Следы на снегу 16 страницаШелестов покачал отрицательно головой, бросил бумажку в печь и подумал: "Горячая молодость! Для нее нет преград!" - и спросил, подавая Петренко листок: - А как вы на это смотрите? Быстро пробежав несколько строк, лейтенант с улыбкой ответил: - Положительно. Прекрасно... - Передайте тогда Надюше. Эверстова, получив бумажку, прочла ее, посмотрела на майора и быстро закивала головой. Потом она склонилась над радиостанцией и стала искать в эфире позывные центра. "Совещаются, - подумал Белолюбский. - Вот же бестолковые люди! Сколько же еще на свете идиотов! Ну чего тянут? Ведь скоро девять часов. Осталось каких-нибудь три часа!" Он убеждался, что его "признание" не пошло впрок. Непонятные для него офицеры, оказывается, не желают чинить препятствий Шараборину в его намерении перебраться на ту сторону. Все внутри у Белолюбского ходило ходуном. Он не стерпел и, с трудом уняв раздражение и злобу, внешне спокойно, с прежней развязностью сказал: - По-моему, нам торопиться надо, гражданин начальник. Улетит Шараборин. Как пить дать, улетит. - Пурга, - не менее спокойно ответил Шелестов. - Слышите, что там творится? Придется запасаться терпением. Никакой самолет в такую погоду не прилетит. Собьется с курса. А одолеть пятьдесят километров за три часа при таком буране никому не под силу. Да и олени не пойдут. - Олени не пойдут, - человек пойдет, - попытался Белолюбский еще раз воззвать к разуму майора. - Лейтенант отличный лыжник, я тоже неплохо хожу. - Поздно, - отрезал майор. - Не надо было мудрить, а говорить раньше. Белолюбский закусил губу. Гримаса передернула его лицо. Глаза его налились кровью. Он готов был взвыть от обиды, готов был кататься по земле. Мысль о том, что уже завтра, быть может, Шараборин будет далеко и, вспоминая его, станет смеяться, вызывала неодолимые приступы бешенства. Он поднял скованные руки и с ожесточением стал рвать волосы. Но никто не обратил на это внимания. Взоры майора и лейтенанта были прикованы сейчас к Эверстовой. Вот она подняла левую руку ладонью вверх, как бы стремясь водворить тишину, и затем сказала: - Меня просят переходить сразу на прием. - Нет, нет, - запротестовал Шелестов. - Ни в коем случае. Пусть сначала принимают. Эверстова поняла майора и энергично застучала ключом. * * * Было десять часов с минутами. Петренко и Эверстова по приказанию майора легли спать. Белолюбский сделал вид, что тоже спит, и лежал с закрытыми глазами на спине, протянув ноги к печке. Опустошенный, подавленный, он потерял сон. Все рухнуло, все планы разлетелись вдребезги, и его мозг уже не видел никакого выхода. Шелестов не спал и не пытался ложиться. Он сидел, курил одну папиросу за другой и, прислушиваясь к завываниям ветра, думал о своем. Мысли его то витали около Кривого озера, то заносили его в Якутск, в круг семьи, то возвращали назад, туда, к перекрестку, где остался лежать Василий Назарович Быканыров, то упорно бились над решением вопроса, как и что надо выведать еще от пойманного Белолюбского. Когда сон начинал туманить его голову, Шелестов протягивал руку к сухим поленьям и подбрасывал их в печь, чтобы она не затухла. Около одиннадцати часов майору показалось, будто порывы ветра стали слабее. Он прислушался. Действительно, палатка уже не сотрясалась, ветер не задувал в трубу, стало сравнительно теплее. "Хотя бы... Хотя бы..." - подумал с тоской Шелестов и, приподнявшись с места, вышел на воздух. Первое, что сейчас же бросилось в глаза, - хорошая видимость, которой не было час тому назад. Конечно, видимость не отличная и даже не обычная, но вполне достаточная, чтобы легко разглядеть и пересчитать оленей, сбившихся в кучку метрах в десяти от палатки. А еще некоторое время тому назад это было невозможно. Снег почти не падал. Сквозь разрывы в облаках кое-где проглядывали звезды. Но самое важное - улегся ветер. Еще не совсем, правда, но значительно. Шелестов мог теперь без всяких усилий стоять во весь рост. "Хорошо... Замечательно..." - заметил Шелестов. Вооружившись лыжной палкой и прихрамывая на левую ногу, он обошел место стоянки и убедился, что все следы ведшие на привал и с привала, исчезли, будто их никогда и не было. Кругом лежал цельный, нетронутый снег. "Выходит, что, приехав сюда вчера часом или двумя позднее, мы бы потеряли не только Шараборина, но и Белолюбского. - Майор постоял несколько минут и, наблюдая, как заметно слабеет ветер, подумал: - Выбился из сил, присмирел". Он вернулся в палатку, не торопясь закурил и, заметив, как под приспущенными веками Белолюбского поблескивают глаза, сказал ему: - Что притворяться, ведь не спите? Поднимайтесь. Белолюбский тяжело вздохнул и сел. - Курить хотите? Белолюбский смотрел и молчал, точно приговоренный к смерти. - Значит, не хотите курить? - повторил вопрос Шелестов. Белолюбский передернул плечами. - Да нет, закурю, если дадите. Шелестов достал папиросу, прикурил ее о свою и, дотянувшись до Белолюбского, сунул ее ему в рот. - Куренье успокаивает нервы, - заметил майор, сделал глубокую затяжку и выпустил дым. - Что ж, давайте продолжим беседу. У вас есть настроение? Белолюбский молчал. Конечно, откровенная беседа его не устраивала. Ему хотелось бы ограничиться тем, что он уже сказал о себе и о Шараборине. Но во имя того, чтобы вызвать к себе известное расположение или даже жалость со стороны майора, ради того, чтобы получить возможность оказаться в дороге без наручников, он готов был пойти на все. Надежда на это ни на минуту не покидала Белолюбского. И хотя он отлично понимал, что после оказанного сопротивления лейтенанту, после попытки расправиться с ним ему почти невозможно рассчитывать на доверие, он на что-то надеялся. Больше того, надежда росла и крепла. Теперь Белолюбскому было ясно, что вопрос преследования Шараборина отпал. Шараборин уже вне опасности и наверняка у Кривого озера. Значит, следует думать лишь о том, как обрести свободу, как вырваться из рук майора. Можно, конечно опять избрать тактику молчания, но что это даст? Пожалуй, ничего. Это лишь обозлит майора, настроит его против него. И, видно, придется опять говорить, с расчетом, что этот разговор будет последним. Не может быть, чтобы не было выхода. - Ну так как? - напомнил майор, прервав раздумье Белолюбского. - Спрашивайте, - ответил тот. - Только без вранья, - предупредил майор. - Я говорю правду. - Пока вы ничего не говорите, - поправил его майор. - Ну, говорил. - Это мы увидим. Дальше увидим, - сказал он и спросил: - Сколько времени пробыл на руднике Шараборин? - Пожалуй, суток двое. - Точнее. - Не знаю. - Вы давно знаете Шараборина? - Давно. - Примерно? - Лет... лет... - Белолюбский прищурил глаза. - Да, лет двадцать. - Где он останавливался в этот раз на руднике? У кого ночевал? - Точно не знаю. Я бы сказал. Честно говорю, - точно не знаю. - А не точно? Белолюбский пожал плечами, усмехнулся. Ох, и дотошный человек этот майор. - Меня это, скажу правду, даже не интересовало, - ответил он. - Почему? - Ну, видите... Я вам уже говорил. Повторю еще раз. Я давно решил покончить со своим прошлым и на руднике работал честно. Я собственным потом хотел смыть со своего тела родимые пятна. Об этом вам все скажут. Спросите любого на руднике. А когда появился Шараборин, я понял, что от прошлого не так легко отделаться. Признаюсь честно: у меня даже возникла мысль прихлопнуть Шараборина, но рука не поднялась. Одно дело защищаться, и совсем другое нападать. - Где же вы с ним встречались, беседовали? - последовал вопрос. - А так, где придется, в разных местах. "Запутает он меня. Ей-богу, запутает!" - подумал Белолюбский и решил отвечать по-прежнему спокойно, хорошо понимая, что ответами на такие невинные вопросы медлить нельзя. Надо отвечать, не задумываясь. - Конкретнее? - Конкретнее? Пожалуйста. Один раз возле моего дома, это в ту ночь, когда он только явился на рудник. Второй раз у пруда, как мы заранее условились, в третий - около конторы, а в последний - возле продовольственного магазина. - На воздухе? - Да. - На морозе? - Конечно. А что тут такого? - Ничего, ничего. Я просто уточняю. Ключи от сейфа вы ему тоже передавали на воздухе? - Да, у пруда. А возвратил он их мне у продовольственкого магазина. Шелестов кивнул несколько раз головой и закурил новую папиросу. - Фотоаппарат Шараборин держал при себе или передавал вам? - спросил он после небольшой паузы. - О! Шараборин хитрый человек. - То есть? - Он знает, что надо держать при себе. - Значит, надо понимать, что фотоаппарат в ваших руках не был? - Ни разу. - Ясно. - А зачем Шараборин взял деньги у убитого Кочнева? Белолюбский усмехнулся, и лицо его приобрело сейчас то выражение, которое впервые там, на руднике, в кабинете Винокурова, даже понравилось Шелестову. - Хитрость придумал. Рассчитывал на то, что следствие придаст убийству Кочнева уголовный характер и пойдет по неправильному пути. Убит, мол, с целью ограбления. - Интересно, интересно... Коварный человек ваш Шараборин, - задумчиво произнес Шелестов. - Ну, а теперь расскажите мне по порядку, как вы дошли до жизни такой? Все, все расскажите. Кто вы, в конце концов по профессии, чем занимались, откуда родом. Учтите, что рано или поздно это придется рассказывать. А время у нас есть. - Вывертывать себя наизнанку? - спросил Белолюбский. - Если вам это сравнение нравится, - пожалуйста. - Тогда разрешите мне еще раз закурить. Я покурю, подумаю. Конечно, жизнь это такая штука, что запомнить ее всю невозможно. Из-за давности времени многое выпало из памяти, но кое-что и осталось. - А вы постарайтесь вспомнить, - посоветовал Шелестов. - Постараюсь, - согласился Белолюбский и прикинул: "Мягко стелет, да как бы спать было не жестко. А какой выход? Опять путать? Путать все, с начала до конца? А вдруг ему обо мне известно больше, чем я думаю? Как тогда? Можно ли тогда рассчитывать на какое-то снисхождение и надеяться на то, что он снимет наручники? Едва ли. Ну, и наконец, это же просто беседа. Протокол-то он не пишет. А если мне не удастся вырваться, я заговорю по-другому". Он жадно выкурил папиросу и начал рассказывать о себе. Но рассказывал неохотно, лениво. Он не говорил, а как бы жевал жвачку, липкую, тягучую. Складывалось впечатление, будто слова застревали у него в горле и он не находил в себе сил вытолкнуть их оттуда. Когда Белолюбский делал длительные паузы или уходил явно в сторону, Шелестов поправлял его, умело ставил наводящие вопросы, обращал внимание на разрывы и пробелы в биографии, на неувязки во времени и датах, сравнивал противоречивые, взаимно исключающие друг друга утверждения и спрашивал, какое из них надо считать правильным. Белолюбский насторожился. Он убеждался в том, что один рассказанный эпизод тянет за собой другой, а тот - третий, и так постепенно клубок разматывается против его желания. К каждому эпизоду невольно прилипают фамилии, детали, подробности, и все надо увязывать, обосновывать или же обрывать и молчать. Припертый к стене поставленным вопросом, он изворачивался, ерзал от возбуждения на месте, нервничал, терял нить рассказа и путался. "Да... он сумел меня разговорить, заставил выложить все. В тени остаются связи с иностранной разведкой, но об этом пока ни слова. И так все выболтал. А что поделаешь? Тут - или-или. Или вовсе ничего не говорить и молчать, или говорить. А начал говорить, - видишь, что получается, подумал Белолюбский, когда Шелестов перестал задавать вопросы. - Неужели он и теперь не снимет наручники? По-моему, снимет. Он, видно, не ожидал, что я так разоткровенничаюсь". А Шелестов думал: "Ну и тип. Негде пробы ставить. И, наверное, думает, что я весь рассказ его принял за чистую монету. Да... За ним надо наблюдать еще зорче и обязательно нести дежурство. Для кого же он переснимал план? Для кого? А в общем, об этом после. Сейчас не время". И вслух сказал: - Что же, давайте подведем итог. Я вас понял так: вам пятьдесят четыре года. Родились в Чите. Фамилия отца и матери - Ведерниковы. Отец был извозчик, мать - портниха. Восемнадцати лет, в первую империалистическую войну вы пошли добровольцем на фронт, а потом также добровольно перешли в белую армию, с остатками которой бежали в Маньчжурию. Там вы обосновались на некоторое время, а в двадцать втором году впервые попали на территорию Якутии в составе отряда, возглавляемого белогвардейским генералом Пепеляевым. Так? - Правильно, - согласился Белолюбский и подумал: "Память у него хорошая". - В двадцать третьем году, после разгрома Пепеляева, вы опять бежали в Маньчжурию и обосновались в Харбине. И стали не Ведерниковым, а Красильниковым. Работали в харбинском отеле "Модерн" официантом. Затем перешли на работу в японскую фирму Кокусай унио, имевшую исключительное право на ввоз контрабандных товаров в Китай. С этого момента вы стали контрабандистом, неоднократно переходили границу в сторону Советского Союза и возвращались обратно... - Совершенно верно. - В тридцать девятом году вы в последний раз пробрались в Якутию под фамилией Оросутцева, решили порвать с прошлым и стать честным человеком. - Да. - В этих же целях вы сменили фамилию Оросутцева на Белолюбского. - Да. - А где вы достали документы на имя Белолюбского? - Чего проще. В тайге за золотой песок можно достать любые документы. Купил у одного парня на Джугджуре. Шелестов помолчал. Хитрая, едва заметная улыбка дрожала на его губах. - Плохи ваши дела, Белолюбский, - сказал он. - Как? Я не понял. - Прекрасно вы все понимаете. Стаж вашей вражеской деятельности очень велик, а вот сводить концы с концами вы не научились. Да это и не так просто. Точнее, это очень сложно. Чтобы ложь выдать за правду, нужно большое искусство. Вся уверенность, весь гонор и развязность слетели с Белолюбского, как чешуя с рыбы под ножом опытного повара. Он пожал плечами и сказал: - Ваше дело, думайте, как хотите. Шелестов рассмеялся. - Почему мое? Ваше дело думать. Ведь не мне, а вам отвечать придется. - Я все сказал, - угрюмо бросил Белолюбский и в душе выругал себя за то, что вообще начал говорить. - Вы сказали то, о чем нельзя не говорить, - строго сказал Шелестов. - А о главном умолчали. - Не понимаю, - покрутил головой Белолюбский. - Я вам помогу понять. Напомню кое-что. Зачем вы обрили Шараборина? - Я?! - Да, вы. - Не брил. Он пришел бритым. - И сбритые волосы принес в вашу квартиру? - Не знаю. - Это дело другое. А для чего вы получали взрывчатку? - Рыбу глушить. - Много наглушили? - Не вышло ничего. Потонула взрывчатка, и не сработала капсюля. - Допустим. А почему фотоаппарат, который вам якобы не передоверил Шараборин, висел не на его, а на вашем плече? - Не знаю. Я сказал то, что было. - Вы сказали, что Очурова ранил Шараборин, а ведь ранили вы. Ведь Очуров жив и здоров! Белолюбский молчал. "Проклятие, - думал он. - Неужели рыжая собака Шараборин попал в их руки ранее меня? Откуда он все знает?" - Разговор предстоит еще большой, - сказал Шелестов. - Молчанием вы не отделаетесь. - Шелестов приподнялся. - Грицько! Надюша! Подъем! Петренко и Эверстова вскочили и, еще не придя в себя, смотрели на майора заспанными глазами. Шелестов вышел из палатки. - Вот и конец вьюге, - сказал он громко. - И тишина какая стоит... Разъяснило. Небо очистилось, и на нем показались звезды. Хвойное море, недавно колыхавшееся из стороны в сторону, стояло притихшее, присмиревшее. Окружающее приняло свои естественные очертания. Лишь у подножья елки ветерок слегка завивал снежную пыль, она клубилась и тянулась к палатке. Олени разбрелись и рыли копытами снег в поисках ягеля. Колокольчик на шее быка-вожака тихонько вызванивал где-то в стороне. Из палатки вышел лейтенант Петренко. - Собирать оленей? - спросил он. Шелестов, раскурив папиросу, посмотрел на часы. - Да нет, рановато. Без семи двенадцать, - сказал он. - Я считаю, что прежде, чем отправиться в путь, надо основательно подкрепиться. А вы? - Не плохо было бы. - Ну и договорились... НА ТОЙ СТОРОНЕ В зале офицерского ресторана висел тяжелый табачный дым, до предела пропитанный винными парами. Звенели бокалы, слышался стук карточных колод, неумолчный гомон человеческих голосов, прерываемый то здесь, то там или раскатистым смехом, или разноязычными выкриками: - Каррамба! - Ферфлухт! - Проклятие! Лица картежников были искажены неровным верхним светом и кипевшими в них страстями. Эдсон Хауэр сидел один за маленьким столиком, поставленным около буфетной стойки, и заканчивал чтение только что полученного письма от жены. "...Меня крайне опечалило твое решение остаться там еще на месяц. По-своему ты, конечно, прав, дорогой. Деньги - большое дело. Сейчас я это чувствую, как никогда. Стелла, узнав, что я сменила старый "Форд" на новый "Шевроле" и купила гарнитур в гостиную, стала опять бывать у нас. Ее Джон ставит сейчас новый фильм "В тени электрического стула". Я видела несколько кадров. Что-то изумительное! Если бы ты был около меня. А в общем, смотри сам. Тебе виднее. Я буду терпеливо ждать. Если ты найдешь пару к той китайской вазе, что прислал в последний раз, вопрос о гостиной будет разрешен. Стелла, как только приходит, берет в руки эту вазу и разглядывает до того восхищенно и долго, что я начинаю злиться. Она дает мне за нее восемьсот долларов. Эта Стелла готова, кажется, умереть за доллар. Представляю, что будет с Зиммером, если он увидит вазу. Он же антиквар до мозга костей. Он с ума сойдет. Ну вот пока и все. Сейчас пойду в банк и положу деньги. Пиши каждый день. Обязательно. Жду. Всегда твоя Лилиан". Эдсон вложил письмо в конверт, постучал им о стол и сунул в карман. "Да... - подумал он. - Достать вторую такую вазу неплохо, но очень трудно. Дела идут так, что побывать вторично в Северной Корее, видимо, не придется. А жаль, очень жаль. Ваза действительно стоящая и может служить украшением любого дворца. И как я тогда прохлопал?" Пенная струя пива полилась из бутылки в стакан. Эдсон обвел прищуренными серыми глазами небольшой, но очень шумный зал, заполненный летчиками разных национальностей, и поморщился. Скучища неимоверная! И что только находят люди в картах? Непонятно. Вспомнив, что его должен ожидать майор Даверс, Эдсон поднялся, бросил на стол бумажку и покинул ресторан. Выйдя на воздух, он остановился на мгновение, ослепленный блеском лучей заходящего солнца. Гладь Японского моря отражала синеву неба и зыбкую солнечную дорожку. На дальнем рейде четко вырисовывались контуры военных кораблей. В прозрачном синем воздухе кувыркались белые голуби, и где-то далеко авиационный мотор напевал свою монотонную песню. Торопливо бежали на запад, видоизменяясь на ходу, курчавые облака, и края их горели светло-оранжевым пламенем. Эдсон застегнул кожаную куртку и быстро сбежал по шатким ступенькам широкой деревянной лестницы вниз к морю. Он не хотел опаздывать, не любил, чтобы его ожидали, и, зная, что берегом скорее можно дойти до аэродрома, зашагал по протоптанной летчиками узенькой дорожке. С моря дул легкий западный ветерок. Небольшие волны лениво набегали на песчаный берег, облизывали его и откатывались назад. Эдсон шел, переваливаясь с боку на бок и наступая на собственную тень. Мысленно он подводил итог сегодняшнему дню, а потом перешел к предстоящему разговору с Даверсом. "Это же норовистая лошадь! - рассуждал он, размахивая на ходу руками. - Трудно знать, когда и какой ногой она брыкнет. И, собственно, что он мне? Почему я должен с ним церемониться? Я вольная птица и плевать на него хотел. Не сговоримся - брошу все к чертям и улечу. А нет, так возьму и захвораю. Еще лучше. Пусть тогда повертится и походит вокруг меня". Эта мысль пришла в голову неожиданно и стала сосать его всю дорогу, как пиявка. Нарастающий звук мотора отвлек Эдсона от размышлений. Он повернулся. С юга тяжело и низко плыл транспортный самолет. "Айзек прилетел", - отметил про себя Эдсон и остановился, следя глазами, как самолет выпустил шасси, выровнялся и пошел на посадку. На аэродроме шла обычная жизнь. Техники и мотористы возились у машин с откинутыми капотами, что-то подкручивая и подвинчивая, сновали бензозаправщики, выруливали на старт самолеты, постукивал электродвижок на радиостанции. Из рупора лились звуки грустной японской песенки. Японцы-грузчики, вытянувшись в длинную подвижную цепочку, таскали на склад квадратные белые ящики. Когда у машины Айзека улеглась пыль, Эдсон направился к ней. Все равно по пути. Маленький, с плутовским румяным лицом, кругленький и весь как бы обтекаемый, Айзек стоял у самолета и заносил что-то в свой коммерческий блокнот. Перед ним на траве лежали кожаные перчатки. - Айзек? - приветствовал его Эдсон. - Да, в этом я почти убежден, - весело отозвался тот. "Никогда не унывает, как мальчишка..." - с завистью подумал Эдсон и спросил: - Опять желтомордых привез? - На этот раз нет. Своих ребят. Отвоевались. Двое в пути приказали долго жить. - Да... - протянул Эдсон, не зная, что сказать. - Вот тебе и да. Так вот и мы, летаем-летаем и долетаемся. Одного сегодня видел, ну прямо кочерыжка, а не человек. Эдсон задержался около Айзека, чтобы переброситься несколькими словами, и спросил: - Как у тебя эта неделя? - Неплохо. На четыреста долларов больше. Эдсон потоптался на месте, покачал головой и затем сказал: - Везет тебе, в рубашке родился. - Ха-ха-ха... - закатился Айзек. - Уж кто бы говорил, только не ты. Тебе нечего прибедняться. За сегодняшний ночной вылет ты отхватишь раза в два больше, чем я за всю неделю. Я-то ведь знаю, куда ты готовишься, - и Айзек лукаво подмигнул. Эдсон промолчал и подумал: "Вот же проныра! Как он узнал? Ведь Даверс говорил, что об этом не знает ни одна душа". Айзек хлопнул Эдсона по плечу и, опять подмигнув, добавил: - Теперь, парень, сохранить тайну трудно. Не такие времена пошли. Необычный рейс требует и необычных приготовлений. Сразу в глаза бросается. Чтобы перевести разговор на другую тему, Эдсон громко спросил: - Что нового за вторую половину дня на тридцать восьмой? Айзек безнадежно махнул рукой. - Китайские добровольцы отрезали нашу роту и начисто искромсали. У Петерса не вернулись три машины. Тома на моих глазах сбили зенитки, и он воткнулся прямо в землю. Крепс сделал вынужденную на их территории... Хватит? - Вполне, - сказал Эдсон и тоже махнул рукой. Беседу надо было кончать, он пожелал успеха приятелю и направился через аэродром к домику майора Даверса, стоявшему в конце первого проулочка. Ветерок покачивал открытую дверь дома, и она скрипела при каждом движении. У самого порога стояла бочка с протухшей дождевой водой. Эдсон сплюнул и по грязной цыновке через узенький коридор прошел внутрь домика, сильно пригнувшись на пороге. Даверс лежал на раскладной кровати с сигарой во рту и с книгой в руках. Глаза его были забронированы стеклами очков в роговой оправе. Увидя вошедшего, он поднялся, бросил книгу на стол и сунул босые ноги в шлепанцы. - Садись, старина, - пригласил он Эдсона. - Я тебя заждался, - и посмотрел на часы. - Одну минутку, - и он стал поправлять одеяло и подушку. Эдсон сел, снял шлем и причесал слежавшиеся на голове волосы. Залысины делали его лоб большим и высоким. Он принюхался и почувствовал странную смесь запахов от дыма сигар, грязного белья и одеколона. В горле запершило. Эдсон прокашлялся и обвел медленным взглядом комнату. В ней были: ничем не покрытый круглый стол с изогнутыми ножками, два стула, кровать, телефон и гобелен на стене. Японский гобелен редчайшей ручной работы, не вязавшийся с обстановкой комнаты, привлек внимание Эдсона. Оторвав глаза от гобелена, Эдсон перелистал книгу с захватанными краями листов, прочел название: "Женщина-вампир" и подумал: "Лилиан умерла бы от радости, получив такой гобелен. Для чего он ему? Странный человек!" - и Эдсон перевел глаза на майора. Тот приводил в порядок свою хилую растительность на голове, стоя перед маленьким стенным зеркальцем. Понаслышке Эдсон знал, что работник разведывательной службы Даверс человек с неудавшейся личной жизнью. Рассказывали, что его бросили три жены, но Даверс, кажется, переносил все эти невзгоды без особого вреда для своего здоровья. Майор повернулся, стряхнул пепел сигары прямо на пол и сел верхом на стул против Эдсона. Потом он положил руки на спинку стула и, посмотрев на гостя близко поставленными глазами неопределенного цвета, спросил своим каркающим голосом: - Ну, как решил? Даверс был прям, как ружейный ствол, высок, тонок и чрезмерно сух. За глаза его называли воблой, а иногда миной замедленного действия, так как никто не знал, когда и от чего он может взорваться. Белые вдавленные виски делали его голову узкой. На лице, гладко выбритом и покрытом множеством мелких и крупных морщин, бросались в глаза отвислые щеки. Подбородка у него не было. Почти прямо от нижней губы начиналась белая тонкая шея. - Цена не сходная, - угрюмо ответил Эдсон и невольно задержал глаза на гобелене. - Помилуй! - воскликнул Даверс. - У тебя совесть есть? - Бесспорно есть. А денег нет. Если и есть, то очень немного. Во всяком случае, для меня мало. Даверс покачал головой, глаза сузились. Эдсон ожидал вспышки, но ее не произошло. - Практичный ты, старина, - упрекнул он гостя. Эдсон кивнул головой. Это правильно. Он был очень практичен. Практичность сквозила не только в его словах, но и поступках. Но разве это порок? - Значит, правду мне говорили, - продолжал майор, - что когда Эдсон Хауэр богу молится, он и тогда денежные подсчеты делает, - и не дав гостю возразить, спросил: - А у других, по-твоему, денег много? - Смотря у кого. Для этих целей, как мне и вам известно, ассигновано сто миллионов долларов. Чего же тут прижимать? Я же не в богадельню пришел. Я не солдат, я человек вольнонаемный и летаю за деньги. Это мой заработок. И я имею право торговаться. - Бесспорно, - согласился Даверс. - Ну, и притом, Якутия - это не Япония. - Как я тебя должен понимать? - Очень просто. Собьют в два счета. И ночь не поможет. Даверс откинулся назад и расхохотался. Дряблая кожа затряслась на его щеках. - Такая вероятность равна нулю, - сказал он. - Ты полетишь на машине с советскими опознавательными знаками. Кто же тебя собьет? - Это неважно, - махнул рукой Эдсон. - Садиться я должен? - Непременно. - Вот видите! Без посадки я пойду за предложенную вами сумму, а с посадкой... А на кой дьявол садиться? Неужели их нельзя выбросить с парашютами? - Вообще можно. Но, во-первых, у них очень много груза, а во-вторых, ты должен будешь, высадив двоих, взять на борт одного, который тебя будет ожидать и подготовит сигналы. Его ты привезешь сюда, ко мне. Тут, старина, все обдумано и предусмотрено. Эдсон поерзал на стуле и спросил: - А погода тоже предусмотрена? - Ну, уж тут я ни при чем. Операция должна быть выполнена при любой погоде. Игра стоит свеч. Эдсон ухмыльнулся, почесал затылок. - Интересно все же, - разглаживая рукой шлем, произнес он, не глядя на майора. - Кто и сколько, кроме меня, заработает на этой операции? Майор встал, развел руками и, пододвинув стул, тоже подсел к столу. - На этот вопрос могут ответить только Даллес и бог. Только они, сострил он. Эдсон не хотел сдаваться. Он твердо решил это заранее. Краем уха он слышал, что будто бы уже трое человек отказались от полета, на который он дал принципиальное согласие Даверсу. - Я не хочу рисковать головой, жизнью за эту ничтожную сумму, проговорил он. - Там снегу по пояс. Сядешь и влипнешь, как муха в мед. - Твоя машина на лыжах, и моторы у тебя хорошие. Я это точно знаю. - Моторы хорошие, а вот предчувствия не совсем хорошие. - Это удел слабых и психически больных. Ни я, ни мой шеф не относим тебя к числу таковых, иначе бы ты не сидел против меня. Профессия летчика требует людей сильных, волевых. Эдсон с шумом вздохнул и вяло уронил: - Люди разные бывают. Вы один, я другой. - Ерунда! - отрезал Даверс. - Мы прежде разведчики, а потом уже люди. Эдсон упрямо дернул головой. У этого майора на каждое слово было готово два. - Вы забываете, майор, - сказал он, - что жизнь не стоит на одном месте. Все меняется. Не так давно мы были на севере Кореи, а сейчас опять опустились за тридцать восьмую параллель. То, что легко можно было проделать вчера, - сегодня не пройдет. Предложите любому этот полет...
|
