XXIII. МУТАСАРРИФ ПОКАЗЫВАЕТ КРОТКИЙ НРАВ

 

Мутасарриф уже второй день не выходил из дома, простудившись в саду у Омер-бея. Он кашлял, у него был сильный насморк, и потому он принял Халиля Хильми-эфенди в спальне, облаченный в пижаму.

После двухдневного напряжения неплохо было бы сделать перерыв и отдохнуть, но новая шифрованная телеграмма от губернатора нарушила все планы. Ничего не поделаешь, надо быстрее кончать расследование. И другого выхода не оставалось, как только вызвать каймакама и наконец побеседовать с ним.

На Халиля Хильми-эфенди было жалко смотреть: он сидел на стуле и беспрерывно утирал катившийся градом пот, ибо мутасарриф держал окна закрытыми по причине своей простуды. Хамид-бей не выдержал и сказал:

– Право, вы бы хоть воротник расстегнули.

Ему хотелось, чтобы Халиль Хильми-эфенди почувствовал себя свободнее, тогда бы и ему не было так неловко сидеть в пижаме.

Однако тот отказался:

– Ну что вы, разве я посмею в присутствии вашей милости!

– Вы же вспотели.

Халиль Хильми-эфенди, скромно потупившись, с грустью заметил:

– Что делать, эфенди, попотеть так и так придется. Немного больше, немного меньше – все едино.

Хамид-бей притворился, что не понял намека, и, улыбаясь, сказал:

– Нет, нет, эфенди, почему же? – Затем снова принял серьезный вид. – Вы извините меня, каймакам-бей, за мой вид? Мне немного нездоровится, так что простите великодушно… Я понимаю, в таком наряде не принято встречать гостей, однако…

«Да мне-то какое дело, можешь хоть в кальсонах разгуливать, только бы меня не трогал!» – подумал Халиль

Хильми-эфенди, но с преувеличенной тревогой в голосе сказал:

– Скорейшего выздоровления вашей милости! А что с вами?

– Простудился немного. Вчерашний прием прошел отменно, но засиделись допоздна на свежем воздухе.

Халиль Хильми-эфенди обрадовался, что ему представился случай поболеть душой за начальство.

– Да хранит вас аллах, ваша милость. Наш климат и впрямь несколько необычен. Людям здоровья деликатного, как ваша честь, надобно особенно остерегаться. А главное наше зло – это москиты и вода…

1 Ну, на этот счет Хамид-бей всегда был очень осторожен: он даже зимой без москитной сетки не ложился в постель, а воду – здесь он проявлял чудеса предприимчивости, – воду для питья ему привозили ни больше ни меньше, как из Стамбула. Даже отправляясь в Сарыпынар, он прихватил с собой две четверти с ташделеном^[30]. Одна бутыль, к великому несчастью, в дороге разбилась, и Хамид-бей теперь беспокоился, хватит ли ему оставшейся до отъезда.

Услышав слово «ташделен», каймакам сокрушенно вздохнул, и мутасарриф осведомился о причине столь тяжкого вздоха.

– Ах, ваша милость, ташделен напомнил вашему покорному слуге, что существует на свете славный источник Каракулак^[31]. Ведь я родом из Бейкоза, – ответил Халиль Хильми-эфенди и снова улыбнулся все той же жалостной улыбкой.

– О!! Так, значит, и вы стамбулец? Сколько же лет вы не были в родном городе?

– Ровно двадцать три.

– Ай-ай-ай, что вы говорите?!

– Да, так уж случилось…

– И как вы это выдержали?

– Что аллах пошлет, то раб его и примет.

Глядя на этого большелицего человека с поседевшей бородой и ссутулившимися плечами, чем-то очень похожего на одного из его бывших гувернеров, Хамид-бей испытывал чувство самого доброго расположения к нему.

И то, что земляк его, вынужденный двадцать три года безвыездно жить в Анатолии, тоскует по Стамбулу и Каракулаку, вызвало у него щемящее чувство сострадания.

Халиль Хильми-эфенди угадал настроение мутасаррифа.

– Ваш покорный слуга уже и забыл славный Каракулак, – продолжал он свой рассказ. – Здесь поживешь, так перестанешь отличать чай от воды. Мы-то привыкли, но для вас это просто невозможно. Знаете, что я вам скажу, – часах в двух езды от города, в деревне Йорюк есть источник, и вода в нем – ну прямо стамбульская. Это далековато, и охотников пить ее у нас не много. Но вы не беспокойтесь. Я прикажу, и с завтрашнего дня вашей милости будут привозить хорошую воду. Уж чего-чего, а достать для дорогого гостя родниковой воды, чтобы и чай у него был вкусный, это мы как-нибудь сумеем.

Мутасарриф словно забыл, для чего он пригласил к себе каймакама. Рядом с Халилем Хильми-эфенди он чувствовал себя ребенком, хотя был лет на восемь – десять старше своего собеседника. Все, наверное, потому, что тот был похож на покойного гувернера.

– Да, вот так-то, каймакам-бей, – сказал он немного погодя. – Хорошо понимаю, как вы стосковались по Стамбулу, но скажите, почему же вы в таком случае соглашаетесь жить здесь?

Каймакам снова вздохнул и, потупя взор, продекламировал:

 

В разрушенном доме жена и малые чада…^[32]

 

Оказалось, что Хамид-бей не знал этого стиха.

– О, как прекрасно! – воскликнул он, – «В разрушенном доме…» Повторите, пожалуйста, еще раз, я запишу. Да, да, это действительно проблема: жена и малые чада… Ради них человек готов на все, буквально на все!.. У вас, конечно, семья?

Какой удобный момент открыть душу: в глазах Халиля Хильми-эфенди сверкнула радость.

– Есть, к сожалению.

– Почему же «к сожалению»?

– Да потому, ваша милость, что это мое мучение, моя боль. Ребят-то – четверо: кто за порог ползет, а кто в люльке орет. Вот и думаю и терзаюсь: ведь помри я или случись со мной какая напасть…

– Храни господь!

– У меня на всем божьем свете – ни кола ни двора. Четверо ребятишек да жена больная и немощная…

– Больная? Ваша жена больна?

– Уже более двадцати лет.

– О, боже, что вы говорите! И что же у нее?

Тут каймакам решил снова удариться в поэзию, – раз уж господин мутасарриф не больно разбирается в ней и даже не знает такую всем известную строчку, как «В разрушенном доме…».

– Когда брал я в жены ее, как прекрасный цветок…

Но мутасарриф не дал Халилю Хильми-эфенди продолжить, ему самому хотелось поскорее рассказать о своей жене.

– Да, это очень тяжело, – прервал он поэтическое вступление каймакама. – Я прекрасно понимаю, ведь и моя жена больна. Правда, она болеет не так долго, как ваша, но ее здоровье весьма беспокоит меня.

Халиль Хильми-эфенди вскинул брови и участливым тоном сказал:

– Ай-ай, как это печально, бей-эфенди. Выражаю вам мое сочувствие. И чем же больна ханым-эфенди?

– Нервы, подавленное состояние, боязнь… – нерешительно ответил Хамид-бей.

Каймакам понял, в чем дело, и поспешил перевести разговор на другую тему:

– А ваши дети?

– Дети? У меня нет детей… Не наградил господь. «В нашем разрушенном доме» есть только жена, пошли аллах ей здоровья, но она доброй дюжины детей стоит.

Халиль Хильми-эфенди даже вскочил с места и спросил в полном недоумении:

– Как, у вас нет детей?

– А вы думали – есть?

– Да, я слышал, что у вас взрослая дочь, кажется, даже несколько дочерей…

Если бы! Но нет, это все неправда.

Халиль Хильми-эфенди никак не мог прийти в себя: значит, у мутасаррифа нет дочери, значит, рассказ о том, что мутасарриф выдал за Эшрефа свою дочь, – выдумка от начала до конца!.. А если это выдумка, то и назначение Эшрефа каймакамом в Сарынынар вместо него… О, боже!..

В это время в дверь несколько раз постучали, потом она медленно приоткрылась, и в щель просунулась голова хозяина дома, Решит-бея.

– Эфенди, я так был взволнован, так обеспокоен, когда узнал, что вашей милости нездоровится… Дай, думаю, загляну, может, вашей милости угодно отдать какие-нибудь распоряжения…

– Что вы, что вы, эфенди, право же, не беспокойтесь… Мне даже неловко.

– Это наш долг, эфенди, наша обязанность. Ваша милость – наш уважаемый гость, наш заступник.

– Входите, пожалуйста, в комнату.

– Не смею вас беспокоить.

– Какое тут беспокойство, входите, входите, дорогой мой.

Решит-бею, без сомнения, было известно, что у мутасаррифа находится каймакам, что они уединились и ведут разговор с глазу на глаз, но он все-таки не удержался и, сгорая от любопытства, заглянул в комнату. Теперь он делал вид, будто ничего не знал и зашел совершенно случайно.

– Ах, если бы я мог подумать, что у вашей милости бей-эфенди, ни за что не стал бы вас беспокоить, – продолжал он.

– Бог с вами, что вы… входите, пожалуйста, садитесь…

Председатель городской управы в нерешительности остановился посреди комнаты.

– С вашего позволения… Но ведь вы заняты! Разрешите удалиться, не смею вам мешать, – сказал он и, еще раз убедившись, что Хамид-бею ничего не нужно, и, приказав слуге сменить воду в графине, которая, наверно, успела согреться, вышел из комнаты.