Платон. Пир. 3 страница

может не быть необыкновенно нежным. Итак, это самый молодой бог и самый

нежный. К тому же он отличается гибкостью форм. Не будь он гибок, он не мог

бы всюду прокрадываться и сперва незаметно входить в душу, а потом выходить

из нее. Убедительным доказательством соразмерности и гибкости форм Эрота

служит то ни с чем не сравнимое благообразие, которым он, как все признают,

обладает. Ведь у любви и безобразия вечная распря. А о красоте кожи этого

бога можно судить по тому, что живет он среди цветов. Ведь на отцветшее и

поблекшее - будь то душа, тело или что другое - Эрот не слетит, он

останавливается и остается только в местах, где все цветет и благоухает.

 

О красоте этого бога сказано уже достаточно, хотя еще далеко не все.

Теперь надо сказать о его добродетелях, самая главная из которых состоит в

том, что Эрот не обижает ни богов, ни людей и что ни боги, ни люди не

обижают Эрота. Ведь если он сам страдает, то не от насилия - Эрота насилие

не касается, а если причиняет страдание, то опять-таки без насилия, ибо

Эроту служат всегда добровольно, а что делается с обоюдного согласия, то

"законы, эти владыки государства", признают справедливым. Кроме

справедливости, ему в высшей степени свойственна рассудительность. Ведь

рассудительность - это, по общему признанию, уменье обуздывать свои

вожделения и страсти, а нет страсти, которая была бы сильнее Эрота. Но если

страсти слабее, чем он, - значит, они должны подчиняться ему, а он -

обуздывать их. А если Эрот обуздывает желания и страсти, его нужно признать

необыкновенно рассудительным. Да и в храбрости с Эротом "и самому Аресу не

тягаться бы". Ведь не Арес владеет Эротом, а Эрот Аресом, - то есть любовь к

Афродите. А владеющий сильнее того, кем он владеет, и значит, Эрот, раз он

сильнее того, кто храбрее всех, должен быть самым большим храбрецом.

 

Итак, относительно справедливости, рассудительности и храбрости этого

бога сказано, остается сказать о его мудрости. Ну что ж, попытаемся,

насколько это возможно, не осрамиться и тут. Прежде всего, чтобы и мне

почтить свое искусство, как Эриксимах почтил свое, скажу: этот бог настолько

искусный поэт, что способен и другого сделать поэтом. Во всяком случае,

каждый, кого коснется Эрот, становится поэтом, хотя бы "дотоле он и был чужд

Музам". А это может нам служить доказательством, что Эрот хороший поэт,

сведущий вообще во всех видах мусических творений. Ведь чего сам не имеешь,

того и другому не передашь, а чего сам не знаешь, тому и других не научишь.

А уж что касается сотворения всего живого, кто станет отрицать, что

благодаря мудрости Эрота возникает и образуется все, что живет?

 

И мастерство в искусстве и ремеслах - разве мы не знаем, что те, чьим

учителем оказывается этот бог, достигали великой славы, а те, кого Эрот не

коснулся, прозябали в безвестности? Ведь искусство стрельбы из лука,

искусство врачевания и прорицания Аполлон открыл тогда, когда им руководили

любовь и страсть, так что его тоже можно считать учеником Эрота, наставника

Муз в искусстве, Гефеста - в кузнечном деле, Афины - в ткацком, Зевса - в

искусстве "править людьми и богами".

 

{16}

 

Вот почему и дела богов пришли в порядок только тогда, когда среди них

появилась любовь, разумеется, любовь к красоте, ибо безобразие не вызывает

любви. Дотоле, как я уже сказал вначале, среди богов творилось, по преданию,

много ужасных дел, и виною тому было господство Необходимости. А стоило лишь

появиться этому богу, как из любви к прекрасному возникли всякие блага для

богов и людей. Таким образом, Федр, мне кажется, что Эрот, который сначала

был сам прекраснейшим и совершеннейшим богом, стал потом источником этих же

качеств для прочих. Мне хочется даже сказать стихами, что это он дарует

 

Людям мир и покой, безветрие в море широком,

 

Буйного вихря молчанье и сон безмятежный на ложе.

 

Избавляя нас от отчужденности и призывая к сплоченности, он устраивает

всякие собрания, вроде сегодняшнего, и становится нашим предводителем на

празднествах, в хороводах и при жертвоприношениях. Кротости любитель,

грубости гонитель, он приязнью богат, неприязнью небогат. К добрым терпимый,

мудрецами чтимый, богами любимый; воздыханье незадачливых, достоянье

удачливых; отец роскоши, изящества и неги, радостей, страстей и желаний;

благородных опекающий, а негодных презирающий, он и в страхах и в мученьях,

и в помыслах и в томленьях лучший наставник, помощник, спаситель и спутник,

украшение богов и людей, самый прекрасный и самый достойный вождь, за

которым должен следовать каждый, прекрасно воспевая его и вторя его

прекрасной песне, завораживающей помыслы всех богов и людей.

 

Вот какую речь, Федр, посвящаю я этому богу, в меру смешав в ней,

насколько это в моих силах, серьезное и шутку.

 

Когда Агафон кончил, все присутствующие, по словам Аристодема,

одобрительно зашумели, находя, что молодой человек говорил достойно себя и

бога. Тогда Сократ повернулся к Эриксимаху и сказал:

 

- Ну, теперь-то тебе, сын Акумена, уже не кажется, что прежние мои

страхи были напрасны и что не был я прорицателем, сказав, что Агафон

произнесет великолепную речь, а я окажусь в затруднении?

 

- Одно твое прорицание, - отвечал Эриксимах, - что Агафон будет

говорить превосходно, сбылось, а вот что ты окажешься в затруднении, никак

не верится.

 

- Да как же мне или любому другому, кто должен говорить после такой

прекрасной и богатой речи, - воскликнул Сократ, - не стать, милый ты мой, в

тупик! И если начало ее еще не столь восхитительно, то какого слушателя не

поразит красота слов и подбор их в заключительной части? Я, например, как

подумал, что мне не сказать ничего такого, что хотя бы только приближалось

по красоте к этой речи, готов был бежать от стыда, если бы можно было. Речь

эта напомнила мне Горгия, и я, прямо-таки по Гомеру, боялся, что под конец

своей речи Агафон напустит на мою речь голову Горгия, этого великого

говоруна, а меня самого превратит в камень безгласный. И я понял, как был я

смешон, когда согласился произнести в очередь с вами похвальное слово Эроту

и сказал, что знаю толк в любовных делах, хотя, оказывается, понятия не имею

о том, как надлежит строить похвальную речь. Я, по своей простоте, думал,

что о любом восхваляемом предмете нужно говорить правду, и это главное, а из

правды выбрать самое замечательное и расположить в наиболее подходящем

порядке.

 

Так вот, я был слишком самонадеян, когда полагал, что скажу хорошую

речь, раз знаю верный способ воздать хвалу любому предмету. Оказывается,

уменье произнести прекрасную похвальную речь состоит вовсе не в этом, а в

том, чтобы приписать предмету как можно больше прекрасных качеств, не думая,

обладает он ими или нет: не беда, стало быть, если и солжешь. Видно, заранее

был уговор, что каждый из нас должен лишь делать вид, что восхваляет Эрота,

а не

 

{17}

 

восхвалять его в самом деле. Поэтому-то вы, наверное, и приписываете

Эроту все, что угодно, любые свойства, любые заслуги, лишь бы выставить его

в самом прекрасном и благородном свете - перед теми, разумеется, кто не

знает его, но никак не перед людьми осведомленными. И похвальное слово

получается красивое и торжественное. Но я-то не знал такого способа строить

похвальные речи и по неведению согласился говорить в очередь с вами. Стало

быть, "язык лишь дал согласье, но не сердце, нет". А на нет и суда нет.

Строить свою речь по такому способу я не стану, потому что попросту не могу.

Правду, однако, если хотите, я с удовольствием скажу вам на свой лад, но

только не в лад вашим речам, чтобы не показаться смешным. Решай же, Федр,

нужна ли тебе еще и такая речь, где об Эроте будет сказана правда, и притом

в первых попавшихся, взятых наугад выражениях.

 

Тут Федр и все прочие стали просить его, чтобы он говорил так, как

находит нужным.

 

- В таком случае, Федр, - сказал Сократ, - позволь мне задать несколько

вопросов Агафону, чтобы начать речь, уже столковавшись с ним.

 

- Разрешаю, - сказал Федр, - спрашивай.

 

Речь Сократа: цель Эрота - овладение благом

 

И Сократ, продолжал Аристодем, начал примерно так:

 

- Ты показал в своей речи поистине прекрасный пример, дорогой Агафон,

когда говорил, что прежде надо сказать о самом Эроте и его свойствах, а

потом уже о его делах. Такое начало очень мне по душе. Так вот, поскольку ты

прекрасно и даже блестяще разобрал свойства Эрота, ответь-ка мне вот что.

Есть ли Эрот непременно любовь к кому-то или нет? Я не спрашиваю, любовь ли

это, скажем, к отцу или матери - смешон был бы вопрос, есть ли Эрот любовь к

матери или отцу, - нет, я спрашиваю тебя так, как спросил бы ну, например,

об отце: раз он отец, то ведь он непременно доводится отцом кому-то? Если бы

ты захотел ответить на это правильно, ты бы, вероятно, сказал мне, что отец

всегда доводится отцом дочери или сыну, не так ли?

 

- Конечно, - отвечал Агафон.

 

- И мать точно так же, не правда ли?

 

Агафон согласился и с этим.

 

- Тогда ответь еще на вопрос-другой, чтобы тебе легче было понять, чего

я хочу. Если брат действительно брат, то ведь он обязательно брат кому-то?

 

Агафон отвечал, что это так.

 

- Брату, следовательно, или сестре? - спросил Сократ.

 

Агафон отвечал утвердительно.

 

- Теперь, - сказал Сократ, - попытайся ответить насчет любви. Есть ли

Эрот любовь к кому-нибудь или нет?

 

- Да, конечно.

 

- Так вот, запомни это покрепче и не забывай, а пока ответь, вожделеет

ли Эрот к тому, кто является предметом любви, или нет?

 

- Конечно, вожделеет, - отвечал Агафон.

 

{18}

 

- Когда же он любит и вожделеет: когда обладает предметом любви или

когда не обладает?

 

- По всей вероятности, когда не обладает, - сказал Агафон.

 

- А может быть, - спросил Сократ, - это не просто вероятность, но

необходимость, что вожделение вызывает то, чего недостает, а не то, в чем

нет недостатка? Мне, например, Агафон, сильно сдается, что это

необходимость. А тебе как?

 

- И мне тоже, - сказал Агафон.

 

- Отличный ответ. Итак, пожелал бы, например, рослый быть рослым, а

сильный сильным?

 

- Мы же согласились, что это невозможно. Ведь у того, кто обладает

этими качествами, нет недостатка в них.

 

- Правильно. Ну, а если сильный, - продолжал Сократ, - хочет быть

сильным, проворный проворным, здоровый здоровым и так далее? В этом случае

можно, пожалуй, думать, что люди, уже обладающие какими-то свойствами,

желают как раз того, чем они обладают. Так вот, чтобы не было никаких

недоразумений, я рассматриваю и этот случай. Ведь если рассудить, Агафон, то

эти люди неизбежно должны уже сейчас обладать упомянутыми свойствами - как

же им еще и желать их? А дело тут вот в чем. Если кто-нибудь говорит: "Я

хоть и здоров, а хочу быть здоровым, я хоть и богат, а хочу быть богатым, то

есть желаю того, что имею", - мы вправе сказать ему: "Ты, дорогой, обладая

богатством, здоровьем и силой, хочешь обладать ими и в будущем, поскольку в

настоящее время ты все это волей-неволей имеешь. Поэтому, говоря: "Я желаю

того, что у меня есть", ты говоришь, в сущности: "Я хочу, чтобы то, что у

меня есть сейчас, было у меня и в будущем". Согласился бы он с нами?

 

Агафон ответил, что согласился бы. Тогда Сократ сказал:

 

- А не значит ли это любить то, чего у тебя еще нет и чем не обладаешь,

если ты хочешь сохранить на будущее то, что имеешь теперь?

 

- Конечно, значит, - отвечал Агафон.

 

- Следовательно, и этот человек, и всякий другой желает того, чего нет

налицо, чего он не имеет, что не есть он сам и в чем испытывает нужду, и

предметы, вызывающие любовь и желание, именно таковы?

 

- Да, конечно, - отвечал Агафон.

 

- Ну, а теперь, - продолжал Сократ, - подведем итог сказанному. Итак,

во-первых, Эрот это всегда любовь к кому-то или к чему-то, а во-вторых,

предмет ее - то, в чем испытываешь нужду, не так ли?

 

- Да, - отвечал Агафон.

 

- Вспомни вдобавок, любовью к чему назвал ты в своей речи Эрота? Если

хочешь, я напомню тебе. По-моему, ты сказал что-то вроде того, что дела

богов пришли в порядок благодаря любви к прекрасному, поскольку, мол, любви

к безобразному не бывает? Не таков ли был смысл твоих слов?

 

- Да, именно таков, - отвечал Агафон.

 

- И сказано это было вполне справедливо, друг мой, - продолжал Сократ.

- Но не получается ли, что Эрот - это любовь к красоте, а не к безобразию?

 

{19}

 

Агафон согласился с этим.

 

- А не согласились ли мы, что любят то, в чем нуждаются и чего не

имеют?

 

- Согласились, - отвечал Агафон.

 

- И значит, Эрот лишен красоты и нуждается в ней?

 

- Выходит, что так, - сказал Агафон.

 

- Так неужели ты назовешь прекрасным то, что совершенно лишено красоты

и нуждается в ней?

 

- Нет, конечно.

 

- И ты все еще утверждаешь, что Эрот прекрасен, - если дело обстоит

так?

 

- Получается, Сократ, - отвечал Агафон, - что я сам не знал, что тогда

говорил.

 

- А ведь ты и в самом деле прекрасно говорил, Агафон. Но скажи еще вот

что. Не кажется ли тебе, что доброе прекрасно?

 

- Кажется.

 

- Но если Эрот нуждается в прекрасном, а доброе прекрасно, то, значит,

он нуждается и в добре.

 

- Я, - сказал Агафон, - не в силах спорить с тобой, Сократ. Пусть будет

по-твоему.

 

- Нет, милый мой Агафон, ты не в силах спорить с истиной, а спорить с

Сократом дело нехитрое.

 

Но теперь я оставлю тебя в покое. Я попытаюсь передать вам речь об

Эроте, которую услыхал некогда от одной мантинеянки, Диотимы, женщины очень

сведущей и в этом и во многом другом и добившейся однажды для афинян во

время жертвоприношения перед чумой десятилетней отсрочки этой болезни, - а

Диотима-то и просветила меня в том, что касается любви, - так вот, я

попытаюсь передать ее речь, насколько это в моих силах, своими словами,

отправляясь от того, в чем мы с Агафоном только что согласились.

 

Итак, следуя твоему, Агафон, примеру, нужно сначала выяснить, что такое

Эрот и каковы его свойства, а потом уже, каковы его дела. Легче всего, мне

кажется, выяснить это так же, как некогда та чужеземка, а она задавала мне

вопрос за вопросом. Я говорил ей тогда примерно то же, что мне сейчас

Агафон: Эрот - это великий бог, это любовь к прекрасному. А она доказала мне

теми же доводами, какими я сейчас Агафону, что он, вопреки моим

утверждениям, совсем не прекрасен и вовсе не добр. И тогда я спросил ее:

 

- Что ты говоришь, Диотима? Значит, Эрот безобразен и подл?

 

А она ответила:

 

- Не богохульствуй! Неужели то, что не прекрасно, непременно должно

быть, по-твоему, безобразным?

 

- Конечно.

 

- И значит, то, что не мудро, непременно невежественно? Разве ты не

замечал, что между мудростью и невежеством есть нечто среднее?

 

{20}

 

- Что же?

 

- Стало быть, тебе неведомо, что правильное, но не подкрепленное

объяснением мнение нельзя назвать знанием? Если нет объяснения, какое же это

знание? Но это и не невежество. Ведь если это соответствует тому, что есть

на самом деле, какое же это невежество? По-видимому, верное представление -

это нечто среднее между пониманием и невежеством.

 

- Ты права, - сказал я.

 

- А в таком случае не стой на том, что все, что не прекрасно,

безобразно, а все, что не добро, есть зло. И, признав, что Эрот не прекрасен

и также не добр, не думай, что он должен быть безобразен и зол, а считай,

что он находится где-то посредине между этими крайностями.

 

- И все-таки, - возразил я, - все признают его великим богом.

 

- Ты имеешь в виду всех несведущих или также и сведущих? - спросила

она.

 

- Всех вообще.

 

- Как же могут, Сократ, - засмеялась она, - признавать его великим

богом те люди, которые и богом-то его не считают?

 

- Кто же это такие? - спросил я.

 

- Ты первый, - отвечала она, - я вторая.

 

- Как можешь ты так говорить? - спросил я.

 

- Очень просто, - отвечала она. - Скажи мне, разве ты не утверждаешь,

что все боги блаженны и прекрасны? Или, может быть, ты осмелишься о

ком-нибудь из богов сказать, что он не прекрасен и не блажен?

 

- Нет, клянусь Зевсом, не осмелюсь, - ответил я.

 

- А блаженным ты называешь не тех ли, кто прекрасен и добр?

 

- Да, именно так.

 

- Но ведь насчет Эрота ты признал, что, не отличаясь ни добротою, ни

красотой, он вожделеет к тому, чего у него нет.

 

- Да, я это признал.

 

- Так как же он может быть богом, если обделен добротою и красотой?

 

- Кажется, он и впрямь не может им быть.

 

- Вот видишь, - сказала она, - ты тоже не считаешь Эрота богом.

 

- Так что же такое Эрот? - спросил я. - Смертный?

 

- Нет, никоим образом.

 

- А кто же?

 

- Как мы уже выяснили, нечто среднее между бессмертным и смертным.

 

- Кто же он, Диотима?

 

{21}

 

- Великий гений, Сократ. Ведь все гении представляют собой нечто

среднее между богом и смертным.

 

- Каково же из назначение?

 

- Быть истолкователями и посредниками между людьми и богами, передавая

богам молитвы и жертвы людей, а людям наказы богов и вознаграждения за

жертвы. Пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими,

так что Вселенная связана внутренней связью. Благодаря им возможны всякие

прорицания, жреческое искусство и вообще все, что относится к

жертвоприношениям, таинствам, заклинаниям, пророчеству и чародейству. Не

соприкасаясь с людьми, боги общаются и беседуют с ними только черед

посредство гениев - и наяву и во сне. И кто сведущ в подобных делах, тот

человек божественный, а сведущий во всем прочем, будь то какое-либо

искусство или ремесло, просто ремесленник. Гении эти многочисленны и

разнообразны, и Эрот - один из них.

 

- Кто же его отец и мать? - спросил я.

 

- Рассказывать об этом долго, - отвечала она, - но все-таки я тебе

расскажу.

 

Когда родилась Афродита, боги собрались на пир, и в числе их был Порос,

сын Метиды. Только они отобедали - а еды у них было вдоволь, - как пришла

просить подаяния Пения и стала у дверей. И вот Порос, охмелев от нектара -

вина тогда еще не было, - вышел в сад Зевса и, отяжелевший, уснул. И тут

Пения, задумав в своей бедности родить ребенка от Пороса, прилегла к нему и

зачала Эрота. Вот почему Эрот - спутник и слуга Афродиты: ведь он был зачат

на празднике рождения этой богини; кроме того, он по самой своей природе

любит красивое: ведь Афродита красавица. Поскольку же он сын Пороса и Пении,

дело с ним обстоит так: прежде всего он всегда беден и, вопреки

распространенному мнению, совсем не красив и не нежен, а груб, неопрятен, не

обут и бездомен; он валяется на голой земле, под открытым небом, у дверей,

на улицах и, как истинный сын своей матери, из нужды не выходит. Но с другой

стороны, он по-отцовски тянется к прекрасному и совершенному, он храбр, смел

и силен, он искусный ловец, непрестанно строящий козни, он жаждет разумности

и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и

софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день

он то живет и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав

природу отца, оживает опять. Все, что он ни приобретает, идет прахом, отчего

Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден.

 

Он находится также посредине между мудростью и невежеством, и вот

почему. Из богов никто не занимается философией и не желает стать мудрым,

поскольку боги и так уже мудры; да и вообще тот, кто мудр, к мудрости не

стремится. Но не занимаются философией и не желают стать мудрыми опять-таки

и невежды. Ведь тем-то и скверно невежество, что человек и не прекрасный, и

не совершенный, и не умный вполне доволен собой. А кто не считает, что в

чем-то нуждается, тот и не желает того, в чем, по его мнению, не испытывает

нужды.

 

- Так кто же, Диотима, - спросил я, - стремится к мудрости, коль скоро

ни мудрецы, ни невежды философией не занимаются?

 

- Ясно и ребенку, - отвечала она, - что занимаются ею те, кто находится

посредине между мудрецами и невеждами, а Эрот к ним и принадлежит. Ведь

мудрость - это одно из самых прекрасных на свете благ, а Эрот - это любовь к

прекрасному, поэтому Эрот не может не быть философом, т.е. любителем

мудрости, а философ занимает промежуточное положение между мудрецом и

невеждой. Обязан же он этим опять-таки своему происхождению: ведь отец у

него мудр и богат, а мать не обладает ни мудростью, ни богатством. Такова,

дорогой Сократ, природа этого гения. Что же касается твоего мнения об Эроте,

то в нем нет ничего удивительного. Судя по твоим словам, ты считал, что Эрот

есть предмет любви, а не любящее начало. Потому-то, я думаю, Эрот и

показался тебе таким прекрасным. Ведь предмет любви и в самом деле и

прекрасен, и нежен, и полон совершенства, и достоин зависти. А любящее

начало имеет другой облик, такой, примерно, как я сейчас описала.

 

{22}

 

Тогда я сказал ей:

 

- Пусть так, чужеземка, ты говорила прекрасно. Но если Эрот таков,

какая польза от него людям?

 

- А это, Сократ, - сказала она, - я сейчас и попытаюсь тебе объяснить.

Итак, свойства и происхождение Эрота тебе известны, а представляет он собой,

как ты говоришь, любовь к прекрасному. Ну, а если бы нас спросили: "Что же

это такое, Сократ и Диотима, любовь к прекрасному?" - или, выражаясь еще

точнее: "Чего же хочет тот, кто любит прекрасное?"

 

- Чтобы оно стало его уделом, - ответил я.

 

- Но твой ответ, - сказала она, - влечет за собой следующий вопрос, а

именно: "Что же приобретет тот, чьим уделом станет прекрасное?"

 

Я сказал, что не могу ответить на такой вопрос сразу.

 

- Ну, а если заменить слово "прекрасное" словом "благо" и спросить

тебя: "Скажи, Сократ, чего хочет тот, кто любит благо?"

 

- Чтобы оно стало его уделом, - отвечал я.

 

- А что приобретает тот, чьим уделом окажется благо? - спросила она.

 

- На это, - сказал я, - ответить легче. Он будет счастлив.

 

- Правильно, счастливые счастливы потому, что обладают благом, -

подтвердила она. - А спрашивать, почему хочет быть счастливым тот, кто хочет

им быть, незачем. Твоим ответом вопрос, по-видимому, исчерпан.

 

- Ты права, - согласился я.

 

- Ну, а это желание и эта любовь присущи, по-твоему, всем людям, и

всегда ли они желают себе блага, по-твоему?

 

- Да, - отвечал я. - Это присуще всем.

 

- Но если все и всегда любят одно и то же, - сказала она, - то почему

же, Сократ, мы говорим не обо всех, что они любят, а об одних говорим так, а

о других - нет?

 

- Я и сам этому удивляюсь, - отвечал я.

 

- Не удивляйся, - сказала она. - Мы просто берем одну какую-то

разновидность любви и, закрепляя за ней название общего понятия, именуем

любовью только ее, а другие разновидности называем иначе.

 

- Например? - спросил я.

 

- Изволь, - отвечала она. - Ты знаешь, творчество - понятие широкое.

Все, что вызывает переход из небытия в бытие, - творчество, и,

следовательно, создание любых произведений искусства и ремесла можно назвать

творчеством, а всех создателей - их творцами.

 

{23}

 

- Совершенно верно, - согласился я.

 

- Однако, - продолжала она, - ты знаешь, что они не называются

творцами, а именуются иначе, ибо из всех видов творчества выделена одна

область - область музыки и стихотворных размеров, к которой и принято

относить наименование "творчество". Творчеством зовется только она, а

творцами-поэтами - только те, кто в ней подвизается.

 

- Совершенно верно, - согласился я.

 

- Так же обстоит дело и с любовью. По сути, всякое желание блага и

счастья - это для всякого великая и коварная любовь. Однако о тех, кто

предан таким ее видам, как корыстолюбие, любовь к телесным упражнениям,

любовь к мудрости, не говорят, что они любят и что они влюблены, - только к

тем, кто занят и увлечен одним лишь определенным видом любви, относят общие

названия "любовь", "любить" и "влюбленные".

 

- Пожалуй, это правда, - сказал я.

 

- Некоторые утверждают, - продолжала она, - что любить - значит искать

свою половину. А я утверждаю, что ни половина, ни целое не вызовет любви,

если не представляет собой, друг мой, какого-то блага. Люди хотят, чтобы им

отрезали руки и ноги, если эти части собственного их тела кажутся им

негодными. Ведь ценят люди вовсе не свое, если, конечно, не называть все

хорошее своим и родственным себе, а все дурное - чужим, - нет, любят они

только хорошее. А ты как думаешь?

 

- Я думаю так же, - отвечал я.

 

- Нельзя ли поэтому просто сказать, что люди любят благо?

 

- Можно, - ответил я.

 

- А не добавить ли, - продолжала она, - что люди любят и обладать

благом?

 

- Добавим.

 

- И не только обладать им, но обладать вечно?

 

- Добавим и это.

 

- Не есть ли, одним словом, любовь не что иное, как любовь к вечному

обладанию благом?

 

- Ты говоришь сущую правду, - сказал я.

 

- Ну, а если любовь - это всегда любовь к благу, - сказала она, - то

скажи мне, каким образом должны поступать те, кто к нему стремится, чтобы их

пыл и рвение можно было назвать любовью? Что они должны делать, ты можешь

сказать?

 

- Если бы мог, - отвечал я, - я не восхищался бы твоей мудростью и не

ходил к тебе, чтобы все это узнать.

 

- Ну, так я отвечу тебе, - сказала она. - Они должны родить в

прекрасном как телесно, так и духовно.

 

- Нужно быть гадателем, - сказал я, - чтобы понять, что ты имеешь в

виду, а мне это непонятно.

 

{24}