СЭРУ ДЖОШУА РЕЙНОЛДСУ Милостивый государь! Посвящая Вам эту мою поэму, я не питаю надежды придать новый блескВашему имени или снискать похвалы себе. Вы не можете извлечь никакой выгодыиз моего восхищения, ибо я невежественен в том искусстве, в коем Выпревзошли всех; между тем я могу потерять весьма много, ежели суд Ваш будетстрогим, ибо мало кто кроме Вас обладает столь тонким вкусом в поэтическомискусстве. Посему, оставляя в стороне соображения о какой бы то ни быловыгоде, я позволю себе следовать своим чувствам. Единственное посвящение,которое я написал когда-либо, было обращено к моему брату, ибо я любил егоболее всех на свете. Но брат мой умер. Позвольте же посвятить эту поэму Вам. Насколько Вам придутся по душе приемы стихосложения и чисто внешниесвойства этого моего опыта, я не слишком задумываюсь, но сознаю, что Выстанете возражать мне - и действительно, кое-кто из наших лучших и мудрейшихдрузей поддерживает это мнение - что опустошение деревень, оплакиваемое вэтой поэме, нигде на самом деле не встречается, а разорение, на котороежалуется автор, есть плод его досужих вымыслов. На это я только и могуответить, что, посещая в течение последних четырех-пяти лет наши деревни, яупотребил все возможные усилия на укрепление своей уверенности в собственнойправоте и что все мои наблюдения и размышления заставили меня поверить вистинное существование тех бедствий, которые я пытаюсь изобразить здесь.Однако тут не место задаваться вопросом, происходит ли на самом делеопустошение деревень или нет; обсуждение заняло бы слишком много места, и ябы, в лучшем случае, снискал репутацию равнодушного политика, ежели бы сталутомлять читателя пространным предуведомлением, а между тем я хочу от неговдумчивой сосредоточенности при чтении длинной поэмы. Сетуя на опустошение деревень, я восстаю против утучнения нашей роскоши- и опять я уже слышу крики недовольства наших политических мужей. Двадцатьили же тридцать лет тому назад считалось модным рассматривать роскошь какодно из главных преимуществ нашей нации, а всю мудрость древних, и в этомотношении особенно, считать заблуждением. Я, однако же, вынужден оставаться,нисколько не таясь, на стороне древних и продолжаю думать, что роскошьпредосудительна для тех сословий, которые ответственны за распространениестольких пороков и разрушение стольких царств. За последнее время стольмного было высказано в защиту противоположного взгляда на этот вопрос, чтоисключительно новизны и разнообразия ради иногда можно позволить себе бытьправым. Остаюсь, милостивый государь. Вашим преданным другом и страстным почитателем. Оливер Голдсмит. Мой милый Оберн, райский уголок, Где все труды селянам были впрок. Где тешила весна приветом ранним, А лето уходило с опозданьем! Приют невинности, приют покоя, Гнездо, где жил я жизнью молодою! Как я любил бродить по тропам дольным И сердце веселить простором вольным! Я застывал в восторгах благодатных У хижин скромных и у риг опрятных, У хлопотуньи-мельницы шумливой, У церкви скромной на краю обрыва И у боярышника со скамьей, Где собирались дружною семьей Седые - вспоминать младые дни, А юные - для сладкой болтовни. Грядущий день я здесь встречал порой, Когда сменялся дневный труд игрой И вся деревня, кончив страдный день, Сходилась под раскидистую сень. На буйное веселье несмышленых Взирали очи старцев умудренных; Резвились парни, ладны и ловки, Скакали, бегали вперегонки; Наскучив развлечением одним, Бросались с новым с пылом молодым. Чтоб от людей добиться восхищенья, Кружились пары до изнеможенья. Над увальнем, что привирал, бахвалясь, Все с доброю улыбкой потешались; Стремили взоры девушки украдкой - Их матери журили для порядка. Столь чудны были, Оберн, мир и благость, Что труд в забавах этих был не в тягость, Отрады ждали нас везде и всюду, Столь чудны были - но исчезло чудо. Краса округи, милое селенье, Исчезли все твои увеселенья, Растоптаны пятой тирана, ныне Луга твои лежат немой пустыней- Землей один хозяин завладел, Суров лугов распаханных удел. Ручей лучи не ловит в чистом токе, Но путь едва находит меж осоки; И, в заводях будя спокойных зыбь, Утробным криком тишь тревожит выпь; Летает чибис по тропам петлистым И утомляет эхо частым свистом. Лежат жилища грудою развалин, И вид травой поросших стен печален. Опустошительной рукой влекомы, Твои питомцы изгнаны из дома. Беда идет и убыстряет бег: В почете злато, гибнет человек. Вельможи то в почете, то в опале, Цари их создают и создавали; Не то - крестьяне, гордость всей страны: Им не восстать, когда разорены. Пока страну болезнь не одолела, Хозяин был у каждого надела. И не был труд тяжел в крестьянской доле: Давал он хлеб насущный, но не боле. Был человек здоров и простодушен, Был нрав его корыстью не разрушен. Не то теперь. Торговля и обман, Присвоив землю, гонят прочь крестьян. Где деревушки весело роились, Корысть и роскошь прочно воцарились. Им на алтарь приносят все раздоры, Все упованья, совести укоры. Где радости, неизъяснимо сладки, Таящиеся в бережном достатке? Где тихие и кроткие мечтанья, Где простоты нехитрые желанья? О, где затеи, мирны и невинны, Что украшали сельские картины? Они далеко, на брегах чужих, А здесь веселья шум давно затих. Мой Оберн сладостный, источник счастья! Твой облик обвиняет самовластье. Здесь я брожу, твоим укорам внемля, Взирая на заброшенные земли, И много лет спустя к местам припал, Где цвел боярышник, где дом стоял. Прошедшее я сердцем узнаю - Воспоминанья ранят грудь мою. В моих скитаньях в мире злых тревог, Во всех печалях, что послал мне Бог, Последние часы я чаял скрасить - Чтоб дней свечу от бед обезопасить, В немом покое здесь на травы лечь И пламя жизни отдыхом сберечь. И чаял я, гордыней обуян, Блеснуть ученостью в кругу селян, У камелька поведать ввечеру То, что я зрел, что испытал в миру. Как зверь, гонимый сворою собак, Туда, где начал бег, стремит свой шаг, Так чаял я, закончив долгий бег, Сюда вернуться - и уснуть навек. Бездеятельность, старости подруга, Мне вряд ли суждена твоя услуга. Блажен, кто трудолюбие младое Венчает днями долгого покоя, Кто бросил горькую юдоль соблазна, Поняв, что жизнь с борьбой несообразна Не для него несчастные в поту Пытают глубь земли, ища руду, Не у него привратник с грубой бранью Отказывает нищим в подаянье! Блажен, он мирно свой конец встречает, И ангелы благого привечают; Не тронут порчей, сходит он в могилу - Смиренье в нем поддерживает силы; Сияющие видит он вершины И в Божий рай вступает до кончины. Сколь сладок был тот миг, когда к холму Звук доносил деревни кутерьму; Ко мне, в моей медлительной прогулке, Летели голоса, тихи и гулки. Смех пастуха, молочницы напев, Мычание коров, бредущих в хлев, Гусей крикливых гогот у двора, Детишек резвых шумная игра, И звонкий лай сторожевого пса, И болтунов завзятых голоса, Мешаясь, сквозь вечерний мрак летели И в соловьиные вплетались трели. А ныне шум жилья утих веселый, И гомоны не будоражат долы, Не будит тропы хлопотливый шаг - Родник людского счастия иссяк. Осталась одинокая вдовица, Что над ручьем лепечущим клонится, - Во всей пустынной местности одна, Старуха бедная принуждена, Чтоб хлеб добыть, для жизни ей потребный, Ловить в бурливых струях лист целебный, И ранить руки, собирая хворост, И в жалкой хижине пенять на хворость. Она - былых отрад печальный след, Печальная свидетельница бед. У зарослей, где цвел когда-то сад, Где, одичав, досель цветы пестрят, Там, где следы от вырытых кустов, Стоял священника укромный кров. Души его высокие заслуги Ему любовь снискали всей округи. Он был богат, хоть составлял доход Всего лишь только сорок фунтов в год. Тщеты соблазнов он всегда бежал, Не знал он перемен и не искал, Не жаждал власти, не впадал в лакейство, В ученьях модных видел лицедейство, Заботили его иные цели; Пытаясь ближним помогать на деле, Он преуспел скорее в утешенье, Чем в недостойном самовозвышенье. Был дом его - странноприимный дом, Бродяжей братии окрест знаком. Он укорял бродяг в непостоянстве, Но облегчал умело бремя странствий. И бедный нищий с длинной бородою Здесь приобщался к мирному покою; И состоянье расточивший мот Здесь находил лекарство от забот - Солдат убогий гостем был желанным И душу в сказе изливал пространном - По вечерам, опершись на костыль, Живописал мытарств военных быль. Гостей хозяин почитал за счастье И им прощал грехи за все напасти; Судить их жизнь он не хотел нимало, И милосердье жалость упреждала. Способность людям дать для жизни силы Предметом гордости его служила, Но в этом недостатке - Бог свидетель! - Свои черты являла добродетель. Он с помощью спешил в любое время, Молился, плакал и страдал со всеми. Как к небесам любою лаской птица Свое потомство приобщить стремится, Так, не боясь сомнений и тревог, Он вел путем, что светел и высок. У ложа, где с душой прощалось тело, Где страх и скорбь свое вершили дело, Стоял радетель, и его начало Прочь из души печали изгоняло - Покой больного одевал покровом, И Бога славил он последним словом. Его души высокой тороватость Сияла в храме, укрепляя святость. Святую истину речей его Всегда увенчивало торжество: Шутов глумливых дерзостный оскал Он словом в благочестье обращал. Когда кончалась служба, прихожане К нему стремили взоры обожанья, И малого дитяти лик умильный Его улыбки ждал любвеобильной. Была во взгляде добром разлита Отеческой заботы теплота: Хлад безучастья был ему неведом, Он чуток был и к радостям и к бедам. Он людям отдал сердце и печали, Но в небе помыслы его витали. Так и утес, громаден и могуч, Царит высоко над громадой туч, - Завесой облак грудь заволокло, Но нимб сияньем увенчал чело. За тем забором, вдоль дорог бегущим В утеснике, бесхитростно цветущем, В шумливом доме местный грамотей - Учитель сельский - обучал детей. Он словом был суров и нравом крут. Я знал его - и знал лентяй и плут. Все чувствовали по прищуру глаз, Какие беды ожидают нас; И долго ликованья шум не молк, Коль он шутил - а в шутках знал он толк; И, шепотом сменившись, празднословье Теряло пыл, когда он хмурил брови. Но все же был он добр - жестокосердье В нем было от чрезмерного усердья. Изрядными его считались знанья, Ведь знал он счет и знал правописанье, Ведь знал он, как на месте землю мерить И как приливы по луне проверить, Он знал счисленье лет, счисленье дней И кое-что гораздо мудреней. Он, с пастором вступив в ученый спор, Был в выраженьях, как никто, остер - Мудреным и затейливым реченьям Толпа внимала с жадным восхищеньем, И удивлялись искренне крестьяне, Как голова вмещает столько знаний. Но слава миновала. Даже мест, Где он блистал, не вспомнит люд окрест. Где терн колючий ветви ввысь простер, Там прежде вывеска манила взор. В низине дом ютится, у оврага - Там в кружках пенилась густая влага, Там собирались парни отдохнуть, И старики туда знавали путь. Здесь разговор вели неторопливо Вокруг вестей еще старей, чем пиво. Воображенье живо и наглядно Рисует прелесть горницы нарядной: Отмыты добела, сияют стены, И пол песком посыпан неизменно, Часы, резной оправою кичась, Мелодию играют каждый час; Сундук лишь днем вместилище для платья, А ночью служит жесткою кроватью; Картинки всем известны назубок: Двенадцать правил и игра в гусек; Трещит очаг, когда зима жестока, А летом пук цветов ласкает око; От чашек черепки - живой укор - К каминной полке привлекают взор. Великолепье оказалось бренно - Утратили былую славу стены. И темен дом стоит, и пуст, и нем И не порадует людей ничем. Сюда крестьянин не стремится боле, Чтоб песни петь, закончив труд на поле. Здесь пахарь и цирюльник не болтают, И песен дровосек не распевает, Кузнец с лица не утирает пыли, Расправив плечи, не внимает были, И сам хозяин в доме не хлопочет И с шумными гостями не хохочет, И скромная девица нежной губкой Уж не целует кругового кубка. Пусть осмеет богач, презрит гордец Простые радости простых сердец - Как мне мила крестьян любая шалость, Пред ней весь пышный блеск искусства - малость! К стихии игр, рожденных естеством, К их безыскусности мой дух влеком. Нам сердце веселит игра такая, Границ не зная и не докучая. А мишура полночных маскарадов С распутной прихотливостью нарядов, Не утолив и доли вожделений, Становится источником мучений. И, утонченных нег вкушая сладость, Душа скорбит: "Ужели это радость?" О, зрите, государственные мужи, - Ведь истине не чужд ваш ум досужий, - О, зрите днесь богатых процветанье И бедняков несчастных прозябанье! Пусть отличит рассудок ваш надменный Страну богатства от страны блаженной. Гордыня грузит златом корабли, Безумье ждет их у родной земли. Растут у алчных сверх желанья клады, Английских богачей плодится стадо. Сочтем барыш. Богатство - лишь названье, Не стало больше наше достоянье. Сочтем потери. Отбирает знать Надел, который многих мог питать, Для парка и ухоженных озер, Для многоконных выездов и свор; Вельможи платье, роскошью блистая, Украло половину урожая; Дворец вельможи гонит бедняка, На хижины взирая свысока; Обильем поражает пышный пир - Любую прихоть исполняет мир. Земля забавам отдана - и вот В бесплодной роскоши заката ждет. Прелестница, еще в летах младых, Уверенная в силе чар своих, Пренебрегает красотой наряда - Чтоб всех пленять, уловок ей не надо, - Но, чар лишившись, ибо чары бренны, И видя воздыхателей измены, Сиять стремится, не лишась надежд, В блистательном бессилии одежд. Так и земля, где роскошь воцарилась, Не сразу чар естественных лишилась, Но, торопя закат, распад лелея, Дворцы воздвиглись и взросли аллеи, И, голодом губительным гоним, Расстался бедный люд с жильем своим, И, зря, как горе губит бедноту, Страна цветет - могильный холм в цвету. Но где найти пристанище несчастным, Погубленным вельможей своевластным? Могла когда-то на земле общинной Хоть скудную траву найти скотина, А ныне вольный выгон огорожен И чадами богатства уничтожен. Куда деваться? В города идти? Но что несчастных ждет на сем пути? Глядеть на злато, не вступая в долю, На люд, попавший в горькую неволю, На мириады странных ухищрений, Что тешат знатных в час увеселений, На блеск забав пустых и изощренных, Что зиждится на горе разоренных? Там шелк и бархат на хлыще придворном, А швец измучен ремеслом тлетворным. Там на пути блестящих кавалькад Угрюмых виселиц темнеет ряд. В чертог, где Наслажденье правит бал, Катится пышного кортежа вал, На площадь рушится лавина света, Сияют факелы, стучат кареты. Уж верно, беды здесь не гонят смех, Уж верно, радость эта тешит всех! Ужели не шутя ты мыслишь так? О, отврати свой взор от ложных благ, Взгляни туда, где, как бездомный зверь, Дрожит в ознобе лютом Евы дщерь - Никак, она в деревне расцветала, Над былью горькую слезу роняла, И озарял жилище взор юницы, Как первоцветов вешние зарницы. А ныне, потеряв друзей и стыд, Под дверью совратителя лежит, Ее грызет мороз и град сечет, Она в стенаньях проклинает год, Когда, послушавшись гордыни жалкой, Рассталась с сельским платием и прялкой. Ужели, милый Оберн, твой народ, Подобно ей, живет в плену невзгод? И, может, ныне, чуя глад и дрожь, Они краюху просят у вельмож? О нет, в стране, чьи дебри - словно кара, На супротивной выпуклости шара, Под знойным солнцем держат путь упрямо, Где вторит воплям дикая Альтама. Сколь непохоже на родные своды Дикарство устрашающей природы, Палящих солнц отвесные стрекала, Жары дневной сплошное покрывало, Леса густые, где не свищут птицы, Но мышь летучая во мгле таится, Долин тлетворных буйный аромат, Где скорпион стремит в пришельца яд, Где спит, укрыто плотною травою, Змеи гремучей жало роковое, Где, сжавшись, тигры ждут добычи жадно, А дикари, как тигры, беспощадны, Где ураган в неистовстве своем Клубами закрывает окоем. Сколь непохож сей вид на дол английский С ручьем прохладным и травою низкой, Где льются трели в рощице укромной - Убежище одной лишь страсти томной. О небо, что за муки в час прощанья Они терпели, уходя в изгнанье, - С привычными отрадами простясь, К родному дому близились не раз, И медлили, и вожделели в дрожи Найти за морем край, с отчизной схожий, И содроганья сотрясали плечи, И, мучаясь в тоске нечеловечьей, Вернувшись, плакали, опять прощались, И плакали, и снова возвращались. Отец семьи, собравшись первым в путь - Ему страданье разрывало грудь, - Вел домочадцев в мир чужой, унылый, Себе желая мира за могилой. А дочь, не утирая слез с лица, Опора престарелого отца, Шла рядом, не заботясь о наряде, Дружка оставивши родильца ради. И в громких жалобах стенала мать У дома, где познала благодать, И целовала милых чад в печали, Что ей вдвойне милы в кручине стали, А муж ее старался быть спокойным В безмолвии, главы семьи достойном. Ты, Роскошь, небом проклята навеки - Тебе ль болеть душой о человеке? Твоя отрава с вероломной страстью Его лишает всяческого счастья. Ты даришь царствам немочь изобилья, Крадя у них цветущее всесилье. Они растут от каждого глотка - Растет гора стенаний, высока, Пока все тело не охватит тленье И не убьет позорное паденье. Уж ныне начался земли разор, И разрушенье мчит во весь опор. Уж ныне покидают прежний стан Простые добродетели крестьян: Спешат к ладье, чей парус с нетерпеньем Волнуется под каждым дуновеньем, - Туда в печали убыстряют бег И отплывают - и мрачнеет брег. Там труд отрадный, дружеские узы, Покой и нежность брачного союза, Благонадежность с верою примерной И благочестие с любовью верной. И ты, Поэзия, что краше всех, Бежишь пределов чувственных утех! Не в силах ты средь жизни непотребной Привлечь сердца, исторгнуть шум хвалебный. Достойна ль ты, прекраснейшая дева, Людской хулы, презрения и гнева? Ты мой позор в толпе людей жестоких, Мой талисман в скитаньях одиноких. Ты - ключ живой кручин и благостыни, Ты к бедному пришла - и с бедным ныне. Из муз достойнейшая девяти, Пестунья добродетелей, прости! Прости! Куда б ни мчалась ты проворно - На склоны Памбамарки, скалы Торно, В объятья ль равноденственного зноя, Туда ль, где все под снежной пеленою, - Пусть светоч твой, что время не угасит, Превратности суровой жизни скрасит. Но надобна для истины подмога. Ты силой убеждающего слога Учи несчастных, сбившихся с пути, И разум их от гнева отврати, Чтоб, не прельщенные мечтою лживой, Не гнались люди всуе за наживой. Торговля смерть несет стране кичливой - Так рушит молы океан бурливый. Крепка держава, что не алчет славы - Так скалам не страшны валов забавы.
