Платон. Пир. 1 страница

Источник: http://lib.ru

 

АПОЛЛОДОР И ЕГО ДРУГ

 

 

К вашим расспросам я, по-моему, достаточно подготовлен. На днях, когда

я шел в город из дому, из Фалера, один мой знакомый увидал меня сзади и

шутливо окликнул издали.

- Эй, - крикнул он, - Аполлодор, фалерский житель, погоди-ка!

 

Я остановился и подождал.

 

- Аполлодор, - сказал он, - а ведь я как раз искал тебя, чтобы

расспросить о том пире у Агафона, где были Сократ, Алкивиад и другие, и

узнать, что же это за речи там велись о любви. Один человек рассказывал мне

о них со слов Феникса, сына Филиппа, и сказал, что ты тоже все это знаешь.

Но сам он ничего толком не мог сообщить, а потому расскажи-ка мне обо всем

этом ты - ведь тебе больше всех пристало передавать речи твоего друга. Но

сначала скажи мне, присутствовал ли ты сам при этой беседе или нет?

 

И я ответил ему:

 

- Видимо, тот, кто тебе рассказывал, и впрямь не рассказал тебе ничего

толком, если ты думаешь, будто беседа, о которой ты спрашиваешь, происходила

недавно, так что я мог там присутствовать.

 

- Да, именно так я и думал, - отвечал он.

 

- Да что ты, Главкон? - воскликнул я. - Разве ты не знаешь, что Агафон

уже много лет здесь не живет? А с тех пор как я стал проводить время с

Сократом и взял за правило ежедневно примечать все, что он говорит и делает,

не прошло и трех лет. Дотоле я бродил где придется, воображая, что занимаюсь

чем-то стоящим, а был жалок, как любой из вас, - к примеру, как ты теперь,

если ты думаешь, что лучше заниматься чем угодно, только не философией.

 

- Чем смеяться над нами, - ответил он, - лучше скажи мне, когда

состоялась эта беседа.

 

- Во времена нашего детства, - отвечал я, - когда Агафон получил

награду за первую свою трагедию, на следующий день после того, как он

жертвоприношением отпраздновал эту победу вместе с хоревтами.

 

- Давно, оказывается, было дело. Кто же рассказывал об этом тебе, не

сам ли Сократ?

 

- Нет, не Сократ, а тот же, кто и Фениксу, - некий Аристодем из

Кидафин, маленький такой, всегда босоногий; он присутствовал при этой

беседе, потому что был тогда, кажется, одним из самых пылких почитателей

Сократа. Впрочем, и самого Сократа я кое о чем расспрашивал, и тот

подтвердил мне его рассказ.

 

- Так почему бы тебе не поделиться со мной? Ведь по дороге в город

удобно и говорить и слушать.

 

Вот мы и вели по пути беседу об этом: потому я и чувствую себя, как я

уже заметил вначале, достаточно подготовленным. И если вы хотите, чтобы я

рассказал все это и вам, пусть будет по-вашему. Ведь я всегда безмерно рад

случаю вести или слушать философские речи, не говоря уже о том, что надеюсь

извлечь из них какую-то пользу; зато когда я слышу другие речи, особенно

ваши обычные речи богачей и дельцов, на меня нападает тоска, и мне

становится жаль вас, моих приятелей, потому что вы думаете, будто дело

делаете, а сами только напрасно время тратите. Вы же, может быть, считаете

несчастным меня, и я допускаю, что вы правы; но что несчастны вы - это я не

то что допускаю, а знаю твердо.

 

{2}

 

- Всегда-то ты одинаков, Аполлодор: вечно ты поносишь себя и других и,

кажется, решительно всех, кроме Сократа, считаешь достойными сожаления, а

уже себя самого - в первую голову. За что прозвали тебя бесноватым, этого я

не знаю, но в речах твоих ты и правда всегда таков: ты нападаешь на себя и

на весь мир, кроме Сократа.

 

- Ну как же мне не бесноваться, милейший, как мне не выходить из себя,

если таково мое мнение и обо мне самом, и о вас.

 

- Не стоит сейчас из-за этого пререкаться, Аполлодор. Лучше исполни

нашу просьбу и расскажи, какие там велись речи.

 

- Они были такого примерно рода... Но я попытаюсь, пожалуй, рассказать

вам все по порядку, так же как и сам Аристодем мне рассказывал.

 

Итак, он встретил Сократа - умытого и в сандалиях, что с тем редко

случалось, и спросил его, куда это он так вырядился. Тот ответил:

 

- На ужин к Агафону. Вчера я сбежал с победного торжества, испугавшись

многолюдного сборища, но пообещал прийти сегодня. Вот я и принарядился,

чтобы явиться к красавцу красивым. Ну а ты, - заключил он, - не хочешь ли ты

пойти на пир без приглашения?

 

И он ответил ему:

 

- Как ты прикажешь!

 

- В таком случае, - сказал Сократ, - пойдем вместе и, во изменение

поговорки, докажем, что "к людям достойным на пир достойный без зова

приходит". А ведь Гомер не просто исказил эту поговорку, но, можно сказать,

надругался над ней. Изобразив Агамемнона необычайно доблестным воином, а

Менелая "слабым копейщиком", он заставил менее достойного Менелая явиться

без приглашения к более достойному Агамемнону, когда тот приносил жертву и

давал пир.

 

Выслушав это, Аристодем сказал:

 

- Боюсь, что выйдет не по-моему, Сократ, а скорее по Гомеру, если я,

человек заурядный, приду без приглашения на пир к мудрецу. Сумеешь ли ты,

приведя меня, как-нибудь оправдаться? Ведь я же не признаюсь, что явился

незваным, а скажу, что пригласил меня ты.

 

- "Путь совершая вдвоем", - возразил он, - мы обсудим, что нам сказать.

Пошли!

 

Обменявшись такими примерно словами, они отправились в путь. Сократ,

предаваясь своим мыслям, всю дорогу отставал, а когда Аристодем

останавливался его подождать, велел ему идти вперед. Придя к дому Агафона,

Аристодем застал дверь открытой, и тут, по его словам, произошло нечто

забавное. К нему тотчас выбежал раб и отвел его туда, где уже возлежали

готовые приступить к ужину гости. Как только Агафон увидел вошедшего, он

приветствовал его такими словами:

 

- А, Аристодем, ты пришел кстати, - как раз поужинаешь с нами. Если же

ты по какому-нибудь делу, то отложи его до другого раза. Ведь я и вчера уже

искал тебя, чтобы пригласить, но нигде не нашел. А Сократа что же ты не

привел к нам?

 

{3}

 

- И я, - продолжал Аристодем, - обернулся, а Сократ, гляжу, не идет

следом; пришлось объяснить, что сам я пришел с Сократом, который и пригласил

меня сюда ужинать.

 

- И отлично сделал, что пришел, - ответил хозяин, - но где же он?

 

- Он только что вошел сюда следом за мною, я и сам не могу понять, куда

он девался.

 

- Ну-ка, - сказал Агафон слуге, - поищи Сократа и приведи его сюда. А

ты, Аристодем, располагайся рядом с Эриксимахом!

 

И раб обмыл ему ноги, чтобы он мог возлечь; а другой раб тем временем

вернулся и доложил: Сократ, мол, повернул назад и теперь стоит в сенях

соседнего дома, а на зов идти отказывается.

 

- Что за вздор ты несешь, - сказал Агафон, - позови его понастойчивей!

 

Но тут вмешался Аристодем.

 

- Не нужно, - сказал он, - оставьте его в покое. Такая уж у него

привычка - отойдет куда-нибудь в сторонку и станет там. Я думаю, он скоро

явится, не надо только его трогать.

 

- Ну что ж, пусть будет по-твоему, - сказал Агафон. - А нас всех

остальных, вы, слуги, пожалуйста, угощайте! Подавайте нам все, что

пожелаете, ведь никаких надсмотрщиков я никогда над вами не ставил.

Считайте, что и я, и все остальные приглашены вами на обед, и ублажайте нас

так, чтобы мы не могли на вас нахвалиться.

 

Затем они начали ужинать, а Сократа все не было. Агафон не раз

порывался послать за ним, но Аристодем этому противился. Наконец Сократ

все-таки явился, как раз к середине ужина, промешкав, против обыкновения, не

так уж долго. И Агафон, возлежавший в одиночестве с краю, сказал ему:

 

- Сюда, Сократ, располагайся рядом со мной, чтобы и мне досталась доля

той мудрости, которая осенила тебя в сенях. Ведь, конечно же, ты нашел ее и

завладел ею, иначе ты бы не тронулся с места.

 

- Хорошо было бы, Агафон, - отвечал Сократ, садясь, - если бы мудрость

имела свойство перетекать, как только мы прикоснемся друг к другу, из того,

кто полон ею, к тому, кто пуст, как перетекает вода по шерстяной нитке из

полного сосуда в пустой. Если и с мудростью дело обстоит так же, я очень

высоко ценю соседство с тобой: я думаю, что ты до краев наполнишь меня

великолепнейшей мудростью. Ведь моя мудрость какая-то ненадежная,

плохонькая, она похожа на сон, а твоя блистательна и приносит успех: вон как

она, несмотря на твою молодость, засверкала позавчера на глазах тридцати с

лишним тысяч греков.

 

- Ты насмешник, Сократ, - сказал Агафон. - Немного погодя, взяв в судьи

Диониса, мы с тобой еще разберемся, кто из нас мудрей, а покамест принимайся

за ужин!

 

- Затем, - продолжал Аристодем, - после того как Сократ возлег и все

поужинали, они совершили возлияние, спели хвалу богу, исполнили все, что

полагается, и приступили к вину. И тут Павсаний повел такую речь.

 

- Хорошо бы нам, друзья, - сказал он, - не напиваться допьяна. Я,

откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и

мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас:

вы ведь тоже вчера в этом участвовали; подумайте же, как бы нам пить

поумеренней.

 

{4}

 

И Аристофан ответил ему:

 

- Ты совершенно прав, Павсаний, что нужно всячески стараться пить в

меру. Я и сам вчера выпил лишнего.

 

Услыхав их слова, Эриксимах, сын Акумена, сказал:

 

- Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать еще одного из вас

- Агафона: в силах ли он пить?

 

- Нет, я тоже не в силах, - ответил Агафон.

 

- Ну, так нам, кажется, повезло, мне, Аристодему, Федру и остальным, -

сказал Эриксимах, - если вы, такие мастера пить, сегодня отказываетесь, -

мы-то всегда пьем по капле. Сократ не в счет: он способен и пить и не пить,

так что, как бы мы ни поступили, он будет доволен. А раз никто из

присутствующих не расположен, по-моему, пить много, я вряд ли кого-либо

обижу, если скажу о пьянстве всю правду. Что опьянение тяжело людям, это

мне, как врачу, яснее ясного. Мне и самому неохота больше пить, и другим я

не советую, особенно если они еще не оправились от похмелья.

 

- Сущая правда, - подхватил Федр из Мирринунта, - я-то и так всегда

тебя слушаюсь, а уж когда дело касается врачевания, то и подавно, но

сегодня, я думаю, и все остальные, если поразмыслят, с тобой согласятся.

 

Выслушав их, все сошлись на том, чтобы на сегодняшнем пиру допьяна не

напиваться, а пить просто так, для своего удовольствия.

 

- Итак, - сказал Эриксимах, - раз уж решено, чтобы каждый пил сколько

захочет, без всякого принуждения, я предлагаю отпустить эту только что

вошедшую к нам флейтистку, - пускай играет для себя самой или, если ей

угодно, для женщин во внутренних покоях дома, а мы посвятим сегодняшнюю нашу

встречу беседе. Какой именно - это я тоже, если хотите, могу предложить.

 

Все заявили, что хотят услыхать его предложение. И Эриксимах сказал:

 

- Начну я так же, как Меланиппа у Эврипида: "Вы не мои слова сейчас

услышите", а нашего Федра. Сколько раз Федр при мне возмущался: "Не стыдно

ли, Эриксимах, что, сочиняя другим богам и гимны и пэаны, Эроту, такому

могучему и великому богу, ни один из поэтов - а их было множество - не

написал даже похвального слова. Или возьми почтенных софистов: Геракла и

других они восхваляют в своих перечислениях, как, например, достойнейший

Продик. Все это еще не так удивительно, но однажды мне попалась книжка, в

которой превозносились полезные свойства соли, да и другие вещи подобного

рода не раз бывали предметом усерднейших восхвалений, а Эрота до сих пор

никто еще не отважился достойно воспеть, и великий этот бог остается в

пренебрежении!" Федр, мне кажется, прав. А поэтому мне хотелось бы отдать

должное Федру и доставить ему удовольствие, тем более что нам, собравшимся

здесь сегодня, подобает, по-моему, почтить этого бога. Если вы разделяете

мое мнение, то мы бы отлично провели время в беседе. Пусть каждый из нас,

справа по кругу, скажет как можно лучше похвальное слово Эроту, и первым

пусть начнет Федр, который и возлежит первым, и является отцом этой беседы.

 

- Против твоего предложения, Эриксимах, - сказал Сократ, - никто не

подаст голоса. Ни мне, раз я утверждаю, что не смыслю ни в чем, кроме любви,

ни Агафону с Павсанием, ни, подавно, Аристофану, - ведь все, что он делает,

связано с Дионисом и Афродитой, - да и вообще никому из тех, кого я здесь

вижу, не к лицу его отклонять. Правда, мы, возлежащие на последних местах,

находимся в менее выгодном положении; но если речи наших предшественников

окажутся достаточно хороши, то с нас и этого будет довольно. Итак, в добрый

час, пусть Федр положит начало и произнесет свое похвальное слово Эроту!

 

{5}

 

Все, как один, согласились с Сократом и присоединились к его пожеланию.

Но всего, что говорил каждый, Аристодем не запомнил, да и я не запомнил

всего, что пересказал мне Аристодем. Я передам вам из каждой речи то, что

показалось мне наиболее достойным памяти.

 

Речь Федра: древнейшее происхождение Эрота

 

Итак, первым, как я уже сказал, говорил Федр, а начал он с того, что

Эрот - это великий бог, которым люди и боги восхищаются по многим причинам,

и не в последнюю очередь из-за его происхождения: ведь почетно быть

древнейшим богом. А доказательством этого служит отсутствие у него

родителей, о которых не упоминает ни один рассказчик и ни один поэт. Гесиод

говорит, что сначала возник Хаос, а следом

 

Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,

 

С нею Эрот...

 

В том, что эти двое, то есть Земля и Эрот, родились после Хаоса, с

Гесиодом согласен и Акусилай. А Парменид говорит о рождающей силе, что

 

Первым из всех богов она сотворила Эрота.

 

Таким образом, весьма многие сходятся на том, что Эрот - бог

древнейший. А как древнейший бог, он явился для нас первоисточником

величайших благ. Я, по крайней мере, не знаю большего блага для юноши, чем

достойный влюбленный, а для влюбленного - чем достойный возлюбленный. Ведь

тому, чем надлежит всегда руководствоваться людям, желающим прожить свою

жизнь безупречно, никакая родня, никакие почести, никакое богатство, да и

вообще ничто на свете не научит их лучше, чем любовь. Чему же она должна их

учить? Стыдиться постыдного и честолюбиво стремиться к прекрасному, без чего

ни государство, ни отдельный человек не способны ни на какие великие и

добрые дела. Я утверждаю, что, если влюбленный совершит какой-нибудь

недостойный поступок или по трусости спустит обидчику, он меньше страдает,

если уличит его в этом отец, приятель или еще кто-нибудь, - только не его

любимец. То же, как мы замечаем, происходит и с возлюбленным: будучи уличен

в каком-нибудь неблаговидном поступке, он стыдится больше всего тех, кто его

любит. И если бы возможно было образовать из влюбленных и их возлюбленных

государство или, например, войско, они управляли бы им наилучшим образом,

избегая всего постыдного и соревнуясь друг с другом; а сражаясь вместе,

такие люди даже и в малом числе побеждали бы, как говорится, любого

противника: ведь покинуть строй или бросить оружие влюбленному легче при ком

угодно, чем при любимом, и нередко он предпочитает смерть такому позору; а

уж бросить возлюбленного на произвол судьбы или не помочь ему, когда он в

опасности, - да разве найдется на свете такой трус, в которого сам Эрот не

вдохнул бы доблесть, уподобив его прирожденному храбрецу? И если Гомер

говорит, что некоторым героям отвагу внушает бог, то любящим дает ее не кто

иной, как Эрот.

 

Ну, а умереть друг за друга готовы одни только любящие, причем не

только мужчины, но и женщины. У греков убедительно доказала это Алкестида,

дочь Пелия: она одна решилась умереть за своего мужа, хотя у него были еще

живы отец и мать. Благодаря своей любви она настолько превзошла обоих в

привязанности к их сыну, что всем показала: они только считаются его

родственниками, а на самом деле - чужие ему люди; этот ее подвиг был одобрен

не только людьми, но и богами, и если из множества смертных, совершавших

прекрасные дела, боги лишь считанным даровали почетное право возвращения

души из Аида, то ее душу они выпустили оттуда, восхитившись ее поступком.

Таким образом, и боги тоже высоко чтут преданность и самоотверженность в

любви. Зато Орфея, сына Эагра, они спровадили из Аида ни с чем и показали

ему лишь призрак жены, за которой тот явился, но не выдали ее самой, сочтя,

что он,

 

{6}

 

как кифаред, слишком изнежен, если не отважился, как Алкестида, из-за

любви умереть, а умудрился пробраться в Аид живым. Поэтому боги наказали

его, сделав так, что он погиб от рук женщины, в то время как Ахилла, сына

Фетиды, они почтили, послав на Острова блаженных; узнав от матери, что он

умрет, если убьет Гектора, а если не убьет, то вернется домой и доживет до

старости, Ахилл смело предпочел прийти на помощь Патроклу и, отомстив за

своего поклонника, принять смерть не только за него, но и вслед за ним. И за

то, что он был так предан влюбленному в него, безмерно восхищенные боги

почтили Ахилла особым отличием. Эсхил говорит вздор, утверждая, будто Ахилл

был влюблен в Патрокла: ведь Ахилл был не только красивей Патрокла, как,

впрочем, и вообще всех героев, но, по словам Гомера, и гораздо моложе, так

что у него даже борода еще не росла. И в самом деле, высоко ценя добродетель

в любви, боги больше восхищаются, и дивятся, и благодетельствуют в том

случае, когда любимый предан влюбленному, чем когда влюбленный предан

предмету своей любви. Ведь любящий божественнее любимого, потому что

вдохновлен богом. Вот почему, послав Ахилла на Острова блаженных, боги

удостоили его большей чести, чем Алкестиду. Итак, я утверждаю, что Эрот -

самый древний, самый почтенный и самый могущественный из богов, наиболее

способный наделить людей доблестью и даровать им блаженство при жизни и

после смерти.

 

Речь Павсания: два Эрота

 

Вот какую речь произнес Федр. После Федра говорили другие, но их речи

Аристодем плохо помнил и потому, опустив их, стал излагать речь Павсания. А

Павсаний сказал:

 

- По-моему, Федр, мы неудачно определили свою задачу, взявшись

восхвалять Эрота вообще. Это было бы правильно, будь на свете один Эрот, но

ведь Эротов больше, а поскольку их больше, правильнее будет сначала

условиться, какого именно Эрота хвалить. Так вот, я попытаюсь поправить

дело, сказав сперва, какого Эрота надо хвалить, а потом уже воздам ему

достойную этого бога хвалу. Все мы знаем, что нет Афродиты без Эрота;

следовательно, будь на свете одна Афродита, Эрот был бы тоже один; но коль

скоро Афродиты две, то и Эротов должно быть два. А этих богинь, конечно же,

две: старшая, что без матери, дочь Урана, которую мы и называем поэтому

небесной, и младшая, дочь Дионы и Зевса, которую мы именуем пошлой. Но из

этого следует, что и Эротов, сопутствующих обеим Афродитам, надо именовать

соответственно небесным и пошлым. Хвалить следует, конечно, всех богов, но я

попытаюсь определить свойства, доставшиеся в удел каждому из этих двоих.

 

О любом деле можно сказать, что само по себе оно не бывает ни

прекрасным, ни безобразным. Например, все, что мы делаем сейчас, пьем ли,

поем ли или беседуем, прекрасно не само по себе, а смотря по тому, как это

делается, как происходит: если дело делается прекрасно и правильно, оно

становится прекрасным, а если неправильно, то, наоборот, безобразным. То же

самое и с любовью: не всякий Эрот прекрасен и достоин похвал, а лишь тот,

который побуждает прекрасно любить.

 

Так вот, Эрот Афродиты пошлой поистине пошл и способен на что угодно;

это как раз та любовь, которой любят люди ничтожные. А такие люди любят,

во-первых, женщин не меньше, чем юношей; во-вторых, они любят своих любимых

больше ради их тела, чем ради души, и, наконец, любят они тех, кто поглупее,

заботясь только о том, чтобы добиться своего, и не задумываясь, прекрасно ли

это. Вот почему они и способны на что угодно - на хорошее и на дурное в

одинаковой степени. Ведь идет эта любовь как-никак от богини, которая не

только гораздо моложе другой, но и по своему происхождению причастна и к

женскому и к мужскому началу. Эрот же Афродиты небесной восходит к богине,

которая, во-первых, причастна только к мужскому началу, но никак не к

женскому, - недаром это любовь к юношам, - а во-вторых, старше и чужда

преступной дерзости. Потому-то одержимые такой любовью обращаются к мужскому

полу,

 

{7}

 

отдавая предпочтение тому, что сильней от природы и наделено большим

умом. Но и среди любителей мальчиков можно узнать тех, кем движет только

такая любовь. Ибо любят они не малолетних, а тех, у кого уже обнаружился

разум, а разум появляется обычно с первым пушком. Те, чья любовь началась в

эту пору, готовы, мне кажется, никогда не разлучаться и жить вместе всю

жизнь; такой человек не обманет юношу, воспользовавшись его неразумием, не

переметнется от него, посмеявшись над ним, к другому. Надо бы даже издать

закон, запрещающий любить малолетних, чтобы не уходило много сил неизвестно

на что; ведь неизвестно заранее, в какую сторону пойдет духовное и телесное

развитие ребенка - в дурную или хорошую. Конечно, люди достойные сами

устанавливают себе такой закон, но надо бы запретить это и поклонникам

пошлым, как запрещаем мы им, насколько это в наших силах, любить

свободнорожденных женщин. Пошлые же люди настолько осквернили любовь, что

некоторые утверждают даже, будто уступать поклоннику предосудительно вообще.

Но утверждают-то они это, глядя на поведение как раз таких людей и видя их

назойливость и непорядочность, ибо любое дело, если только оно делается

непристойно и не так, как принято, не может не заслужить порицания.

 

Обычай насчет любви, существующий в других государствах, понять

нетрудно, потому что там все определено четко, а вот здешний и лакедемонский

куда сложней. В Элиде, например, и в Беотии, да и везде, где нет привычки к

мудреным речам, принято просто-напросто уступать поклонникам, и никто там,

ни старый, ни молодой, не усматривает ничего предосудительного в этом

обычае, для того, видимо, чтобы тамошним жителям - а они не мастера говорить

- не тратить сил на уламывания; в Ионии же и во многих других местах,

повсюду, где правят варвары, это считается предосудительным. Ведь варварам,

из-за их тиранического строя, и в философии, и в занятиях гимнастикой

видится что-то предосудительное. Тамошним правителям, я полагаю, просто

невыгодно, чтобы у их подданных рождались высокие помыслы и укреплялись

содружества и союзы, чему, наряду со всеми другими условиями, очень

способствует та любовь, о которой идет речь. На собственном опыте узнали это

и здешние тираны: ведь любовь Аристогитона и окрепшая привязанность к нему

Гармодия положила конец их владычеству.

 

Таким образом, в тех государствах, где отдаваться поклонникам считается

предосудительным, это мнение установилось из-за порочности тех, кто его

придерживается, то есть своекорыстных правителей и малодушных подданных; а в

тех, где это просто признается прекрасным, этот порядок идет от косности

тех, кто его завел. Наши обычаи много лучше, хотя, как я уже сказал,

разобраться в них не так-то легко. И правда, есть учесть, что, по общему

мнению, лучше любить открыто, чем тайно, юношей достойных и благородных,

хотя бы они были и не так хороши собой; если учесть, далее, что влюбленный

встречает у всех удивительное сочувствие и ничего зазорного в его поведении

никто не видит, что победа в любви - это, по общему мнению, благо, а

поражение - позор; что обычай не только оправдывает, но и одобряет любые

уловки домогающегося победы поклонника, даже такие, которые, если к ним

прибегнешь ради любой другой цели, наверняка вызовут всеобщее осуждение

(попробуй, например, ради денег, должности или какой-нибудь другой выгоды

вести себя так, как ведут себя порою поклонники, донимающие своих

возлюбленных униженными мольбами, осыпающие их клятвами, валяющиеся у их

дверей и готовые выполнять такие рабские обязанности, каких не возьмет на

себя последний раб, и тебе не дадут проходу ни друзья, ни враги: первые

станут тебя отчитывать, стыдясь за тебя, вторые обвинят тебя в угодничестве

и подлости; а вот влюбленному все это прощают, и обычай всецело на его

стороне, словно его поведение поистине безупречно), если учесть наконец - и

это самое поразительное, - что, по мнению большинства, боги прощают

нарушение клятвы только влюбленному, поскольку, мол, любовная клятва - это

не клятва, и что, следовательно, по здешним понятиям, и боги и люди

предоставляют влюбленному любые права, - если учесть все это, вполне можно

заключить, что и любовь и благоволение к влюбленному в нашем государстве

считаются чем-то безупречно прекрасным. Но если, с другой стороны, отцы

приставляют к своим сыновьям надзирателей, чтобы те прежде всего не

позволяли им беседовать с поклонниками, а сверстники и товарищи сыновей

обычно корят их за такие беседы, причем старшие не пресекают и не

опровергают подобные укоры как несправедливые, то, видя это, можно,

наоборот, заключить, что любовные отношения считаются у нас чем-то весьма

постыдным.

 

{8}

 

А дело, по-моему, обстоит вот как. Тут все не так просто, ибо, как я

сказал вначале, ни одно действие не бывает ни прекрасно, ни безобразно само

по себе: если оно совершается прекрасно - оно прекрасно, если безобразно -

оно безобразно. Безобразно, стало быть, угождать низкому человеку, и притом

угождать низко, но прекрасно - и человеку достойному, и достойнейшим

образом. Низок же тот пошлый поклонник, который любит тело больше, чем душу;

он к тому же и непостоянен, поскольку непостоянно то, что он любит. Стоит

лишь отцвести телу, а тело-то он и любил, как он "упорхнет, улетая",

посрамив все свои многословные обещания. А кто любит за высокие нравственные

достоинства, тот остается верен всю жизнь, потому что он привязывается к

чему-то постоянному.

 

Поклонников у нас принято хорошенько испытывать и одним угождать, а

других избегать. Вот почему наш обычай требует, чтобы поклонник домогался

своего возлюбленного, а тот уклонялся от его домогательств: такое состязание

позволяет выяснить, к какому разряду людей принадлежат тот и другой. Поэтому

считается позорным, во-первых, быстро сдаваться, не дав пройти какому-то

времени, которое и вообще-то служит хорошей проверкой; во-вторых, позорно

отдаваться за деньги или из-за политического влияния поклонника, независимо

от того, вызвана ли эта уступчивость страхом перед нуждой или же