Глава 8. Экспериментальная психология. Челпанов

Георгий Иванович Челпанов (1862–1936) был всеобъемлющим ученым. Совершенно очевидно, что им двигала какая-то большая жизненная цель, далеко выходившая за рамки науки. И он явно искал средства для ее воплощения. А воплощение ее как-то было связано для него с воспитанием и образованием новых людей. Но вот орудием ее достижения он видел Науку и только Науку. И это стало трагедией его жизни.

Образование — это не воспитание, не просто взращивание, это — придание образа. Мыслители, посвятившие себя образованию или педагогике, осознавая это или нет, хотят, чтобы их окружали люди "определенного образа". Но как может быть человек "определенного образа"? Ведь внешность задана от рождения! Значит, речь идет не о телесном виде, а о чем-то ином. О чем?

Например, об образе поведения. Или об "образе мысли". Ясно видно, что оба эти образа связаны, причем образ поведения вытекает из "образа мысли", который я беру в кавычки, потому что это выражение не соответствует собственному содержанию. Очевидно, что речь идет не о какой-то одной мысли, а о том, как вообще мыслит человек. То есть или о мировоззрении, или о том виде, какой придается каждой отдельной мысли. В чем разница?

Мировоззрение — это некий подход к жизни, позволяющий как выбирать в ней нужное, так и управлять своим поведением, оценивая его как правильное или неправильное. По сути, такая оценка-выбор возможна, лишь если твой разум поставил себе цель и достигает ее, решая как задачу. В рамках подобной жизненной задачи ты имеешь возможность смотреть на все, что тебя окружает, как на имеющее отношение к твоей задаче или не имеющее. Таким образом и создается точка зрения, то есть некая условная вершина, с которой ты и смотришь на весь мир.

Что же касается образа, который придается отдельным мыслям, то яснее всего такое явление можно видеть на примере молодежных субкультур, как это называется. К примеру, спортивные Фаны «культивируют» у себя очень определенные способы выражения своих мыслей как в слове, так и в действии. Очевидно, что действие не может обрести такой вид, если изначально сама мысль о том, что надо сделать, не обретет дополнительный образ, который сделает ее узнаваемой для всех «своих», то есть членов сообщества, которое пользуется подобным языком. Тайным, как было бы правильно его назвать.

Понятно, что это относится отнюдь не только к сообществам спортивных болельщиков. Там это всего лишь ярче проявляется, но любое сообщество, даже такое маленькое, как семья, нарабатывает свои способы придавать мыслям образ, который наполнит их дополнительными смыслами и оттенками, остающимися непонятными для чужих людей.

Какой бы из двух смыслов "придания мысли образа" мы ни избрали, оба есть плоды «образования». И оба есть наследие очень древнего психологического механизма, обеспечивавшего выживание еще в первобытном обществе. Этот механизм русская народная психология называла свойством. В мире, который враждебен и безжалостен, племя может рассчитывать выжить лишь в том случае, если мы все едины и очень хорошо различаем своих и чужих.

Интеллигентность — это, к примеру, как раз такой способ выживания и одновременно имя одного из племен, которое борется за жизнь в современном мире. И при этом оно творится как раз с помощью того инструмента, за который бился Челпанов, — с помощью образования в значении обучения.

Интеллигентность — при всех ее сложностях и слабостях — это очень хороший и надежный способ выживания в современном мире, то есть в мире без войн. Собственно говоря, этот мир и есть детище интеллигентности, которая перенесла бои из телесной части мира в умственную. Как вы понимаете, такое образование означает битву за воплощение определенного Образа мира, определенной Мечты о том, каким должен быть Мир. Это своего рода подготовка к каким-то будущим битвам в мирах, где не будет телесности. К сожалению, интеллигентность очень мало полезна, когда идет уничтожение тел…

Челпанов постоянно писал учебники и старался сделать их как можно проще и доходчивее. А во всех них звучит потребность в качественном образовании, которое должны иметь русские люди.

"Можно прямо сказать, что "философская культура " стоит у нас очень низко. В 90-х годах среди университетской молодежи господствовало убеждение о безусловной истинности материализма, но затем материализм с такой быстротой уступил место вере в идеализм, что является основательное опасение, как бы в ближайшем не наступило увлечение каким-либо видом позитивизма.

Единственным верным средством для устранения быстроты в смене философских симпатий является философское образование, которое дало бы возможность более сознательно относиться к философским вопросам";.

(Челпанов. Введение в философию, с. VII–VIII)

В итоге он пишет введения в философию, простые учебники логики и учебники психологии для самообразования. Это значит, что его не устраивало просто сообщество ученых. Он хотел, чтобы изменилось все общество.

Официальная советская Наука считала его интроспекционистом и противником Сеченова и за это травила до самой смерти и даже после нее.

Сам Челпанов считал важнейшим делом своей жизни создание русской школы экспериментальной психологии. Думаю, эта идея его поразила в самом начале его творческого пути. В 1893 году выходят "Основания психологии" Освальда Кюльпе, где тот и обосновывает экспериментальный метод. Уже в начале 1894 года Челпанов публикует в "Вопросах психологии" восторженный отзыв на эту книгу (Челпанов. Kulpe, с. 261–264).

Это не прошло незамеченным. Официальная советская оценка всей его психологической деятельности была такова:

"Основной метод экспериментальной психологии — интроспекция (или простое самонаблюдение) в 20-е годы утрачивает свое значение и подвергается резкой критике в работах Корнилова, Блонского, Выготского и других. Эти авторы, в основном, повторяя известные возражения, выдвинутые еще Кантом, Гербартом и Контом против интроспекции как метода исследования душевных процессов (искажение наблюдаемого процесса, непреодолимый субъективизм, затруднительность и даже невозможность исследования этим методом психики детей, животных и душевнобольных, подчеркивание, что самонаблюдение не столько интроспекция, сколько ретроспекция и т. п.), пока еще не способны были подняться до понимания интроспективного метода как реализации общей позиции идеалистической психологии, согласно которой психика превращалась в замкнутый в себе внутренний мир, доступный только интроспективному изучению.

Они не могли дать в связи с этим подлинную научную критику самонаблюдения.

Почти такое же отрицательное отношение вызывало экспериментальное самонаблюдение, принятое в вюрцбургской школе (Ах, Кюльпе, Марбе, Мессер и др.) и активно пропагандировавшееся в России представителями эмпирической психологии (главным образом, Челпановым).

Несмотря на все старания придать экспериментальному наблюдению вид научного исследования, вюрцбургская школа, по мнению большинства советских авторов, не устранила ни одного дефекта, свойственного самонаблюдению вообще, и усугубляла их, обставляя акт самонаблюдения такими сложными требованиями, которые были выполнимы только для людей, обладающих серьезным психологическим образованием";.

(Петровский. История советской психологии, с. 144–145)

Поднялись до этой "подлинно научной критики самонаблюдения" уже значительно позже — во второй половине двадцатого века. И докатывались в своей идеологической старательности угодить правящему мнению до вещей удивительных. Одни «политические» ученые делали "киллерские заказы", другие их выполняли, а третьи громогласно объявляли эти убийства научным подвигом.

"Отношение к проблеме самонаблюдения, которое сложилось в психологии на рубеже 20-х и 30-х годов в целом определялось такими факторами, как полемика с субъективной психологией, критика бихевиоризма и рефлексологии, стремление отодвинуть субъективные методы исследования на второй план, утвердив на их месте методы объективные. Ученые тогда еще не настолько владели марксистским анализом, чтобы теоретически правильно решить проблему самонаблюдения.

Уже много позже в 1952 году Б. М. Теплов показал, что сама постановка вопроса о самонаблюдении, которая сложилась в психологии (признание самонаблюдения хотя бы и не единственным, и даже не основным, но все же одним из необходимых и важных методов психологии), в самой основе неверна: самонаблюдение не может рассматриваться как один из методов научной психологии, хотя показания самонаблюдения, то есть материалы словесного отчета испытуемых, и являются важным объектом изучения в психологии" (Там же, с. 146).

Научное сообщество есть все то же общество, но в миниатюре. Модель государства в государстве. И в Советской психологии было все — и свои Ленин со Сталиным, и свои репрессированные. Уже по одному этому короткому опусу вы можете себе представить, каково жилось Георгию Ивановичу Челпанову в Советской России и почему он не прожил дольше 1936 года.

Думаю, что и весь его уход в экспериментальную психологию был уступкой общественному мнению, попросту, затравливанию со стороны Научного сообщества, которое стало главной частью научного метода со времени Кавелина. Челпанов — один из немногих русских психологов, который уважительно отзывается о Константине Дмитриевиче. Допускаю, что, создавая свой Институт экспериментальной психологии в Московском университете, он надеялся спрятать за приборами и машинами свое истинное лицо, лицо человека, который считал, что у него есть душа, но предпочитал ее не выпячивать.

Душа дело тонкое. Она болит и мечется, она влечет и требует, душа заставляет вспоминать и себя и былые миры. Душа вообще не дает успокоится даже возле самой сытной кормушки, которую подсовывает земная жизнь.

Но душа слаба, ранима и считается деликатесом. На нее постоянно идет охота. Я уже говорил об особом подразделении охотников на души, горних стрелках, элите бойцовского класса.

На душу Челпанова определенно охотились, и он прятался в экспериментальной психологии. Его "Введение в экспериментальную психологию" является самой дикой и дурной из всех его книг. Ее вообще невозможно понять. Чего стоит одно начало. И это не выборка, это именно так и начинается книга по психологии:

"Глава I. Понятие функции и геометрическое изображение функций.

Задача всякой науки, в том числе и психологии, состоит, между прочим, в установлении зависимости между явлениями. Последняя предполагает связь такого рода, что изменение опорного явления влечет за собою определенное изменение другого. Подобная зависимость между явлениями называется функциональной";.

(Челпанов. Введение в экспериментальную психологию, с. 1)

Затем идут 277 страниц такого же текста, которые абсолютно органично завершаются словами:

"В следующем приложении мы даем таблицы, перепечатанные нами из сочинения Леонтовича (Элементарное пособие к применению методов Гаусса и Персона) квадратов чисел от 10 до 99 и корней чисел от 0,1 до 100. Они могут быть полезны практиканту при вычислении суммы квадратов ошибок и квадратической ошибки.

В таблице IV представлены численные значения дроби для вычисления вероятной ошибки. Мы в главе V для вероятной ошибки получили дробь, но при малом числе измерений следует употреблять дробь, и потому при вычислении вероятной ошибки практикант может пользоваться таблицей IV" (Там же, с. 277).

Все, что посередине, совершенно соответствует этим рамкам, а в предисловии Челпанов сетует, что надо бы подробнее рассказывать о том, как устроены физические приборы.

Челпанов спрятался, но не предал себя, точнее, своей мечты о том, что образование спасет Россию. Достаточно прочитать кратенькое «Предисловие» к "Введению в экспериментальную психологию", чтобы это стало очевидным:

"Как нужно пользоваться книгой?

Чтобы ответить на этот вопрос, я вкратце изложу, как я веду занятия в просеминарии по экспериментальной психологии при Московском Психологическом Институте вот уже семь лет (это было издано в 1918 году — А.Ш.).

В семинарий принимаются только те студенты, которые имеют в виду избрать своей специальностью научную разработку психологии. Поэтому студент, предполагающий поступить в семинарий, должен подвергнуться некоторому испытанию в его действительном интересе к научным занятиям по психологии.

На первом году пребывания в университете студент только слушает курсы психологии и других философских дисциплин. В конце года он сдает colloquium no этим предметам и, в случае удовлетворительной сдачи, принимается в члены просеминария по экспериментальной психологии.

На втором году проходит практически экспериментальную психологию в объеме предлагаемого руководства и в то же время продолжает слушать теоретические курсы по психологии и другим философским дисциплинам.

На третьем году он принимается в члены психологического семинария, участвует в семинарах по общей и экспериментальной психологии и, кроме того, непременно участвует в качестве испытуемого в самостоятельных исследованиях, которые ведут старшие члены семинария.

Такое участие является прекрасной школой для развития самонаблюдения и для ознакомления с тем, как ведутся самостоятельные занятия.

И только на четвертом году пребывания в университете ему предоставляется тема для самостоятельной разработки" (Там же, с. XII–XIII).

Такую постановку психологического образования можно саму по себе считать немалым вкладом Г. И. Челпанова в психологию самонаблюдения. Сам он нигде не заявляет, что относит себя к последователям Вюрцбургской школы экспериментальной психологии, но если вспомнить, что эту школу считали школой психологии для психологов, то тут Челпанов действительно сторонник ее методов.

Он не только создает учебное заведение, где обучают не психологии, а тому, как делать науку, но при этом он еще и очень определенно показывает: самонаблюдение — это не просто метод, это искусство, которое дается не каждому. Самонаблюдение — это вершина среди инструментов психолога, и ему нужно методично и систематично обучать.

Все остальные методы психологии — объективные методы — победили и привились как раз потому, что они проще. Но самое страшное, что они не требуют от исследователя такой ответственности и уже тем более работы над собой. А что греха скрывать, большинство исследований, проводящихся психологами по естественнонаучным методикам, проводятся просто безответственно и вызывают усмешку у естественников.

А потуги психологов применять математику выглядят именно потугами. К тому же они говорят лишь о том, что психология хочет перестать быть собой и стремится выглядеть как все. Не хуже людей, как говорится…

На самом же деле психолог обладает инструментом недоступной для естественников точности и силы — самим собой. Но этот инструмент требует углубленного изучения, отладки и приспособления. А вот этого делать и не хочется. Это же труд! Куда проще сляпать диссертацию, померив что-то приборами и приложив несколько таблиц с графиками и многоэтажными числами. Думается мне, что развивая искусство марксистской критики, Психологическое сообщество убило не самонаблюдение, а саму возможность стать наукой, нужной не только самой себе.

Что же касается экспериментальной психологии Челпанова, то я, поскольку испытываю от нее скуку, воспользуюсь рассказом о ней другого марксиста, хотя и неимоверно более талантливого, чем большинство гонителей Челпанова, — Михаила Бахтина.

Бахтин, конечно, тоже воюет против всяких субъективистов и воюет, как это принято у марксистов, по велению души, а не по приказу. Поэтому он совершенно без понуждений, даже под псевдонимом Волошинова, издает в 1927 году работу, громящую фрейдизм и русских сторонников фрейдизма. Однако, как человек действительно научного склада ума, чтобы разобраться в психологии, он дает очерк тех направлений психологии, которые могли бы позволить понять фрейдизм. Естественно, одним из направлений оказывается Субъективная психология.

Последнее замечание, которое я считаю необходимым предпослать рассказу Бахтина, это то, что лично я, когда читаю у любого марксиста, что "сторонников какого-нибудь учения в настоящее время больше нет", непроизвольно думаю: что это значит? Значит ли это, что это направление исчерпало себя или же сторонников вырезали, а выжившие молчат и клянутся в верности?

"Нужно сказать, что серьезных защитников чистого субъективного опыта, как единственной основы психологии без всякой примеси данных опыта внешнего, теперь уже нет. Представители современной разновидности субъективной психологии утверждают следующее: в основу психологии может быть положено только непосредственное наблюдение душевной жизни, то есть самонаблюдение, но данные его должны восполняться и контролироваться внешним объективным наблюдением. Этой цели и служит эксперимент, то есть произвольное вызывание психических явлений (переживаний) при определенных, создаваемых самим экспериментатором, внешних условиях.

Состав такого психологического эксперимента при этом неизбежно окажется двояким:

1) одна часть его, именно вся внешняя физическая ситуация, при которой происходит данное исследуемое переживание, — обстановка, раздражитель, внешнее — телесное проявление раздражения и реакции испытуемого, — находится в поле внешнего объективного опыта экспериментатора. Вся эта часть эксперимента поддается методам точного, естественнонаучного констатирования, анализа и измерения с помощью специальных приборов;

2) вторая часть эксперимента — самое психическое переживание — не дана во внешнем опыте экспериментатора, более того, она принципиально выходит за пределы всякого внешнего опыта. Эта часть дана только во внутреннем опыте самого испытуемого, который и сообщает результаты своего самонаблюдения экспериментатору. Уже экспериментатор приводит эти непосредственные внутренние данные испытуемого в связь с данными своего внешнего объективного опыта.

Ясно, что центр тяжести всего эксперимента лежит во второй — субъективной части его, то есть во внутреннем переживании испытуемого; на него и направлена установка экспериментирующего. Это внутреннее переживание и является, собственно, предметом психологии.

Таким образом, последнее слово в экспериментальной психологии принадлежит самонаблюдению. Все же остальное, все те точные измерительные приборы, которыми так гордятся представители этого направления, являются только внешней оправой для самонаблюдения, только объективно-научной рамкой для субъективно-внутренней картины, — не более" (Бахтин-Волошинов. Фрейдизм и современные…, с. 15–16).

Бахтин не прав. И по существу и методологически. Все еще хуже!

Он прав только в том, что "экспериментальная психология", как то направление, которое заложили Вундт и Джемс и развивал Челпанов, было ложью. Не ложным, а именно ложью. Эти великие люди частично заблуждались, а частично и привирали ради какой-то личной цели. И цели, в общем-то, не ведущей к истине. Целью так или иначе было общество. Да и ложь возможна только в обществе. В природе ее нет.

Если бы "экспериментальная школа" Челпанова возникла после революции как способ сохранить свою жизнь, это еще было бы понятно. Но она возникает в 1910 году, когда враждебным могло быть только мнение Научного сообщества. Мнения не убивают тела! Но они заставляют кривить душой.

Бахтин делает одно наблюдение, которое является подсказкой. Он говорит: "Ясно, что центр тяжести всего эксперимента лежит во второй, субъективной части его, то есть во внутреннем переживании испытуемого".

Именно про это замечание я сказал, что Бахтин не прав методологически. Если мы заглянем в исследования любой лаборатории экспериментальной психологии, начиная с Вундта и Кюльпе, то увидим, что там исследуются те же вещи, что в школах объективной психологии называются психическими процессами. Да и что еще можно исследовать естественнонаучными способами, как не то, что является предметом естественно-научной психологии!

А это означает, что "Субъективная психология" Челпанова, став «экспериментальной», попросту утеряла свой предмет и стала биться за предмет другой, вполне оформившейся и устоявшейся уже школы Объективной психологии. И проиграла. Да и не могла не проиграть, потому что школа Объективной психологии очень гармонична и хорошо соответствует своему предмету. Думаю, конечно, в первую очередь, благодаря многочисленным битвам за свой предмет и метод с той же самой Субъективной психологией девятнадцатого века.

Кстати, если к школе Объективной психологии как к науке и могут быть какие-нибудь нарекания, так это только в тех случаях, когда она выходит за собственные рамки и начинает, к примеру, идеологизироваться и преследовать инакомыслящих. То есть становится Сообществом.

Таким образом, Бахтин не прав методологически, поскольку считает, что эксперименты эти были направлены на "субъективную часть" человека. Если бы это было так, то они были бы направлены на действительный предмет Субъективной психологии, то есть субъект, а не психические процессы. Но именно этого-то и не было.

И он не прав по существу, утверждая, что "последнее слово в экспериментальной психологии принадлежит самонаблюдению". По существу, экспериментальная психология была нацелена не на самонаблюдение, а на то, чтобы выглядеть полноценной, настоящей наукой в ряду других наук. Иначе говоря, Бахтин в полемическом запале не разглядел, что как раз существо-то и было подменено. И доказательством этого является то, что все учебники психологии, написанные Челпановым, говорят о самонаблюдении как об инструменте, которым должен владеть психолог, но направляют его все на те же явления, которые объявила своим предметом Объективная психология. И нигде Челпанов не рискнул порвать с тем, что в глазах общественного мнения было верным. Слыть субъективистом, а тем более идеалистом для интеллигентного человека той поры было неприлично. Жизнь ученого той великой эпохи — это политика!

И все же, как бы ни политизирована была жизнь Челпанова, какую бы страшную осаду он ни выдерживал, какая-то особая Мечта жила в нем, и он так до конца жизни и не сдался. И не стал таким как все. Поэтому я предполагаю, что его жизнь была нисхождением в ад, по расширяющимся кругам. Но если это так, то можно сделать предположение, что настоящий Челпанов где-то там в самом начале. А где?

Когда я пытаюсь восстановить ступени его нисхождения как философа, то истоками оказываются его ранние работы о предмете и задачах философии и о душе.

Истоки лежат в философии, а философия — это любовь к мудрости. Мудрость же в мире богов… куда и возвращаются наши души.

Это шаткое с научной точки зрения предположение. Но оно хоть как-то позволяет мне понимать Челпанова. Поэтому от работ зрелого периода я обращусь к более раннему Челпанову и посмотрю, как он видел дело своей жизни тогда, когда еще не испытывал давления и не был вынужден к нему приспосабливаться.

Например, к его "Учебнику психологии (для гимназий и самообразования)", который был написан в 1905–1906 годах.

Здесь уже состоявшийся философ Челпанов впервые полноценно обобщает свои знания психологии в таком виде, в каком они могут служить делу образования русского народа. Иными словами, в таком виде, в каком образование становится не только обучением, но и творением. Как, к примеру, в выражениях: образовать свою партию, образовать сообщество. В таком случае книга, осуществляющая образование, становится стягом, символом веры для людей определенного склада ума, которые собираются вокруг нее, как вокруг идеи.

Именно это и осуществил Челпанов через несколько лет, в 1910 году, когда Сергей Иванович Щукин пожертвовал 100 тысяч рублей Московскому Университету "с тем, чтобы они были переданы в единоличное распоряжение профессора Георгия Ивановича Челпанова под условием израсходовать их на постройку и оборудование института, который должен называться "Психологический Институт имени Лидии Григорьевны Щукиной" и состоять при кафедре философии" (Введенский. Психологический институт имени Л. Г. Щукиной, с. 347). Впоследствии, когда строительство отдельного здания было закончено, Щукин добавил еще 20 тысяч на оборудование. 120 тысяч царских рублей была такая огромная сумма, что институт этот стал лучшим в мире. А то, как любовно Челпанов собирал туда людей, я уже показывал.

Но вернемся еще раз к психологии: он собирал не просто людей, он собирал в лучший в мире институт людей, которые могли бы гордиться своим институтом, преподаванием и тем образованием, которое там получали. И тем не менее, сообщество либо не родилось, либо родилось, но слабым, и не защитило Челпанова от травли других научных сообществ. Возможно, это было выражением слабости идеи, то есть того образа, который поразил душу Георгия Ивановича еще в самом начале. Каким-то образом Мечты могут быть сравнимы по силе. Как сравнимы и по какой силе?

Исследовать это я не буду, потому что это дело другого исследования. Но меня интересует то, на чем Челпанов строил ту идею, тот образ, который должен был образовать сообщество психологов. И если в этом образе были противоречия, то выявить их, чтобы понять, какова же была основа психологии самонаблюдения.

Итак, Челпанов начинает свой учебник, как полагается творцу науки, с определения того предмета, который он собирается исследовать.

"Определение психологам.

Термин «психология» происходит от греческих слов «психе» и «логос» и значит "учение о душе "" (Челпанов. Учебник психологии, с. 1).

Как видите, уже в этих первых строчках, в этом зерне видна его цель. Он хочет создать учение, науку — психологию, а отнюдь не понять, к примеру, что такое душа. И на самом деле он даже не людей хочет учить, он хочет их именно образовывать, наполнять образами или встраивать в некий образ, под стягом творения науки. Соответственно, предполагается, что и читать это должны не те, кто хочет изучить себя, к примеру, или даже других, а те, что хочет знать, что же это за наука такая есть в мире — психологией зовут! Вот поэтому Челпанов так много рассказывает в своих книгах о том, что делают другие психологи по всему миру.

Ну, а что насчет собственного изучения души?

"Но так как существование души совсем не очевидно, то и определение психологии как учения о душе для многих представляется неправильным" (Там же).

Слукавил. Возможно, сам того не замечая, покривил душой. Точнее, покривил душу уже к этому времени, образовал ее себе тем образом, каким это было принято в науке, частью которой он хотел стать. Припрятал от ищущих взглядов. Так удается выжить, когда ищут охотники, но как быть, если ищут те, кто поверил в тебя?

Для меня этот вопрос очень важен, потому что, когда Институт Психологии Челпанова разгромили в двадцать четвертом году, все его сообщество как-то очень беззвучно исчезло. И никто не встал рядом с избиваемым учителем. Почему? Ведь за душу русский человек готов отдать жизнь. Так что же это значило — Челпанов не нашел ни одного стоящего человека или весь его подход к созданию психологии был настолько неверен, что ни психология эта, ни сам учитель не показались ученикам стоящими настолько, чтобы начать за них сражение? Кстати, а хоть кто-то из современных профессиональных душеведов в состоянии рассчитывать, что если на него обрушатся репрессии, его сообщество поднимется на его защиту? Более того, кто из деятелей науки вообще может на такое рассчитывать?

Ладно, оставлю этот странный вопрос: какое он может иметь отношение к науке о душе? Точнее, какое может иметь отношение наука о душе к душам ученых и учащихся? Но вдумайтесь сами: может ли ученый так уверенно заявить: существование души совсем не очевидно? Тем более ученый, прекрасно знающий о психологии культурно-исторической или психологии народов?

Я хочу сказать, что для кого-то существование души очевидность, для кого-то нет. А для кого? Разве он мог быть уверен, что это не очевидно для читателей? Для кого-то могло быть совершеннейшей очевидностью. А значит, с точки зрения чистого научного рассуждения, Челпанов не имел права навязывать своим читателям мнение, а должен был сделать уточнение к своим словам: существование души совсем не очевидно для членов того сообщества, которое мы называем Психологией, и там определение психологии как учения о душе представляется неправильным. Слукавил.

"Поэтому последнее время предлагают (Кто предлагает? Я бы добавил: многие их наших ученых — А.Ш.) другое определение психологии, именно говорят, что психология есть наука о душевных явлениях или о законах душевной жизни" (Там же).

На самом деле это не одно, а два возможных определения психологии. И Челпанов, которого считали главой субъективистов в русской психологии, сейчас будет делать между ними выбор. При этом, чтобы было яснее, какой выбор он делает, надо понять, что под "законами душевной жизни" он понимает собственно изучение души. А вот под "душевными явлениями" — "психические явления" или "психические процессы" в ключе современной ему эмпирической и естественнонаучной психологии. Вот его собственное уточнение:

"По одному определению, психология занимается исследованием психических явлений; по другому определению, психология занимается исследованием природы души, которая сама по себе не доступна для нашего непосредственного познания, то есть в существовании души мы не можем убедиться с такой очевидностью, с какой мы убеждаемся в том, что существуют чувства, представления и т. п." (Там же, с. 2).

Челпанов делает выбор. Это, конечно, не выбор между душой и психическими процессами. Это выбор предмета своей науки, выбор, что изучать и под какой стяг собирать людей для образования своего сообщества. Но почему он избирает все-таки путь науки? Может быть, чтобы хоть как-то сгладить ее разрушительность, хоть как-то сохранить для современного человека мостик к прежнему, к душе? Раньше, в начале своего научного пути, он писал исследования о душе. Кстати, и позже тоже. Это его не отпускало, наверное, душа болела…

Но пока — выбор:

"Под душевными явлениями нужно понимать наши чувства, представления, мысли, желания и т. п." (Там же, с. 1).

Кому нужно? Почему нужно? Ох уж этот язык науки! Он, конечно, искусственный, созданный намеренно, чтобы отличать своих — то есть ученых, от чужих — то есть всех остальных, обычных людей, обывателей. И чтобы было легче прятаться среди людей с одинаковой окраской. Но он все равно выдает скрытое. Для меня эти слова Челпанова звучат так: Под душевными явлениями тому, кто хочет стать ученым-психологом, нужно понимать психологические явления…

"Что мы называем чувствами, мыслями, желаниями, всякий хорошо знает. Всякий, кто произносит эти слова, уже знает, что они обозначают. Ясно, что так называемые душевные явления нам непосредственно известны, каждый может воспринять их с полной определенностью…" (Там же).

В этом коротком рассуждении скрыта одна из основ всей психологии и ее слабость. Она распознается через слово «ясно». Оно же — «очевидно». В основе психологии и всех остальных наук лежит допущение, что мы изначально понимаем то, о чем говорим. Но ведь понимание это — то самое бытовое. А значит нечеткое и неопределенное. Вот это и есть слабость, как считает наука. Бытовым определением нельзя пользоваться!

Если вы вспомните, как устроены учебники психологии, то вы увидите, что они разбиты на разделы, соответственно именам этих самых "душевных явлений". И там, внутри разделов, обычным словам придается "строгое научное значение", порой совсем не совпадающее с бытовым.

Так что же являлось слабостью этого рассуждения Челпанова? Как кажется на первый взгляд, то, что дойдя до самых простых, так сказать, фундаментальных понятий своей науки, он теряет свою наукообразность и признается: дальше уж я вам научно сказать не могу, скажу попросту, по-русски. А вы у меня умные, сами догадайтесь, о чем я.

Нет, слабость была не в этом. Возможно, в этом открылась бы сила. А слабость была в том, что он не продолжил свое обращение к читателю, как к равному, а предпочел поучать и образовывать, давая серой народной массе то, чего она явно не знала.

А давайте задумаемся: владеет ли простой, обычный человек, обыватель, то есть вы и я, психологией? Я уже проделывал подобные рассуждения. Раз мы читаем эти строки Челпанова, значит мы живы и умудряемся выжить в этом страшном мире. И значит, мы профессионалы ничуть не слабее его и других психологов. На каком же основании они берут себе право поучать нас?

А ни на каком. Это вообще строится не на основании и не на праве, а на нашей потребности знать о мире больше, то есть узнавать то, чего мы еще не знаем.

И вот выходит человек и говорит: а спорим, ты не знаешь, что такое наука психология!

Нет, он ведь не говорит: спорим, ты не знаешь себя! И даже: ты не знаешь психологии! Так ведь и проспорить можно.

Он говорит неоспоримые вещи: ты не знаешь науку психологию.

Неоспоримые? Это как сказать. Необразованный человек, может, и не знает, но тут же откуда-то вылезает следующий знаток науки и врезает первому по интеллекту: мол, есть и не глупее тебя! Ты тут не один такой желающий поговорить, людей поучить!

И начинается научная критика в жанре театра Петрушки, а мы ее наблюдаем, водя глазами с одного на другого. Наблюдаем, пока не крикнут с кухни: У тебя молоко убежало! Соседей заливает!

Ну, тут и кончается наше образование: когда-то надо и к жизни возвращаться, к настоящей психологии…

А если на мою шутку взглянуть без смеха, то есть попытаться понять, какова ее основа? Думаю, что для большинства людей она совершенно узнаваема и жизненна. Это очевидно. Но в таком случае, продолжите это ощущение жизненности в рассуждении о том, что живущий в мире человек — профессионал в прикладной психологии, и на слова Челпанова о том, что мы сами знаем значение слов.

И знаете, какая картина увидится? Народ тысячелетия жил в этом мире и, умудряясь выжить, тщательно описывал устройство мира, рассматривая и давая всему имена. Рассмотреть он старался то, что обеспечивало выживание. Жизнь была слишком тяжела, чтобы отвлекаться от настоящего. А описания эти хранились в живом обычном языке.

И это значит, что под каждым словом нашего народного языка, скрываются понятия и образы действительного мира. Жизнь идет, мир меняется, слова, конечно, тоже меняют свои значения. Иногда потому, что исчезает явление, которое они обозначают, — как мамонты, к примеру. Иногда потому, что меняется видение или появляются новые явления, которые тоже надо как-то назвать. Как слово «благородный» после уничтожения благородных. Но язык народа оттачивался тысячелетиями и оттачивался с одной целью — обеспечить выживание в действительности.

Но вот приходит достаток и сытость. И с ними появляется возможность содержать тех, кто не хочет работать или кто нашел способ жить за счет других. И среди них те, кто паразитирует на потребности человека к познанию неведомого. Например, ученые. Часть из них, конечно, действительно занята поиском истины. Но есть и такие, кто осознает, что всего лишь хочет жить за счет других. И тут мысль человеческая совершает чудо изворотливости, которое сравнимо разве что с изобретением колеса или способностью к речи. Это какое-то магическое действие, которое в меня лично вселяет божественную надежду. Вы только вслушайтесь: для того, чтобы жить за счет других, нужно лишь иметь кусочек Неведомого! Вот такой пустяк! И за Неведомое, за Тайну люди будут тебя и кормить и уважать. Вот просто встал посреди толпы, поднял руку и крикнул: Неведомое, кому неведомого! И сбегутся…

Я пока не пытаюсь понять природу этого «неведомого». Ясно, что она хранится в какой-то из наиважнейших потребностей души. Пока меня занимает: а где же взять это Неведомое для пропитания? И где берут? У кого-то его м