепки ей помочь не могли, а вот кнопки и канцелярские гвоздики…

— Горас, хочешь прогуляться?

Тот гавкнул, показывая, что очень даже хочет.

— Хорошо. Потому что я тоже хочу.

Она достала газеты, а потом вернулась на Главную улицу. Здание «Демократа» уже превратилось в пылающую груду досок и бревен, которую копы заливали водой (из таких удобных насосов, которые вдруг оказались под рукой, причем заправленные). Конечно же, при взгляде на этот костер у Джулии щемило сердце, но уже не так сильно, потому что теперь она нашла себе занятие.

Джулия шла по улице (Горас трусил рядом) и к каждому телеграфному столбу прикрепляла экземпляр последнего номера «Демократа». Заголовок «БУНТ И УБИЙСТВА ПО МЕРЕ РАЗРАСТАНИЯ КРИЗИСА» бросался в глаза в отсвете пожарища. Но Джулия жалела, что не ограничилась одним словом: «БЕРЕГИТЕСЬ».

Она пришпиливала к столбам экземпляры газеты, пока они не закончились.

 

 

У Питера Рэндолфа, стоявшего на противоположной от пожара стороне улицы, трижды пропищала рация. Срочно. Страшась того, что может услышать, он нажал кнопку приема:

— Чиф Рэндолф. Слушаю.

На связь вышел Фредди Дентон, который, как старший ночной смены, стал, по существу, заместителем начальника полиции.

— Только что позвонили из больницы, Пит. Двойное убийство.

— Что?! — вскричал Рэндолф. Один из новых копов, Микки Уэрдлоу, вытаращился на него, как монгольский идиот, впервые попавший на окружную ярмарку.

Дентон продолжил, в голосе слышалось то ли спокойствие, то ли самодовольство. Если последнее, Рэндолф собирался ему это припомнить.

— …и самоубийство. Стреляла та женщина, что обвиняла наших парней в изнасиловании. Жертвы тоже наши, чиф, — Ру и Дилессепс.

— Ты… пудришь мне мозги!

— Я отправил туда Рупа и Мела Сирлса. Светлая сторона: все закончилось, и нам не придется сажать ее в Курятник к Барбаре.

— Тебе следовало поехать самому, Фред. Ты — старший смены.

— А кто бы тогда остался в конторе?

Рэндолф не нашелся с ответом — любой получился бы слишком умным или совсем глупым. И понял, что в «Кэтрин Рассел» ему придется тащиться самому.

Не хочу я больше эту работу. Нет. Совершенно не хочу.

Но отказаться чиф уже не мог. Оставалась лишь надежда, что с помощью Большого Джима он справится; Большой Джим направит его и поддержит.

Марти Арсено хлопнул его по плечу. Рэндолф едва не развернулся и не врезал ему. Но Арсено ничего этого не замечал. Смотрел на другую сторону улицы, где Джулия Шамуэй выгуливала собаку. Выгуливала и… что?

Развешивала газеты, вот что. Пришпиливала их к чертовым телеграфным столбам.

— Эта сука никак не угомонится, — выдохнул Рэндолф.

— Хочешь, чтобы я подошел и угомонил ее? — спросил Арсено.

Марти очень уж хотелось выполнить это задание, и чиф почти отдал ему такой приказ. Но в последний момент покачал головой.

— Она поднимет крик насчет ее чертовых гражданских прав. Словно не понимает, что раздувать слона из каждой паршивой мухи не в интересах города. — Он вновь покачал головой. — Скорее всего не понимает. Она невероятно… — Было, было слово, которое целиком и полностью характеризовало Джулию Шамуэй, французское слово, которое он выучил в старшей школе. Рэндолф никак не ожидал, что вспомнит его, но вспомнил. — Она невероятно naïve.[140]

— Я ее остановлю, чиф, без проблем. Что она сделает, позвонит своему адвокату?

— Пусть забавляется. Главное, чтоб нам не мешала. Я пойду в больницу. Дентон говорит, эта Буши убила Френка Дилессепса и Джорджию Ру. Потом застрелилась.

— Господи, — прошептал Марти. Побледнел. — Думаешь, и это происки Барбары?

Рэндолф уже собрался ответить, что нет, но передумал. Буши обвинила его парней в изнасиловании. Самоубийство говорило о том, что обвинения не беспочвенны, а слухи, что полицейские Милла способны на такое, очерняли вверенную ему службу, что никак не могло пойти на благо городу. Он это понимал и без Большого Джима.

— Не знаю, — пожал плечами Рэндолф, — но все возможно.

Глаза Марти слезились то ли от дыма, то ли от горя. Может, по обеим причинам.

— Надо поставить в известность Большого Джима, Пит.

— Я поставлю. А пока… — Рэндолф мотнул головой в сторону Джулии, — приглядывай за ней, и, когда она наконец устанет и уйдет, сорви все это дерьмо и брось туда, где ему самое место. — И он указал на костер, пылающий там, где ранее находилась редакция газеты. — Избавь город от мусора.

Марти хохотнул:

— Будет исполнено, босс.

Именно так патрульный Арсено и поступил. Но лишь после того, как горожане забрали несколько газет, чтобы прочитать их при более ярком свете. Может, полдюжины, может, десять. Последующие два или три дня их передавали из рук в руки и читали, пока они не разлезлись.

 

 

Придя в больницу, Энди увидел Пайпер Либби. Она сидела на скамье в вестибюле, говорила с двумя девушками, одетыми в белые нейлоновые брючки и блузоны медсестер, хотя Энди показалось, что они слишком юны, чтобы быть настоящими медсестрами. Обе недавно плакали и выглядели так, будто скоро снова заплачут, но Энди видел, что преподобная Либби действовала на них, как таблетка успокаивающего. В чем он разбирался, так это в человеческих эмоциях. Иногда Энди сожалел, что не мог так же хорошо ориентироваться и в человеческих помыслах.

Джинни Томлинсон стояла невдалеке, разговаривала с пожилым мужчиной. Оба выглядели ошарашенными и потрясенными. Джинни увидела Энди и подошла к нему. Мужчина последовал за ней. Она представила его как Терстона Маршалла, сказала, что он им помогает.

Энди широко улыбнулся незнакомцу, тепло пожал руку:

— Рад познакомиться с вами, Терстон. Я — Энди Сандерс, первый член городского управления.

Пайпер глянула на него со скамьи:

— Будь ты действительно первым, Энди, ты бы держал в узде второго.

— Я понимаю, последние дни выдались для тебя тяжелыми. — Энди продолжал улыбаться. — Как и для нас всех.

Пайпер бросила на него ледяной взгляд, потом спросила девушек: не хотят ли они пойти к ней и выпить по чашке чаю?

— Мне самой чашка чаю не повредит, — добавила она.

— Я позвонила ей после тебя, — объяснила Джинни после того, как преподобная и юные медсестры отбыли. В голосе слышались извиняющиеся нотки. — И я позвонила в полицейский участок. Поговорила с Фредом Дентоном. — Она наморщила нос, как бывает, если до ноздрей долетает неприятный запах.

— Да, Фредди хороший парень! — с жаром воскликнул Энди. Все это его совершенно не занимало — ему хотелось вновь сидеть на кровати Дейла Барбары, готовясь выпить отравленную розовым воду, — но играть привычную роль не составляло труда. Привести все в норму, утихомирить разбушевавшиеся эмоции — это он умел, как никто другой. — Расскажи мне, что здесь произошло.

Она рассказала. Энди слушал с удивительным спокойствием, учитывая, что семью Дилессепс он знал всю жизнь, а учась в старшей школе, однажды пригласил мать Джорджии Ру на свидание (Элен целовалась с открытым ртом, и это радовало, чего он не мог сказать о ее вонючем дыхании). Энди думал, что его эмоциональное безразличие обусловлено одной простой причиной: если бы не зазвонил его мобильник, он бы сейчас лежал без сознания. Может, и мертвый. А такое позволяет видеть мир в истинном свете.

— Двое из наших новобранцев-патрульных мертвы. — Ему показалось, что говорит он голосом автоответчика, который слышишь, позвонив в кинотеатр, чтобы узнать начало сеансов. — И еще один получил серьезную травму, защищая супермаркет от погрома. Ой-ой-ой.

— Наверное, сейчас не время говорить об этом, но я не в восторге от вашей полиции, — вставил Терстон. — Хотя, конечно, подавать жалобу смысла нет, раз уж патрульный, который ударил меня, теперь мертв.

— Какой патрульный? Френк или эта Ру?

— Молодой человек. Я узнал его, несмотря на… смертельное ранение, изменившее его внешность.

— Френк Дилессепс ударил вас? — Энди просто не мог в это поверить. Френк четыре года привозил ему «Льюистон сан», не пропустив ни дня. Ну, может, один или два, если уж вспоминать хорошенько, но такое случалось во время сильных буранов. И однажды он болел корью. Или свинкой?

— Если так его звали.

— Знаете… это… — Это что? Имело это значение? И какое? Однако привычка брала свое. — Это прискорбно, сэр. В Честерс-Милле мы помним о нашей ответственности. Стараемся все делать правильно. Просто сейчас мы живем под дулом пистолета. Обстоятельства выше нас, вы знаете.

— Я знаю, — кивнул Терс. — Если вы спросите меня, я скажу, что вода перехлестнула через дамбу. Но, сэр, эти патрульные — очень уж молодые. И предельно наглые. Женщина, которая была со мной, тоже подверглась нападению.

Энди просто не мог поверить, что этот человек говорил правду. Копы Честерс-Милла не причиняли вреда людям, если их на это не провоцировали (сильно провоцировали); такое случается только в больших городах, где люди не знают, как должно себя вести. Разумеется, он мог бы сказать, что для Милла нехарактерно и случившееся в больнице: никогда девушка не убивала двух копов, чтобы потом покончить с собой.

Но это все не важно, подумал Энди. Он ведь не просто приезжий, он еще и из другого штата.

— Теперь, когда ты здесь, Энди, я даже не знаю, что ты можешь сделать, — вмешалась Джинни. — Твитч занимается телами, и…

Прежде чем она успела продолжить, открылась дверь, и в вестибюль больницы вошла молодая женщина, которая вела за руки двух сонных детей. Старик — Терстон — обнял ее, тогда как дети, мальчик и девочка, оглядывались. Оба были босиком и в футболках, которые служили ночными рубашками. На футболке мальчика, которая доходила ему до лодыжек, Энди прочитал «ЗАКЛЮЧЕННЫЙ 9091» и «СОБСТВЕННОСТЬ ШОУШЕНКА, ТЮРЬМЫ ШТАТА». Дочь Терстона и внуки, предположил Энди, и с новой силой ощутил горечь утраты Клодетт и Доди. Он вытолкал из головы мысли о них. Джинни позвала его, чтобы он помог, и не вызывало сомнений, что помощь не помешала бы и ей самой. А это, без сомнения, означало, что ему предстоит вновь выслушивать всю историю — рассказывать она будет не только ради него. Выговариваясь, Джинни облегчала себе душу. Энди не возражал. Слушать он умел, и это все лучше, чем смотреть на три трупа, один из которых — его давний разносчик газет. Слушать — если подумать, так просто, даже идиот может слушать, но у Большого Джима это как раз и не получалось. Зато Большой Джим умел говорить. И планировать — тоже. Им повезло, что в час такой беды он оказался с ними.

И пока Джинни по второму разу рассказывала о случившемся, в голову Энди пришла мысль. Возможно, важная.

— Кто-нибудь…

Тут подошел Терстон с женщиной и детьми:

— Член городского управления Сандерс… Энди… это моя коллега, Каролин Стерджес. А это дети, которых мы опекаем, Элис и Эйден.

— Мне нужна моя соска, — капризничал Эйден.

— Ты уже слишком большой, чтобы сосать пустышку. — Элис ткнула его локтем.

Лицо мальчика скривилось, но он не заплакал.

— Элис, — одернула ее Каролин Стерджес, — ты поступаешь нехорошо. И что мы знаем о плохих людях?

Элис просияла.

— От плохих людей тошнит! — воскликнула она и рассмеялась. Через несколько мгновений к ней присоединился и Эйден.

— Извините. — Каролин повернулась к Энди. — Я никому не могла их оставить, а Терс, когда позвонил, говорил таким расстроенным голосом…

В такое верилось с трудом, но, похоже, старик приходился молодой женщине совсем не отцом. Но мысль эта совершенно не заинтересовала Энди. Хотя в другой ситуации он мог обдумать ее более обстоятельно, представляя себе, в каких позах они этим занимаются, ублажает ли она его своими влажно поблескивающими губами, и так далее, и так далее. Теперь же его одолевали совсем другие проблемы.

— Кто-нибудь сообщил мужу Сэмми, что она мертва? — спросил он.

— Филу Буши? — Дуги Твитчел вошел в вестибюль из коридора. Плечи его поникли, лицо стало серым. — Этот сукин сын ушел от нее и из города. Давным-давно. — Его взгляд упал на Элис и Эйдена Эпплтон. — Извините, дети.

— Все нормально, — ответила ему Каролин. — У нас в доме выражаться не запрещено. И это правильно.

— Именно так, — поддакнула Элис. — Мы можем говорить «говно» и «ссаки», когда хотим, во всяком случае, пока мама нас не останавливает.

— Но не сука, — уточнил Эйден. — Сука под запретом.

Каролин словно их и не слышала.

— Терс, что случилось?

— Не при детях. Пусть ругательства их и не смущают.

— Родителей Френка в городе нет, — продолжил Твитч, — но я связался с Элен Ру. Она восприняла это довольно-таки спокойно.

— Пьяная? — спросил Энди.

— В стельку.

Энди прошелся по коридору. Несколько пациентов в больничных халатах и шлепанцах стояли спиной к нему. Вероятно, смотрели на место бойни. Ему смотреть не хотелось, и Энди порадовался, что Дуги Твитчел обо всем позаботился. Энди — фармацевт и политик. Его работа — помогать живым, а не возиться с мертвыми. И он знал то, чего эти люди не знали. Он не мог сказать им, что Фил Буши до сих пор в городе, живет отшельником на радиостанции, но он мог сказать Филу, что жена, от которой тот ушел, мертва. Мог сказать и решил, что скажет. Разумеется, предвидеть реакцию Фила не представлялось возможным: в эти дни Фил был не в себе. Он мог наброситься на него. Мог даже убить принесшего дурную весть. Но разве это так уж ужасно? Самоубийцам прямая дорога в ад, где они до конца вечности будут обедать раскаленными углями, но жертвы убийц, Энди в этом не сомневался, отправлялись на Небеса, где их ту же вечность ждали ростбиф и пирог с персиками за столом Спасителя.

За которым уже сидели его близкие.

 

 

Несмотря на несколько часов, которые она поспала днем, Джулия никогда в жизни не ощущала такой усталости. И поскольку она отвергла предложение Роуз, идти ей было некуда. Кроме как к своему автомобилю.

Она и пошла, отцепила поводок от ошейника Гораса, чтобы он мог запрыгнуть на пассажирское сиденье, сама села за руль, попыталась обдумать ситуацию. Она прекрасно относилась к Роуз Твитчел, но та наверняка хотела отдохнуть после долгого и насыщенного событиями дня. Кроме того, Роуз захочет узнать, что можно сделать — если можно — для спасения Дейла Барбары. Обратится к ней за идеями, а они у Джулии отсутствовали напрочь.

Все это время Горас смотрел на хозяйку, стоящими торчком ушами и яркими глазками спрашивая: и что теперь? Глядя на него, она подумала о женщине, которая потеряла свою собаку, Пайпер Либби. Та приняла бы ее и предоставила кровать, не докучая разговорами. После ночи крепкого сна к Джулии вернулась бы способность думать. Может, она даже смогла бы строить какие-то планы.

Джулия завела «приус» и поехала к церкви Конго. Но нашла, что дом преподобной темен, а к двери прикноплена записка. Джулия вытащила кнопку, с запиской вернулась к автомобилю, прочитала ее при свете лампочки под крышей.

«Я ушла в больницу. Там стреляли».

Джулия застонала, но, как только Горас начал подвывать, пытаясь поймать ритм, заставила себя замолчать. Она вернулась к дому и прикнопила записку на прежнее место на случай, если другой прихожанин с грузом проблем на своих плечах придет повидаться с единственным оставшимся в Милле пастырем.

А куда теперь? Все-таки к Роуз? Но Роуз уже наверняка спит. В больницу? Джулия смогла бы заставить себя поехать туда, несмотря на шок и усталость, если б эта поездка имела какую-то цель, да только теперь не было газеты, в которой она могла написать о случившемся там, а без газеты Джулия не видела смысла смотреть на новые ужасы.

Задним ходом она вернула «приус» на Главную улицу и ехала безо всякой цели, пока не добралась до пересечения с Престил-стрит. Три минуты спустя ее автомобиль уже стоял на подъездной дорожке Андреа Гриннел. Однако и в этом доме не горело ни единого окна. Никто не ответил и на ее тихий стук. Не зная, что Андреа крепко спит, Джулия предположила, что та или пошла к своему брату, или осталась на ночь у кого-то из подруг.

Горас при этом сидел на коврике у двери, смотрел на хозяйку и ждал, когда она что-нибудь предпримет, как и происходило всегда. Но Джулия понятия не имела, что же ей теперь делать, и слишком устала, чтобы ехать куда-то еще. Она практически не сомневалась, что, вернувшись на дорогу, тут же с нее съедет и во что-нибудь врежется, убив их обоих.

И думала Джулия не о горящем здании, в котором осталась вся ее жизнь, а о том, как выглядел полковник Кокс, когда она спросила его: бросили ли их, жителей Честерс-Милла?

«Нет, ни в коем разе», — без запинки ответил он. Но, произнося эти слова, не решался смотреть на нее.

На крыльце стоял диван-качалка. При необходимости она могла улечься и на нем. Но возможно…

Джулия попыталась открыть дверь и обнаружила, что она не заперта. Джулия замялась, Горас — нет. В полной уверенности, что его везде встретят с распростертыми объятиями, он без задержки вошел в дом. Джулия последовала за ним на другом конце поводка, думая: Теперь решения принимает моя собака. Вот до чего дошло.

— Андреа! — позвала она. — Анди, ты здесь? Это Джулия.

Наверху Андреа лежала на спине и храпела, как дальнобойщик, гнавший без отдыха четыре дня. Шевелилась только одна ее часть: левая ступня продолжала подергиваться.

В гостиной царил сумрак, но не полная тьма: на кухне Анди оставила включенной лампу, работающую на батарейках. И стоял характерный запах. Даже при открытых окнах, но при полном отсутствии ветра запах рвоты завис в воздухе. Кто-то говорил, что Андреа больна. Вроде бы у нее грипп?

Может, и грипп, но, возможно, и ломка, если у нее закончились таблетки, которые она принимала.