ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ. Драма в двух действиях

ИбрагимбековПРИКОСНОВЕНИЕ

Драма в двух действиях

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Андрей.

Адалат.

Лейтенант.

Шофер.

Немцы.

 

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Август 1944 года. Западная Белоруссия. В желтых, не тронутых огнем хлебных полях дотлевает покинутая жителями и освобо­жденная от немцев деревушка. Яростно палит солнце. С колоколь­ни белой каменной церкви, чудом уцелевшей от огня и снарядов, обозревает окрестности Андрей — солдат лет тридцати с бинок­лем на груди. Одна нога его забинтована, на ней нет сапога. Ему нравится спокойная от боев природа. Издалека доносятся глухие звуки артиллерийской канонады, негромко и ненадолго, как дав­нее воспоминание, возникает музыка — танец маленьких лебедей из «Лебединого озера». Вдруг Андрей прислушался к тому, что делается в церкви: ему кажется, что его зовут. Легко прыгая на одной ноге, он спускается вниз — в церковную залу. Через ши­рокий пролом в стене видно, что здесь, у алтаря, на двух шинелях лежит лейтенант. Он ранен в грудь и поэтому лежит на спине, уставившись глазами в расписанный свод церкви.

Посреди залы стоит большой фанерный ящик.

Андрей. Вы чего? Звали меня?

Лейтенант (занятый своими мыслями, не пово­рачивая головы). Нет... Машины не видно?

Андрей. Вы не волнуйтесь, не сегодня так зав­тра приедут. (Смотрит на роспись, украшающую стену церкви.) Колер хороший.

Лейтенант. Какой колер?

Андрей (поясняет). Основа другая. Все от осно­вы зависит. На чем краску составить, такой и резуль­тат. Для колера основа главное дело.

Лейтенант (устало; судя по выговору, он образованный человек). Ты бы на лица их посмотрел, на глаза. А ты — колер!

Андрей (не обижаясь). Вижу. Я про другое го­ворю. Сколько лет прошло, может, сто или двести, а краска свежесть не теряет — натуральная. А сейчас сплошная химия. Я как раз последний заказ в июне сорок первого выполнял. Профессор ключи мне оста­вил, говорит: «Вот тебе, Андрей, моя квартира, отды­хать еду в Кисловодск на два месяца, делай из нее что хочешь. Только чтобы без трафаретов». Я ему говорю: «Профессор, альфрейщик на трафарете не работает, езжайте спокойно, конфетку сделаю из вашей кварти­ры». Позвал я Карлушу, брата своего...

Лейтенант. Тоже маляр?

Андрей. Не маляр, а альфрейщик седьмого раз­ряда. Мы только кистью работаем, трафарет не при­знаем. Карлуша...

Лейтенант (прерывает). Слушай, знаю я эту ис­торию: одну комнату закончили, и война началась, да?

Андрей. Да. Откуда вы знаете?

Лейтенант. Знаю. (Отвернувшись от Андрея, опять уставился в свод церкви — дал понять, что не расположен к беседе.)

Андрей. Ну откуда вы знаете? (Тоже разгляды­вает разрисованный свод.) У всех глаза одинаковые. (Подойдя к стене, он колупнул ее, затем запрыгал по церкви, издавая четкий цокающий звук своим кова­ным сапогом.)

Лейтенант (с плохо скрываемым раздражени­ем). Ты можешь посидеть спокойно?

Андрей перестает прыгать и пытается опять завязать разговор.

Андрей. Там дом стоит с башнями, на этот... как его... замок похож.

Лейтенант. Где?

Андрей. Да с километр будет.

Лейтенант. Ну и что?

Андрей. Я сбегал туда, пока вы спали.

Лейтенант. Зачем? (Раздражается все больше и больше, непоседливость и болтливость Андрея выво­дят его из себя.)

Андрей. Просто. Посмотреть захотелось. (Ждет, что скажет лейтенант, но тот молчит, закрыв глаза.) Вы что, опять спать будете? (Пауза.) А чего вы зли­тесь? Чего в этом плохого? Заглянул туда — и назад. (Подходит к ящику, стоящему посреди залы.)

Лейтенант (только сейчас обращает внимание на ящик). А это еще что такое?

Андрей. Картины.

Лейтенант. Какие картины?

Андрей. Немецкие. Там еще три ящика оста­лись. Увезти хотели, гады... заколотили в ящики, а погрузить не успели... (Осматривает ящик.) Сейчас я его расколочу и побегу за другими. Я пока только два притащил — второй тут, рядом... (Опираясь на вин­товку, он скачет к двери; мелькнув в ее ярко солнеч­ном прямоугольнике, ненадолго исчезает, затем появ­ляется вновь; короткими, дергающимися рывками та­щит за собой на веревке второй ящик с картинами. Ящику.) Ну что, скушал?.. Никуда не денешься. Цеп­ляйся це цепляйся, все равно ничего не получится... Вот так, против силы не попрешь. (Напрягшись, пере­таскивает ящик через порог и, не давая себе отдыха, волочит на середину залы.) Посмотрим, чего они на­воровали. Небось хорошие картины, плохих они не воруют. (Лейтенанту.) Гляньте-ка, что тут написано...

Лейтенант (при всем нежелании вступать в раз­говор). Зачем ты их притащил сюда?

Андрей (озадаченно). Как зачем? Вы же любите картины!

Лейтенант. Ну и что?! Какое тебе дело до этих картин? Ты что, совсем сдурел?! На кой черт они сей­час нужны?! За ними же обязательно кто-нибудь при­прется сюда...

Давно возникшее в лейтенанте раздражение наконец прорывается; он даже пытается приподняться на локте, но боль в груди оста­навливает его, лейтенант опять откидывается на спину...

Андрей (простодушно). Никто не припрется. Там никого не было. А чего они там пропадать будут? Не съедим же мы их. Посмотрим только. Может, и вправ­ду хорошие... (Наклоняется к лейтенанту.) У вас бинт сбился... погодите... (Почти против желания лейте­нанта поправляет повязку на его груди.) Вы не нерв­ничайте. Вам нервничать нельзя. И не ерзайте. Сестра что сказала? Чтобы лежали спокойно. Недолго оста­лось. Завтра, точно, приедут за нами, а в госпитале вас быстро поставят на ноги. Вы даже не думайте об этом... Подумаешь, легкое задето. И с одним легким можно жить. Вон туберкулезники — совсем маленький кусочек у них там иногда остается, и то дышат... (От­ходит к ящику, садится на пол.) А хотите, я вам рас­скажу, как я к войне подготовился? Еще не знал, что она будет, а уже морально был в полной боевой готов­ности. Физически тоже, конечно, но это давно, с дет­ства. А вот морально... Хотите, расскажу? (Пауза.) Слышь? (Пауза.) Это вы правильно делаете, что мол­чите... Вам сейчас разговаривать вредно... А слу­шать можно... А еще лучше — поспите... Я вам буду рассказывать, а вы понемногу засните... Хорошо? (Пауза.) Ну, я начинаю... Лежал я как-то в больнице Семашко. Это самая большая больница в Баку. В хи­рургическом отделении. Шесть дней на спине держали, а на седьмой разрешили вставать. Мамка как раз у меня сидела, — проведать пришла, — помогла мне, и вышли мы с ней на балкон. Там такой длинный, во всю палату, балкон был, пол из плит таметных, такие в ванных кладут, в шашечку. Настроение у меня было паршивое: история там у меня одна случилась, ерунда вроде, а впервые в жизни чувствую — неинтересно жить дальше, будто все уже было и ничего нового не случится, одно и то же будет, как колесо, крутиться пе­ред глазами. А все потому, что из-за этой истории по­нял я свои возможности в жизни и место, которое мне в ней отведено. (Вдруг весело.) Да нет, вы не думай­те, вообще-то я оптимист. (Радостно смеется.) Но, на­верное, у каждого бывает такой момент, когда вдруг понимаешь, что из тебя получилось, не замечаешь, не замечаешь этого — и вдруг раз, и все ясно: ровно столько и ни грамма больше... Да, выхожу я на бал­кон и смотрю — парень на лежаке деревянном заго­рает. Повернулся себе на бок, руку поднял, чтобы за­гар везде ровным получился, и книжку читает. А у самого ног нет, вот такие культи из живота торчат, как колбаски маленькие. Маме даже дурно моей стало. Я с ним, значит, разговариваю, а сам думаю: ну как он теперь жить будет, бедняга? А он лежит себе заго­рает... Оказалось, что двадцать лет ему всего, только что окончил военное училище и получил младшего лейтенанта. Как раз выпил после последнего экзамена с друзьями и, когда домой возвращался, попал под электричку — обе ноги разом... Рассказывает мне все, а сам улыбается. Мне за него страшно, а он улыбается, грустная такая улыбка, но — все равно улыбается... Мол, что поделаешь, друг, плохо, но жить все равно надо, другой-то жизни у нас нет, одна, не поменяешь ее и другому не отдашь! И так эта мысль дошла до меня тогда, что понял я: как бы плохо ни было, все равно хорошо уже то, что живешь; хорошо потому, что при всяких трудностях нет-нет да какая-нибудь ра­дость тебе выпадет. А тут как раз война началась. И оказался я к ней отлично морально подготовлен­ный. (Смеется. Ухватившись за ящик с картинами„ поднимается на ноги, подходит к лейтенанту, наги­бается над ним.) Вы спите?

Лейтенант (после паузы). Нет.

Андрей. Может, картины посмотрим?

Лейтенант. Оставь меня в покое.

Андрей. Я вам мешать не буду. Я только разве­шу их, а вы сами смотрите. Я же знаю, вы любите картины. Мне говорили...

Лейтенант (не сразу). Что тебе говорили?

Андрей. Я все про вас знаю... Я же для вас их притащил. Вы их посмотрите, и вам легче станет. Я точно знаю, что художнику нужно. Я как увидел их, сразу понял, что они для вас лучше любого лекарства. Я такие вещи хорошо понимаю. Вы пока поспите, а я их вытащу.

Пауза. Лейтенант лежит, уставившись взглядом в свод церкви.

Мне знаете кто сказал, что вы художник? Горбылёв. Он ваши картины на выставке в Москве видел, когда студентом был. Я сперва не поверил, а потом, помни­те, вас в штаб вызвали стенгазету оформлять Первого мая, тогда я убедился. И очень захотел с вами побли­же познакомиться, но у вас характер, сами знаете,— не подступиться. Я и так, и сяк... Я вообще-то легко знакомлюсь, если мне кто нравится, но с вами никак не получалось. Хорошо вот повезло — обоих нас рани­ло. Я сразу подумал, как вас увидел на носилках: те­перь надо вместе держаться, больше такого случая не будет. Еле уговорил, чтобы с вами оставили. Они хо­тели, чтобы кто-нибудь здоровый остался, а я говорю: «Да зачем это надо? Чего это вы без нужды боевую мощь Советской Армии подрываете? Пусть здоровые воюют, а мы как-нибудь сами обойдемся. Оставьте меня с ним — и полный порядок будет. Ну, нога у меня легонько поранена, так это пустяк, — если нужно, так я сто километров могу на одной ноге проскакать». В общем, уговорил... Очень мне хотелось с вами по­говорить. Я, знаете, большой любитель картин всяких. Скульптуры я меньше люблю. Тоже интересные бы­вают, но картины я с детства обожаю. Даже в кружок ходил, акварелью рисовал на бумаге... (Усмехается.) А потом уже другая краска пошла — масляная, кле­евая, а вместо бумаги потолки и стены. Карлуша взял в свою бригаду. «Способности, говорит, у тебя есть, будешь альфрейщиком...» Ну, это потом... Потом я тебе все про себя расскажу. Ты совет мне дашь, что мне дальше делать, после войны, — может, еще не поздно на художника выучиться... Теперь-то я понял, что учиться надо было. Сколько мамка мне говорила: «Учись, Андрюха, учись, без образования никому ты не нужен будешь». (Вздыхает.) Ну, это потом... А сейчас давай о картинах поговорим... Я их развешу тут и расскажу вам, что я про них понимаю, а вы меня поправите, если что не так. Хорошо? (Пауза.) А потом вообще про художников поговорим... Вы мне про себя расскажете: как вы художником стали, где учились, какие картины рисовать любите... (Берется за ящик с картинами.)

Тишину нарушает далекий шум автомобильного мотора. Андрей прислушивается к нему; убедившись в том, что шум прибли­жается, опираясь на винтовку, скачет к лестнице, ведущей на колокольню. Лейтенант лежит не шелохнувшись. Шум мотора прекращается где-то совсем рядом. Слышны голоса. На неболь­шую площадку перед церковью выходят шофер и Адалат, они в военной форме. Андрей наблюдает за ними с колокольни.

Адалат. Посмотрим церковь и поедем дальше.

Шофер. Нет уж, я назад должен ехать. Нет у меня времени твои ящики искать. Может, их в Минск увез­ли.

Адалат (осматривая землю). Следы сюда ведут.

Шофер. Я долго ждать не могу. Меня в штабе ждут.

Адалат. Но хотя бы те три ящика, которые на­шлись, мы должны забрать?

Шофер. Тебе не ясно сказали, для ящиков утром дадут грузовую машину? А у меня газик консервами набит и скаты слабые...

Адалат. Ну ладно, пошли.

Направляются к входу в церковь. С колокольни раздается голос Андрея.

Андрей (громко и грозно). Стой... Кто такие?

Шофер и Адалат бросаются на землю.

Адалат. Свои.

Андрей. Вижу, что свои. Чего хотите?

Шофер (разозлившись). Я тебе покажу «чего хо­тите»! Ты что людей пугаешь?

Андрей. А кто вас знает, кто вы такие!

Шофер (поднимаясь на ноги). Ты что, форму не видишь?

Андрей. Форму вижу. Чего хотите?

Адалат. Нас за картинами прислали.

Андрей. Какими картинами?

Адалат. Немцы не успели вывезти картины.

Андрей. Ну?..

Адалат. Двух ящиков не хватает... Следы ведут сюда, в церковь...

Андрей. Документ есть?

Адалат. Какой документ?

Андрей. А такой, что картины вам полагаются.

Адалат. Тебе же объяснили. Нет у нас докумен­та. Нам приказано отвезти картины в музей.

Андрей. Документ есть?

Шофер. Ты что заладил: документ, документ... Говорит тебе человек, за картинами его прислали...

Андрей. А ты не лезь! Может, он украсть хочет...

Шофер (тихо, чтобы не было слышно на коло­кольне). Надо бы документ взять.

Адалат. Какой еще документ?!

В церкви зашевелился лейтенант. Воспользовавшись замешатель­ством Адалат и шофера, Андрей спускается вниз.

Андрей. Слышь, что захотели? Картины хотят забрать.

Лейтенант. Не морочь людям голову.

Андрей. Пусть бумагу привезут.

Лейтенант. Зачем тебе бумага?

Андрей (упрямо). Без бумаги не дам — я их на себе тащил. Даже посмотреть не успели.

Лейтенант. Сколько их человек?

Андрей. Двое.

Лейтенант. На машине?

Андрей. Да.

Лейтенант (решительно, приподнявшись на лок­те). Я поеду с ними.

Андрей. Зачем?.. Не надо, Коля, за нами же завтра приедут. Чем тебе плохо здесь?.. Картины по­смотрим.

Лейтенант. Да провались ты со своими карти­нами! (Пытается подняться на ноги, от напряжения тяжело кашляет.)

Андрей бросается к нему, укладывает на место.

Андрей. Ты куда, Коля? Вам же нельзя... Ляжь, ляжь... Ты же знаешь, твое слово — закон, как ска­жешь, так и будет. Ты только не волнуйся. Я сейчас. (Скачет к лестнице.)

Адалат. Припугнуть его надо.

Шофер. А как его припугнешь? Стрелять, что ли? Андрей (с колокольни). Эй, время зря не теряй­те! Мотайте лучше за документом. Заодно раненого прихватите... Здесь раненый есть!

Шофер (встревоженно). Какой раненый? Маши­на грузом полная. Куда я его дену?

Андрей. Ничего, найдешь место.

На пороге церкви появляется согнутая от боли фигура лейте­нанта. Первой его увидела Адалат. За ней побежал шофер.

(Ему лейтенант не виден.) Стой! Стрелять буду! (Вин­товка его внизу, кричит он ради острастки.)

Шофер. Я тебе выстрелю! Здесь раненый.

Андрей. Стой, говорю! (Видит лейтенанта, кото­рого Адалат и шофер ведут к газику. Жалобно.) Коля! Товарищ лейтенант, куда ты? Подожди... (Бежит вниз.)

Шофер. Что с ним делать, скаты слабые. Втроем не доедем...

Адалат. Я здесь останусь. Все равно утром назад ехать. Ты только в штабе предупреди...

Ведут лейтенанта дальше; выскочивший из церкви Андрей бежит за ними.

Андрей (жалобно). Товарищ лейтенант, подо­ждали бы до завтра, за нами же приедут. Стойте...

Шофер и Адалат останавливаются, смотря в нерешительности на лейтенанта.

Лейтенант. Я не хочу здесь оставаться. Ведите Меня к машине.

Андрей (жалобно, почти плача). Коля... остал­ся бы... а...

Лейтенант, не глядя на Андрея, делает шаг в сторону машины Шофер и Адалат помогают ему. Все уходят. Начинает тарахтеть мотор, слышен голос Андрея.

Голос Андрея. Товарищ лейтенант, вы напи­шите мне адрес свой. Хорошо?.. Ребята перешлют мне... Не обижайтесь, если что не так. Я хотел как по- хорошему... а, Коль, слышь? Я вам все буду писать про ребят, про себя, вы только адрес сообщите. И если что тебе надо будет, тоже сообщи... Я все сделаю, сам понимаешь, свои люди... Товарищ лейтенант, вы не беспокойтесь, мы еще повоюем...

Голос шофера. Подтолкни сзади.

Шум мотора натужно усиливается, затем, видимо преодолев ка­кое-то препятствие, машина начинает удаляться.

Голос Андрея. Прощай, Коля... Прощай...

Шум мотора утихает вдали. Андрей выходит, медленно при­падая на раненую ногу, идет к церкви. Следом за ним появляется Адалат. Наблюдает за тем, как Андрей садится на землю у ящика с картинами.

Адалат (после паузы). Ты что, сумасшедший?

Андрей. Нет.

Адалат. А чего ты картины спрятал?

Андрей. Я не спрятал. Я посмотреть хочу.

Адалат. Ты что, художник?

Андрей (не знает, что ответить). А почему ты ре­шила?

Адалат (входит в церковь, оглядывается). Я в церкви никогда не была... Другой раз за такие штуки пулю заработать можешь...

Андрей (улыбаясь). Тебя как зовут?

Адалат (не сразу). Адалат.

Андрей (повторяет). Адалат... А Меня — Андрей. Ты откуда? Какой нации?

Адалат. Из Казахстана.

Андрей. Это Алма-Ата?

Адалат. Да.

Андрей. Я во Фрунзе месяц жил. Дом пионеров оформлял.

Адалат (подходит к ящику с картинами, садится на землю рядом с Андреем.) Ты что, художник?

Андрей (не сразу и негромко). Есть немного...

Медленно гаснет свет.

Узким лучом освещен только ящик с картинами, стоящий посреди церковной залы. Негромко вступает музыка — танец маленьких лебедей. Одна фраза. Когда свет загорается, Андрей и Адалат уже сидят на колокольне. Андрей, подстелив под себя гим­настерку, загорает. Адалат разглядывает в бинокль окрестности.

Андрей (оживленно). Я, считай, тоже мусульма­нин. Один год в Шемахе жил — это откуда шемахинская царевна родом, двадцать пять лет — в Баку, а всего мне двадцать шесть. Вот и получается, что я почти всю жизнь среди мусульман жил. Я все их обы­чаи знаю: шахсей-вахсей, новруз-байрам, трауры раз­ные... Девушка у меня азербайджанка была. Отец, правда, русский, но мать армянка настоящая.

Адалат (безразлично). А родители твои откуда? Как в Баку попал?

Андрей. Из Саратова мы. Дядька мой на промыс­лах в Баку работал. Все писал отцу моему, чтобы ехали к нему: тепло, говорит, фруктов полно, народ не вредный, верблюды по улицам ходят. Это перед са­мой революцией было, в семнадцатом году. Мать вна­чале против была: куда, говорит, ехать с тремя деть­ми— верблюд их покусает... А потом отец ее угово­рил. Переехали. И тут как раз я родился, второго ноября, за пять дней до Октябрьской революции.

Адалат. А ты по-азербайджански говорить мо­жешь?

Андрей. Совсем мало. В Баку разные нации жи­вут, поэтому больше по-русски говорят, чтобы общий язык найти... Мен сени севирэм... Ты понимаешь, что я сказал?

Адалат. Понимаю. (Не отрывает от глаз бинок­ля.)

Андрей. А понимаешь — скажи по-русски, что это такое.

Адалат. Не скажу.

Андрей. Почему? Что это значит: «Мен сени се­вирэм...»? Ну, скажи.

Адалат. Не скажу.

Андрей. Значит, не знаешь. «Я тебя люблю» это означает. Я еще другие слова знаю, но говорить не го­ворю. (Вдруг смеется.) А я ведь неженатый.

Адалат. Ну и что?

Андрей. А если бы я в Алма-Ате жил, ты бы за меня замуж пошла?

Адалат (упорно продолжает смотреть в би­нокль). Нет.

Андрей. Почему?

Адалат. Потому... ты русский.

Андрей. Вот те на! Я же не посмотрел бы на то, что ты казашка...

Адалат. А я бы посмотрела.

Андрей. Врешь ты!

Адалат. Не вру!

Андрей (обидевшись). Все вы, мусульмане, та- кие. Мы к вам с открытой душой, а вы...

Адалат. Что — мы? (Смотрит на Андрея через бинокль.)

Андрей. А вы! Вот ты замуж за меня не хочешь пойти?

Адалат. А если бы ты был казах, я за тебя тоже не пошла бы.

Андрей. Это почему?

Адалат. Не пошла бы — и все!

Андрей. Это потому, что я болтаю много, да? Из-за этого? Я знаю. Меня все за это ругают. «Ну тебя к черту, говорят, голова от тебя болит...» (Вспо­мнив какие-то факты из своей жизни, опечаленный, умолкает.)

Адалат (продолжая разглядывать его в би­нокль). Что это у тебя?

Андрей. Это? Дырка от пули.

Адалат. А это? (Читает.) «Не забуду мать род­ную и брата Карлушу».

Андрей (смущенно). Это так... наколка. Глупый был. По молодости...

Адалат. А где тебя ранило?

Андрей. Под Курском. (Вдруг вспомнив.) Пощу­пай, пощупай, не бойся! (Берет ее ладонь и дотраги­вается ею до своего черепа.) Нет, вот здесь... ви­дишь, какая мягкая! (Обрадованно.) Там кости нет, хрящ один, а под ним сразу мозги. Это тоже под Кур­ском. Если даже камешек сюда попадет, я тут же дуба дам, на месте.

Адалат, отложив бинокль, с усмешкой смотрит на Андрея, кото­рый, радостно улыбаясь, начинает увлеченно рассказывать ей о своем ранении.

Полгода в тылу сидел из-за этой дырки. Потом уго­ворил докторов. «Все равно, говорю, если что-нибудь на голову упадет, крышка мне. Уж лучше на фронте умру». (Смеется.) А вообще я везучий. Везет мне. Я ведь солнцем лечусь. У меня против всех болезней главное лекарство — солнце. Два раза меня ранило — оба раза летом. И под Курском, и сейчас. (Пошеве­лил ногой.) Если бы зимой, не выжил бы... Одно пло­хо— голова от высоты у меня кружится. Поэтому я с колокольни вдаль смотрю, а вниз —нет. Для моей спе­циальности это плохо. Трудно мне будет работать... Адалат. А кем ты работаешь?

Андрей. Я альфрейщик. Почти что художник. Я без трафарета работаю. По рисунку. Заказчик вы­бирает рисунок — орнамент какой или цветы, — а я исполняю на стенках и потолке. Я не маляр. Маляр по трафарету шпарит или один цвет какой-нибудь дает. Понимаешь?

Адалат. Понимаю.

Андрей. Молодец. Мен сени севирэм... (Смеется)

Адалат опять смотрит в бинокль.

А у тебя есть кто-нибудь в Алма-Ате?

Адалат. Нет.

Андрей. Если бы ты пошла за меня, я бы поехал с тобой в Алма-Ату. Мне без разницы, что Алма-Ата, что Баку, лишь бы люди хорошие были. Возьмешь меня в Алма-Ату?

Адалат молчит.

Ну, что молчишь? Возьмешь? Ну, скажи! (Встает, что­бы увидеть лицо Адалат.) Ну, чего ты молчишь? На­доел я тебе своей болтовней?

Адалат отрицательно качает головой.

А ты скажи — я сразу замолчу. Мне мать всегда го­ворит: «Эх, Андрюша, посадят тебя когда-нибудь за твой длинный язык». Я с милицией любил права ка­чать. Если где скандал, то я тут как тут. Меня все ми­лиционеры в Баку знали. (Пауза.) А у тебя кто есть? Отец? Мать? Брат?

Адалат. Мать и брат. Отец погиб.

Андрей. Понятно. Брат больше или меньше тебя?

Адалат. Меньше.

Андрей. Это хорошо... Карлуша, брат мой, все­гда говорил: в жены надо брать сироту, чтобы родите­ли ее жить не мешали. У меня тоже отца нет. Поэтому я с детства на все руки мастер. Вот возьмешь меня в Алма-Ату, я дом красивый построю из камня или деревянный, какой материал будет, такой и построю. Стены разрисую, кухню кафелем обложу, таметом за­стелю. И заживем. (Смеется, — непонятно, шутит он или говорит серьезно.) Я детей люблю, а ты?

Адалат. Ой, лошадь... смотри! (Протягивает ему бинокль.)

Андрей (смотрит в бинокль). А что ты так обра­довалась? Любишь лошадей?

Адалат. Да.

Андрей. Конечно, бывают среди них красивые, а эта, как моя мамка говорила, кожа да кости... А я один раз на фаэтоне катался — это коляска такая с верхом. В Баку их несколько штук.

Адалат. У отца моего был белый конь. Я часто на нем ездила.

Андрей. А сама ты кто? Кем работала до войны?

Адалат. Я гидромелиоративный техникум закон­чила. Знаешь, что это такое?

Андрей (неуверенно). Вообще слышал... Вроде строительного, что ли?

Адалат (насмешливо). Вроде, да не совсем. А ты, я вижу, хоть и художник, да не очень образованный. Школу хоть кончил?

Андрей (виновато). Семь классов. Работать рано пошел. Ну ничего, я свое еще возьму. Наши ребята все высшее образование получили. На Шемахинке я жил, угол второй Параллельной, рядом с базаром. Лю­бого спроси — покажут. Знаешь, какой у нас двор был? Один за всех, все за одного. На весь город гре­мели. И все вместе на фронт пошли. Шесть друзей нас было. Только одного Рамиза не взяли, он нефтяник, броня у него есть, остальные, хоть и с высшим образо­ванием, все как один пошли. Алик — геолог, Руфат — журналист, Борис физкультурный окончил, Эдик — хи­рург. Один я малообразованный.

Адалат (насмешливо). Что же ты так?

Андрей. Глупый был. Ну ничего. Я же молодой еще, у меня все впереди. И может, талант у меня ка­кой откроется.

Адалат. Какой еще талант?

Адалат негромко смеется.

Андрей (улыбаясь). Ну чего ты смеешься? Я очень картины люблю. (Он смотрит вниз, на ящик с картинами.)

Свет медленно гаснет; только ящик, стоящий посреди церкви, высвечен лучом. Опять звучит фраза из «Лебединого озера».

Занавес