Платон. Пир. 4 страница

- Ну что ж, - отвечала она, - скажу яснее. Дело в том, Сократ, что все

люди беременны как телесно, так и духовно, и, когда они достигают известного

возраста, природа наша требует разрешения от бремени. Разрешиться же она

может только в прекрасном, но не в безобразном. Соитие мужчины и женщины

есть такое разрешение. И это дело божественное, ибо зачатие и рождение суть

проявления бессмертного начала в существе смертном. Ни то ни другое не может

произойти в неподходящем, а неподходящее для всего божественного - это

безобразие, тогда как прекрасное - это подходящее. Таким образом, Мойра и

Илифия всякого рождения - это Красота. Поэтому, приблизившись к прекрасному,

беременное существо проникается радостью и весельем, родит и производит на

свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет, огорчается, съеживается,

отворачивается, замыкается и, вместо того чтобы родить, тяготится

задержанным в утробе плодом. Вот почему беременные и те, кто уже на сносях,

так жаждут прекрасного - оно избавляет их от великих родильных мук. Но

любовь, - заключила она, - вовсе не есть стремление к прекрасному, как то

тебе, Сократ, кажется.

 

- А что же она такое?

 

- Стремление родить и произвести на свет в прекрасном.

 

- Может быть, - сказал я.

 

- Несомненно, - сказала она. - А почему именно родить? Да потому, что

рождение - это та доля бессмертия и вечности, которая отпущена смертному

существу. Но если любовь, как мы согласились, есть стремление к вечному

обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А

значит, любовь - это стремление и к бессмертию.

 

Всему этому она учила меня всякий раз, когда беседовала со мной о

любви. А однажды она спросила меня:

 

- В чем, по-твоему, Сократ, причина этой любви и этого вожделения? Не

замечал ли ты, в сколь необыкновенном состоянии бывают все животные, и

наземные и пернатые, когда они охвачены страстью деторождения? Они пребывают

в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом - когда кормят

детенышей, ради которых они готовы и бороться с самыми сильными, как бы ни

были слабы сами, и умереть, и голодать, только чтобы их выкормить, и вообще

сносить все, что угодно. О людях еще можно подумать, - продолжала она, - что

они делают это по велению разума, но в чем причина таких любовных порывов у

животных, ты можешь сказать?

 

И я снова сказал, что не знаю.

 

- И ты рассчитываешь стать знатоком любви, - спросила она, - не поняв

этого?

 

- Но ведь я же, как я только что сказал, потому и хожу к тебе, Диотима,

что мне нужен учитель. Назови же мне причину и этого и всего другого,

относящегося к любви!

 

- Так вот, - сказала она, - если ты убедился, что любовь по природе

своей - это стремление к тому, о чем мы не раз уже говорили, то и тут тебе

нечему удивляться. Ведь у животных, так же как и у людей, смертная природа

стремится стать по возможности бессмертной и вечной. А достичь этого она

может только одним путем - порождением, оставляя всякий раз новое вместо

старого; ведь даже за то время, покуда о любом живом существе говорят, что

оно живет и остается самим собой - человек, например, от младенчества до

старости считается одним и тем же лицом, - оно никогда не бывает одним и тем

же, хоть и числится прежним, а всегда обновляется, что-то непременно теряя,

будь то волосы, плоть, кости, кровь или вообще все телесное, да и не только

телесное, но и то, что принадлежит душе: ни у кого не остаются без перемен

ни его привычки и нрав, ни мнения, ни желания, ни радости, ни горести, ни

страхи, всегда что-то появляется, а что-то утрачивается. Еще удивительнее,

однако,

 

{25}

 

обстоит дело с нашими знаниями: мало того что какие-то знания у нас

появляются, а какие-то мы утрачиваем и, следовательно, никогда не бываем

прежними и в отношении знаний, - такова же участь каждого вида знаний в

отдельности. То, что называется упражнением, обусловлено не чем иным, как

убылью знания, ибо забвение - это убыль какого-то знания, а упражнение,

заставляя нас вновь вспоминать забытое, сохраняет нам знание настолько, что

оно кажется прежним. Так вот, таким же образом сохраняется и все смертное: в

отличие от божественного, оно не остается всегда одним и тем же, но,

устаревая и уходя, оставляет новое свое подобие. Вот каким способом, Сократ,

- заключила она, - приобщается к бессмертию смертное - и тело, и все

остальное. Другого способа нет. Не удивляйся же, что каждое живое существо

по природе своей заботится о своем потомстве. Бессмертия ради сопутствует

всему на свете рачительная эта любовь.

 

Выслушав ее речь, я пришел в изумление и сказал:

 

- Да неужели, премудрая Диотима, это действительно так?

 

И она отвечала, как отвечают истинные мудрецы:

 

- Можешь быть уверен в этом, Сократ. Возьми людское честолюбие - ты

удивишься его бессмысленности, если не вспомнишь то, что я сказала, и

упустишь из виду, как одержимы люди желанием сделать громким свое имя,

"чтобы на вечное время стяжать бессмертную славу", ради которой они готовы

подвергать себя еще большим опасностям, чем ради своих детей, тратить

деньги, сносить любые тяготы, умереть, наконец. Ты думаешь, - продолжала

она, - Алкестиде захотелось бы умереть за Адмета, Ахиллу - вслед за

Патроклом, а вашему Кодру - ради будущего царства своих детей, если бы все

они не надеялись оставить ту бессмертную память о своей добродетели, которую

мы и сейчас сохраняем? Я думаю, - сказала она, - что все делают все ради

такой бессмертной славы об их добродетели, и, чем люди достойнее, тем больше

они и делают. Бессмертие - вот чего они жаждут.

 

Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, - продолжала она, -

обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь

деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на

вечные времена. Беременные же духовно - ведь есть и такие, - пояснила она, -

которые беременны духовно, и притом в большей даже мере, чем телесно, -

беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает

вынашивать? Разум и прочие добродетели. Родителями их бывают все творцы и те

из мастеров, которых можно назвать изобретательными. Самое же важное и

прекрасное - это разуметь, как управлять государством и домом, и называется

это уменье рассудительностью и справедливостью. Так вот, кто смолоду

вынашивает духовные качества, храня чистоту и с наступлением возмужалости,

но испытывает страстное желание родить, тот, я думаю, тоже ищет везде

прекрасное, в котором он мог бы разрешиться от бремени, ибо в безобразном он

ни за что не родит. Беременный, он радуется прекрасному телу больше, чем

безобразному, но особенно рад он, если такое тело встретится ему в сочетании

с прекрасной, благородной и даровитой душой: для такого человека он сразу

находит слова о добродетели, о том, каким должен быть и чему должен

посвятить себя достойный муж, и принимается за его воспитание. Проводя время

с таким человеком, он соприкасается с прекрасным и родит на свет то, чем

давно беремен. Всегда помня о своем друге, где бы тот ни был - далеко или

близко, он сообща с ним растит свое детище, благодаря чему они гораздо ближе

друг другу, чем мать и отец, и дружба между ними прочнее, потому что

связывающие их дети прекраснее и бессмертнее. Да и каждый, пожалуй,

предпочтет иметь таких детей, чем обычных, если подумает о Гомере, Гесиоде и

других прекрасных поэтах, чье потомство достойно зависти, ибо оно приносит

им бессмертную славу и сохраняет память о них, потому что и само незабываемо

и бессмертно. Или возьми, если угодно, - продолжала она, - детей,

оставленных Ликургом в Лакедемоне - детей, спасших Лакедемон и, можно

сказать, всю Грецию. В почете у вас и Солон, родитель ваших законов, а в

разных других местах, будь то у греков или у варваров, почетом пользуется

много других людей, совершивших множество прекрасных дел и породивших

разнообразные добродетели. Не одно святилище воздвигнуто за таких детей этим

людям, а за обычных детей никому еще не воздвигали святилищ.

 

{26}

 

Во все эти таинства любви можно, пожалуй, посвятить и тебя, Сократ. Что

же касается тех высших и сокровеннейших, ради которых первые, если

разобраться, и существуют на свете, то я не знаю, способен ли ты проникнуть

в них. Сказать о них я, однако, скажу, - продолжала она, - за мной дело не

станет. Так попытайся же следовать за мной, насколько сможешь.

 

Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, должен начать с

устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу,

он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а

потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и

что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у

всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а

к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и

мелкой. После этого он начнет ценить красоту души выше, чем красоту тела, и,

если ему попадется человек хорошей души, но не такой уж цветущий, он будет

вполне доволен, полюбит его и станет заботиться о нем, стараясь родить такие

суждения, которые делают юношей лучше, благодаря чему невольно постигнет

красоту нравов и обычаев и, увидев, что все это прекрасное родственно между

собою, будет считать красоту тела чем-то ничтожным. От нравов он должен

перейти к наукам, чтобы увидеть красоту наук и, стремясь к красоте уже во

всем ее многообразии, не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо

привлекательности, плененным красотой одного какого-то мальчишки, человека

или характера, а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в

неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли,

пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того

единственного знания, которое касается прекрасного, и вот какого

прекрасного... Теперь, - сказала Диотима, - постарайся слушать меня как

можно внимательнее.

 

Кто, наставляемый на пути любви, будет в правильном порядке созерцать

прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительно

прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все

предшествующие труды, - нечто, во-первых, вечное, то есть не знающее ни

рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, а во-вторых, не в чем-то

прекрасное, а в чем-то безобразное, не когда-то, где-то, для кого-то и

сравнительно с чем-то прекрасное, а в другое время, в другом месте, для

другого и сравнительно с другим безобразное. Прекрасное это предстанет ему

не в виде какого-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи

или знания, не в чем-то другом, будь то животное, Земля, небо или еще

что-нибудь, а само по себе, всегда в самом себе единообразное; все же другие

разновидности прекрасного причастны к нему таким образом, что они возникают

и гибнут, а его не становится ни больше ни меньше, и никаких воздействий оно

не испытывает. И тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над

отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать самое прекрасное,

тот, пожалуй, почти у цели.

 

Вот каким путем нужно идти в любви - самому или под чьим-либо

руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время,

словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх - от

одного прекрасного тела к двум, от двух - ко всем, а затем от прекрасных тел

к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов к прекрасным учениям, пока не

поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном,

и не познаешь наконец, что же это - прекрасное. И в созерцании прекрасного

самого по себе, дорогой Сократ, - продолжала мантинеянка, - только и может

жить человек, его

 

{27}

 

увидевший. Ведь увидев его, ты не сравнишь его ни со златотканой

одеждой, ни с красивыми мальчиками и юношами, при виде которых ты теперь

приходишь в восторг, и, как многие другие, кто любуется своими возлюбленными

и не отходит от них, согласился бы, если бы это было хоть сколько-нибудь

возможно, не есть и не пить, а только непрестанно глядеть на них и быть с

ними. Так что же было бы, - спросила она, - если бы кому-нибудь довелось

увидеть прекрасное само по себе прозрачным, чистым, беспримесным, не

обремененным человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором,

если бы это божественное прекрасное можно было увидеть во всем его

единообразии? Неужели ты думаешь, - сказала она, - что человек, устремивший

к нему взор, подобающим образом его созерцающий и с ним неразлучный, может

жить жалкой жизнью? Неужели ты не понимаешь, что, лишь созерцая прекрасное

тем, чем его и надлежит созерцать, он сумеет родить не призраки добродетели,

а добродетель истинную, потому что постигает он истину, а не призрак? А кто

родил и вскормил истинную добродетель, тому достается в удел любовь богов, и

если кто-либо из людей бывает бессмертен, то именно он.

 

Вот что - да будет и тебе, Федр, и всем вам известно - рассказала мне

Диотима, и я ей верю. А веря ей, я пытаюсь уверить и других, что в

стремлении человеческой природы к такому уделу у нее вряд ли найдется лучший

помощник, чем Эрот. Поэтому я утверждаю, что все должны чтить Эрота и,

будучи сам почитателем его владений и всячески в них подвизаясь, я и другим

советую следовать моему примеру и, как могу, славлю могущество и мужество

Эрота.

 

Если хочешь, Федр, считай эту речь похвальным словом Эроту, а нет -

назови ее чем угодно, как заблагорассудится.

 

Когда Сократ кончил, все стали его хвалить, а Аристофан пытался что-то

сказать, потому что в своем слове Сократ упомянул одно место из его речи.

Вдруг в наружную дверь застучали так громко, словно явилась целая ватага

гуляк, и послышались звуки флейты.

 

- Эй, слуги, - сказал Агафон, - поглядите, кто там, и, если кто из

своих, просите. А если нет, скажите, что мы уже не пьем, а прилегли

отдохнуть.

 

Вскоре со двора донесся голос Алкивиада, который был сильно пьян и

громко кричал, спрашивая, где Агафон, и требуя, чтобы его провели к Агафону.

Его провели к ним вместе с флейтисткой, которая поддерживала его под руку, и

другими его спутниками, и он, в каком-то пышном венке из плюща и фиалок и с

великим множеством лент на голове, остановился в дверях и сказал:

 

- Здравствуйте, друзья! Примете ли вы в собутыльники очень пьяного

человека, или нам уйти? Но прежде мы увенчаем Агафона, ведь ради этого мы и

явились! Вчера я не мог прийти, - продолжал он, - зато сейчас я пришел, и на

голове у меня ленты, но я их сниму и украшу ими голову самого, так сказать,

мудрого и красивого. Вы смеетесь надо мной, потому что я пьян? Ну что ж,

смейтесь, я все равно прекрасно знаю, что я прав. Но скажите сразу, входить

мне на таких условиях или лучше не надо? Будете вы пить со мной или нет?

 

Все зашумели, приглашая его войти и расположиться за столом, и Агафон

тоже его пригласил.

 

И тогда он вошел, поддерживаемый рабами, и сразу же стал снимать с себя

ленты, чтобы повязать ими Агафона; ленты свисали ему на глаза, а потому он

не заметил Сократа и сел рядом с Агафоном, между ним и Сократом, который

потеснился. Усевшись рядом с Агафоном, Алкивиад поцеловал его и украсил

повязками. И Агафон сказал:

 

- Разуйте, слуги, Алкивиада, чтобы он возлег с нами третьим.

 

{28}

 

- С удовольствием, - сказал Алкивиад, - но кто же наш третий

сотрапезник?

 

И, обернувшись, он увидел Сократа и, узнав его, вскочил на ноги и

воскликнул:

 

- О Геракл, что же это такое? Это ты, Сократ! Ты устроил мне засаду и

здесь. Такая уж у тебя привычка - внезапно появляться там, где тебя никак не

предполагаешь увидеть. Зачем ты явился на этот раз? И почему ты умудрился

возлечь именно здесь, не рядом с Аристофаном или с кем-нибудь другим, кто

смешон или нарочно смешит, а рядом с самым красивым из всех собравшихся?

 

И Сократ сказал:

 

- Постарайся защитить меня, Агафон, а то любовь этого человека стала

для меня делом нешуточным. С тех пор как я полюбил его, мне нельзя ни

взглянуть на красивого юношу, ни побеседовать с каким-либо красавцем, не

вызывая неистовой ревности Алкивиада, который творит невесть что, ругает

меня и доходит чуть ли не до рукоприкладства. Смотри же, как бы он и сейчас

не натворил чего, помири нас, а если он пустит в ход силу, заступить за

меня, ибо я не на шутку боюсь безумной влюбчивости этого человека.

 

- Нет, - сказал Алкивиад, - примирения между мной и тобой быть не

может, но за сегодняшнее я отплачу тебе в другой раз. А сейчас, Агафон, -

продолжал он, - дай мне часть твоих повязок, мы украсим ими и эту

удивительную голову, чтобы владелец ее не упрекал меня за то, что тебя я

украсил, а его, который побеждал своими речами решительно всех, и притом не

только позавчера, как ты, а всегда, - его не украсил.

 

И, взяв несколько лент, он украсил ими Сократа и расположился за

столом.

 

А расположившись, сказал:

 

- Э, друзья, да вы, кажется, трезвы. Это не годится, надо пить, такой

уж у нас уговор. Пока вы как следует не напьетесь, распорядителем пира буду

я. Итак, пусть Агафон велит принести чару побольше, если такая найдется. А

впрочем, не нужно: лучше тащи-ка ты сюда, мальчик, вон ту холодильную чашу,

- сказал он, увидев, что в нее войдет котил восемь, если не больше.

 

Наполнив ее, он выпил сначала сам, а потом велел налить Сократу, сказав

при этом:

 

- Сократу, друзья, затея моя нипочем. Он выпьет, сколько ему ни

прикажешь, и не опьянеет ни чуточки.

 

Мальчик наполнил чашу, и Сократ выпил.

 

Тогда Эриксимах сказал:

 

- Что же это такое, Алкивиад? Неужели мы не будем ни беседовать за

чашей, ни петь, а станем просто пить, как пьют для утоления жажды?

 

- А, Эриксимах, достойнейший сын достойнейшего и благоразумнейшего

отца! Здравствуй, Эриксимах, - отозвался Алкивиад.

 

- Здравствуй, здравствуй, - сказал Эриксимах. - Но как же нам быть?

 

- Как ты прикажешь. Ведь тебя надо слушаться.

 

Стоит многих людей один врачеватель искусный.

 

Распоряжайся, как тебе будет угодно.

 

{29}

 

- Так слушай же, - сказал Эриксимах. - До твоего прихода мы решили, что

каждый из нас по очереди, начиная справа, скажет, как можно лучше, речь об

Эроте и прославит его. И вот, все мы уже свое сказали. Ты же не говорил, а

выпить выпил. Поэтому было бы справедливо, чтобы ты ее произнес, а

произнеся, дал любой наказ Сократу, а тот потом своему соседу справа, и так

далее.

 

- Все это прекрасно, - отвечал Алкивиад, - но пьяному не по силам

тягаться в красноречии с трезвым. А кроме того, дорогой мой, неужели ты

поверил всему, что Сократ сейчас говорил? Разве ты не знаешь: что бы он тут

ни говорил, все обстоит как раз наоборот. Ведь это он, стоит лишь мне при

нем похвалить не его, а кого-нибудь другого, бога ли, человека ли, сразу же

дает волю рукам.

 

- Молчал бы лучше, - сказал Сократ.

 

- Нет, что бы ты ни говорил, - возразил Алкивиад, - я никого не стану

хвалить в твоем присутствии, клянусь Посейдоном.

 

- Ну что ж, - сказал Эриксимах, - в таком случае воздай хвалу Сократу.

 

- Что ты, Эриксимах! - воскликнул Алкивиад. - Неужели, по-твоему, я

должен напасть на него и при вас отомстить ему?

 

- Послушай, - сказал Сократ, - что это ты задумал? Уж не собираешься ли

ты высмеять меня в своем похвальном слове?

 

- Я собираюсь говорить правду, да не знаю, позволишь ли.

 

- Правду, - ответил Сократ, - я не только позволю, но и велю говорить.

 

Речь Алкивиада: панегирик Сократу

 

- Ну что ж, не премину, - сказал Алкивиад. - А ты поступай вот как.

Едва только я скажу неправду, перебей меня, если захочешь, и заяви, что тут

я соврал, - умышленно врать я не стану. Но если я буду говорить несвязно,

как подскажет память, не удивляйся. Не так-то легко перечислить по порядку

все твои странности, да еще в таком состоянии.

 

Хвалить же, друзья мои, Сократа я попытаюсь путем сравнений. Он, верно,

подумает, что я хочу посмеяться над ним, но к сравнениям я намерен прибегать

ради истины, а совсем не для смеха.

 

Более всего, по-моему, он похож на тех силенов, какие бывают в

мастерских ваятелей и которых художники изображают с какой-нибудь дудкой или

флейтой в руках. Если раскрыть такого силена, то внутри у него оказываются

изваяния богов. Так вот, Сократ похож, по-моему, на сатира Марсия. Что ты

сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь

оспаривать. А что ты похож на них и в остальном, об этом послушай. Скажи, ты

дерзкий человек или нет? Если ты не ответишь утвердительно, у меня найдутся

свидетели. Далее, разве ты не флейтист? Флейтист, и притом куда более

достойный удивления, чем Марсий. Тот завораживал людей силой своих уст, с

помощью инструмента, как, впрочем, и ныне еще любой, кто играет его напевы.

Те, которые играл Олимп, я, кстати сказать, тоже приписываю Марсию, как его

учителю. Так вот, только напевы Марсия, играет ли их хороший флейтист или

плохая флейтистка, одинаково увлекают слушателей и, благодаря тому что они

сами божественны, обнаруживают тех, кто испытывает потребность в богах и

таинствах. Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же

самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем

речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас,

правду сказать, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужом, хотя бы и

очень плохом, пересказе, все мы, мужчины, и женщины, и юноши, бываем

потрясены и увлечены.

 

{30}

 

Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам

совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь

еще испытываю, от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется

гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей

льются слезы; то же самое, как я вижу, происходит и со многими другими.

Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо

говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в

смятение, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в

такое состояние, что мне казалось - нельзя больше жить так, как я живу. И

ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что

стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же

состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я

пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не

слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой

старости не отойду от него. И только перед ним одним испытываю я то, чего

вот уж никто бы за мною не заподозрил, - чувство стыда. Я стыжусь только

его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне

покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне большинство. Да,

да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно,

потому что я ведь был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его

вообще не стало на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись

это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне

относиться к этому человеку. Вот какое действие оказывает на меня и на

многих других звуками своей флейты этот сатир. Послушайте теперь, как похож

он на то, с чем я сравнил его, и какой удивительной силой он обладает.

Поверьте, никто из вас не знает его, но я, раз уж начал, покажу вам, каков

он.

 

Вы видите, что Сократ любит красивых, всегда норовит побыть с ними,

восхищается ими, и в то же время ничего-де ему не известно и ни в чем он не

смыслит. Не похож ли он этим на силена? Похож, и еще как! Ведь он только

напускает на себя такой вид, поэтому он и похож на полое изваяние силена. А

если его раскрыть, сколько рассудительности, дорогие сотрапезники, найдете

вы у него внутри! Да будет вам известно, что ему совершенно неважно, красив

человек или нет, - вы даже не представляете себе, до какой степени это

безразлично ему, - богат ли и обладает ли каким-нибудь другим преимуществом,

которое превозносит толпа. Все эти ценности он ни во что не ставит, считая,

что и мы сами - ничто, но он этого не говорит, нет, он всю свою жизнь

морочит людей притворным самоуничижением.

 

Не знаю, доводилось ли кому-либо видеть таящиеся в нем изваяния, когда

он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались

мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными, что я решил

сделать вскорости все, чего Сократ ни потребует. Полагая, что он зарится на

цветущую мою красоту, я счел ее счастливым даром и великой своей удачей:

ведь благодаря ей я мог бы, уступив Сократу, услыхать от него все, что он

знает. Вот какого я был о своей красоте невероятного мнения. С такими-то

мыслями я однажды и отпустил провожатого, без которого я до той поры не

встречался с Сократом, и остался с ним с глазу на глаз - скажу уж вам, так и

быть, всю правду, поэтому будьте внимательны, а ты, Сократ, если совру,

поправь меня.

 

Итак, друзья, мы оказались наедине, и я ждал, что вот-вот он заговорит

со мной так, как говорят без свидетелей влюбленные с теми, в кого они

влюблены, и радовался заранее. Но ничего подобного не случилось: проведя со

мной день в обычных беседах, он удалился. После этого я пригласил его

поупражняться вместе в гимнастике и упражнялся с ним вместе, надеясь тут

чего-то добиться. И, упражняясь, он часто боролся со мной, когда никого

поблизости не было. И что же? На том все и кончилось. Ничего таким путем не

достигнув, я решил пойти на него приступом и не отступать от начатого, а

узнать наконец, в чем тут дело. И вот я приглашаю его поужинать со мной - ну

прямо как влюбленный, готовящий ловушку любимому. Даже эту просьбу выполнил

он не сразу, но в конце концов все-таки принял мое приглашение. Когда он

явился в первый раз, он после ужина пожелал уйти, и я, застеснявшись, тогда

отпустил его. Залучив его к себе во второй раз, я после ужина болтал с ним

до поздней ночи, а когда он собрался уходить, я сослался на поздний час и

заставил его остаться. Он лег на соседнее с моим ложе, на котором возлежал и

во время обеда, и никто, кроме нас, в комнате этой не спал...

 

{31}

 

Все, что я сообщил до сих пор, можно смело рассказывать кому угодно, а

вот дальнейшего вы не услышали бы от меня, если бы, во-первых, вино не было,

как говорится, правдиво, причем не только с детьми, но и без них, а

во-вторых, если бы мне не казалось несправедливым замалчивать великолепный