Новые веяния в исследованиях решений

Новые аспекты анализа процессов принятия решения в когнитивной науке связаны с более полным учетом социальных, психологических и коммуникативных переменных, то есть с контекстами, в которых применение универсальных нормативных моделей из математических исследований операций и из теории вероятностей перестает играть прежнюю центральную роль. Причины этого можно проиллюстрировать старой английской притчей о городском дурачке. В одном маленьком городе жил-был известный всем дурачок. Он был так глуп, что, когда однажды кто-то предложил ему на выбор фунт или шиллинг, подумав, выбрал шиллинг. Узнав об этой немыслимой глупости жители города наперебой стали предлагать ему выбрать между шиллингом и фунтом и всякий раз он настойчиво выбирал шиллинг. Этой странной привычке он, кажется, не изменил до сих пор... (напомним, что один фунт равен 12 шиллингам). Мораль этой притчи такова: сделайте «глупый» выбор, и у вас может появиться новый шанс в жизни!

• Под вопросом прежде всего оказывается принцип максимизации полезности. В самом начале этого раздела мы упоминали длительное время доминировавшее в экономике мнение, согласно которому человек есть рациональное, максимизирующее выигрыш (или полезность тех или иных действий) существо — Homo economicus. Под влиянием примерно 20 лет наблюдений поведения инвесторов на рынке ценных бумаг мнение экономистов о рациональности поведения человека стало меняться. Эти наблюдения показывают, что влияние психологии на биржевые события не может быть смоделировано с помощью нормативных математических моделей. В период нестабильности рынка, когда настроение участников начинает колебаться между эйфорией и паникой, нормативные модели перестают адекватно описывать их поведение49. Наиболее явно неоптимальность принимаемых инвесторами решений проявляется в том, что большинство из них покупает акции на пике подъема рынка и продает при его падении, причем это делают не только новички, но и большинство профессионалов. На достаточно продолжительных отрезках времени более половины менеджеров инвестиционных фондов демонстрируют результаты, худшие, чем соответствующие рыночные индексы. Иными словами, не принимая никаких решений и просто следуя колебаниям рынка, можно было бы добиться лучших результатов.

В экономических науках в последние годы возникло особое направление, получившее название поведенческой экономики. Данное направление подчеркивает низкую предсказуемость и иррациональность человеческих решений, пытаясь исследовать их особенности эмпирически. ^Примером работ по поведенческой экономике служит недавний, проведенный журналом «The Economist» анализ работы нью-йоркских таксистов. Оказывается, часто они по собственной инициативе просто стараются заработать за день определенную сумму. Если подобный «дневной план» выполнен, то они отправляются домой, если нет — то работают несколько дольше, чем обычно. Эта стратегия, наверное, не вызывает особого удивления, но с формальной точки зрения она далеко не оптимальна. Дело в том, что различные дни отличаются тем, насколько большим является спрос на услуги таксистов, а при выбранной «плановой» стратегии они в среднем работают меньше в удачные дни и больше в неудачные. Оптимальной стратегией, с точки зрения максимизации месячного или годового заработка, конечно, была бы стратегия более продолжительной работы в удачные дни.

В связи с этим анализом, однако, возникает вопрос: всегда ли генерализованный эффект экономической полезности действительно является единственной переменной, определяющей поведенческую и вособенности психологическую успешность решений? В примере с таксистами нужно было бы, безусловно, учитывать еще и то обстоятельство, что речь идет о высоких нагрузках и одновременно о довольно низком уровне жизни. Чтобы выдерживать подобный режим нагрузок, они должны иметь возможность спокойно отдохнуть после тяжелого рабочего дня, чтобы полностью восстановить свои силы. Если учесть, что дневной заработок существенно влияет на настроение, то понятно, что без достижения очень конкретно поставленных целей подобная рекреация может быть затруднена.

Рассмотрим другой, возможно, более близкий многим пример. Предположим, что некоторая немолодая супружеская пара накопила 30 000 долларов, чтобы через несколько лет купить загородный домик, о котором они мечтали всю жизнь. Деньги положены ими в банк, где приносят 5% дополнительных доходов в год. Кроме того, месяц назад супруги купили себе новый автомобиль за 10 000 долларов. Для оплаты этой покупки они взяли кредит под 10% годовых. Что можно сказать о всей этой ситуации? Для любого финансового консультанта расходы и доходы спланированы в данном случае неоптимально — чтобы оплатить покупку машины, нужно было бы просто снять деньги со счета и, таким образом, избежать выплаты относительно высоких процентов за взятый кредит. Тем не менее большинство людей, которые знакомятся с описанием этой ситуации, считают, что супруги все-таки поступили правильно. Очевидно, реализация мечты связана с отслеживанием движения средств по совершенно особому ментальному счету, отличному от счета, используемого при решениях о перемещении денег для оплаты повседневных или, по крайней мере, достаточно обычных покупок.

Можно привести десятки других примеров подобного рода, демонстрирующих существование имплицитной стратегии распределения денежных средств на качественно различные ментальные счета. Представьте себе, что два студента идут вечером развлечься в казино — разумеется, после интенсивных занятий в университетской библиотеке. Перед самым входом один из них находит 20 долларов. Оплатив вход (каждый должен заплатить при этом 20 долларов), они попадают внутрь заведения, где второй студент также неожиданно находит 20 долларов. Спрашивается, какой из двух студентов скорее всего попробует сыграть в рулетку (ставка составляет 20 долларов)? С формальной точки зрения незапланированный рост капитала каждого из студентов совершенно одинаков. Тем не менее, по мнению большинства людей, знакомящихся с этим описанием, рискнуть скорее должен второй студент. Простейшее объяснение подобного единодушия состоит в том, что КОНТРОЛЬ легко (или даже случайно) полученных, а следовательно, сравнительно безболезненно инвестируемых средств опять же ведется по своему особому ментальному счету, из которого первый студент уже выплатил находившуюся «там» сумму за вход в казино.

В литературе наблюдается целый поток простых экспериментов, в которых вновь и вновь подтверждается, что люди вовсе не стремятся при всех условиях к максимальной выгоде (например, Medin et al., 1999). Так, обычно мало кто согласен продать «любимую кошку» или «любимую собаку», но при этом может быть готов, по крайней мере в ответах на вопросы экспериментатора, подарить их детскому санаторию. Даже за крупную сумму денег практически никто не соглашается продать свое «обручальное кольцо». Ситуация меняется, если тем же испытуемым предлагается подумать о возможной продаже «золотого кольца». В одной из работ испытуемым-студентам предъявлялись варианты следующего воображаемого сценария. Пусть два бывших выпускника университета — президент крупной компании и учитель гимназии — дарят своему университету по 500 долларов. Едва ли стоит удивляться, что лишь 20% студентов оценивают личность президента фирмы положительно, хотя практически все они одобрительно отзываются о школьном учителе. Предположим, однако, что президент компании дарит университету первое издание стихов известного поэта, причем рыночная стоимость издания также составляет 500 долларов. Хотя сумма не меняется и остается, с точки зрения возможных доходов данного лица, незначительной, этот поступок и лично президент внезапно начинают положительно оцениваться подавляющим большинством респондентов.

Иными словами, вместо абстрактной величины полезности, выражаемой с помощью известного «всеобщего эквивалента», наши предпочтения, оценки и решения определяются качественно различными системами ценностей. Новейшие исследования антропологов, сопоставивших влияние просоциальных и эгоистических интересов в различных культурах, продемонстрировали решающее влияние первых, причем это влияние можно было предсказать на основе данных об экономической организации и структуре социального взаимодействия: чем выше был уровень интеграции и поощрения кооперации, тем выраженнее были проявления просоциальности в экспериментах (Henrich et al., 2005 in press). Надо признать, что здесь мы затрагиваем одну из центральных междисциплинарных проблем когнитивной науки. Совмещение чисто функционалистски, то есть, в конце концов, прагматически ориентированных концепций психологии, лингвистики и нейрофизиологии с аксеологическими (то есть буквально задающими «ось», общее направление), ценностно ориентированными концепциями этики, теории права и моральной философии не всегда проходит гладко. Более того, для многих представителей последней группы дисциплин знания — даже имеющие априорный характер (подобный катего-рическому императиву Канта (см. 1.1.3 и 9.4.3) — не являются основой морали51.

Одновременно, в связи с упоминанием ценностной основы решений, возникает два новых вопроса. Первый заключается в том, насколько сами моральные суждения могут быть результатом применения эвристик, чреватых возникновением не просто перцептивных или когнитивных, а, так сказать, «нравственных иллюзий»? Второй вопрос связан с личностным аспектом принятия решений. Остановимся вначале на первом из этих вопросов. В последнее время он стал предметом экспериментальных исследований. Главная методическая трудность состоит в отсутствии очевидной основы измерения степени «правильности» или «ошибочности» решений, подобной ошибкам в оценке физических параметров объектов при перцептивных иллюзиях или искажениям фактических знаний, с изучением которых первоначально имел дело подход Канемана и Тверски. Тем не менее в последнее время, похоже, удалось выделить ряд интуитивных эвристик, влияющих на решение моральных, политических и юридических проблем (Slovic et al., 2002; Sunstein, 2005 in press)52.

Особенностью решений здесь часто является использование относительно простых, связанных с эмоциями принципов. Руководствуясь такими принципами, мы выдвигаем неограниченные требования в условиях ограниченности ресурсов. Так, поскольку сознательно причинять вред другим людям плохо, всякая компания, которая ограничивает инвестиции в безопасность своих продуктов (пусть они и осуществляются на беспрецедентно высоком уровне), оценивается общественностью отрицательно. Особенно плохо, когда в вопросах морали начинают фигурировать деньги. Поэтому, например, широкая общественность считает аморальной идею торговли лицензиями на загрязнение окружающей среды, как это предусмотрено так называемым Киотеким протоколом. Отвратительно, когда нам во вред используется наше доверие, скажем, вред причиняется инструментами, продаваемыми (!) в качестве средств повышения уровня безопасности и защиты. Здесь явно нарушается принцип социального договора, уже упоминавшийся в одном, из предыдущих разделов данной главы (см. 8.2.3). Подобный обман доверия имеет место, когда причиной смерти в автокатастрофе становятся подушкибезопасности. В своих оценках таких фактов люди склонны игнорировать почти десятикратное общее улучшение безопасности, связанное с использованием этих средств. Точно так же многие родители озабочены скорее маловероятным побочным риском от прививок, чем риском от значительно более серьезных заболеваний, против которых эти прививки предназначены.

Другая группа моральных эвристик влияет на выбор наказания в юридической практике. Надо сказать, что в этой области видную роль играет принцип сходного случая, то есть по сути дела эвристика зна-комости, а значит, стоящие за ней классические эвристики репрезентативности и доступности. Согласно эвристике возмущения, предлагаемое наказание (то есть, по сути дела, возмездие) оказывается пропорциональным степени эмоционального возмущения, которое вызвало в нас то или иное деяние. В результате подобного, очень понятного подхода отступают на задний план и часто игнорируются контекст и последствия наказания. Пусть две фармацевтические компании должны быть наказаны за вредные для здоровья пациентов побочные эффекты от приема их лекарств. Как показывают эксперименты, предлагаемые наказания не зависят от информации о том, что предполагает делать руководство компаний после вынесения приговора — прекратить выпуск в принципе очень важного медикамента или же усилить исследования, направленные на устранение побочных эффектов. В серии других экспериментов было также показано, что предлагаемые наказания не зависят от сообщаемой вероятности раскрытия того или иного преступления. При этом игнорируется, что суммарная профилактическая эффективность наказания связана и с тем, насколько такое наказание неотвратимо.

Особенно сложными и противоречивыми оказываются моральные дилеммы, относящиеся к вопросам жизни и смерти. В попытках их разрешения, несомненно, присутствует древняя моральная эвристика, согласно которой человек не должен думать и действовать, как если бы он был Богом («Бог дал, Boi и взял»). Мы с относительным доверием относимся к естественному порядку вещей и поэтому предпочитаем не вмешиваться в него, то есть скорее воздерживаемся от каких-либо действий в случае сомнений экзистенциального порядка. С этим обстоятельством может быть связана часть трудностей, на которые наталкивается внедрение новых биотехнологий, таких как методы генной инженерии, и в частности клонирование. На другом полюсе актуальных общественных дискуссий находится проблема допустимости смертной казни. Согласно некоторым новым исследованиям, существование высшей меры наказания, по-видимому, имеет сдерживающий эффект (утверждается, чТо в статистическом отношении одно такое наказание может предотвращать до 18 убийств — см. Dezhbakhsh, Rubin & Shephard, 2003). Не является ли тогда отсутствие законодательной инициативы, морально и религиозно обоснованное бездействие, своего рода нравственной иллюзией, на деле ведущей к гибели невинных людей? На этот вопрос трудно дать однозначный ответ, если не иметь ясного представления о возможности судебных ошибок и злоупотреблений.

 

Говоря об аксеологических основах проблемы принятия решений, необходимо также отметить связанные с ними выраженные индивидуальные различия. С этой точки зрения, нельзя не признать, что большинство рассмотренных выше психологических исследований принятия решений довольно односторонни и обычно не выявляют того фундаментального обстоятельства, что решения, которые мы принимаем, в наиболее яркой форме характеризуют нашу личность. В последние годы получены данные, свидетельствующие о том, что изменение политических, религиозных и социальных ценностей, означающее радикальное изменение личности пациента, наблюдается прежде всего при поражениях правых префронтальных и орбитофронтальных отделов коры (Milleret al., 2001). Эти аспекты принятия решений начинают интенсивно исследоваться сегодня в рамках нового интердисциплинарного подхода, получившего название нейроэкономика53. Но сам вопрос, конечно, выходит далеко за рамки нейрокогнитивных исследований. Так, согласно Аристотелю, «некоторое лицо имеет характер, если обнаруживает в своих речах и поступках какой-то определенный выбор» («Поэтика»).

Спектр возможных вариаций этого вопроса иллюстрирует история мировой культуры. В популярной литературе по психологии и культурологии широко известна гипотеза Б. Снелла и Дж. Джейнса, согласно которой рефлексивное (автоноэтическое — см. 4.4.3) сознание впервые возникло в Древней Греции в конце так называемых Темных веков, на рубеже II и I тысячелетий до нашей эры. Герои древнейших эпосов не принимали решения, механически следуя в своем поведении социальным предписаниям. Одним из примеров этого может быть Агамемнон в «Илиаде», который делает не то, что он хочет или считает необходимым делать, а то, что ему приказывают боги. Другой герой Гомера, Одиссей,, напротив, представляется нам вполне живой личностью с мышлением, в принципе, современного нам типа. Он не только пытается понять ситуацию, но и принимает самостоятельные решения, демонстрируя незаурядные хитрость и волю в их реализации. Это отчетливо видно в архе-типическом для психологических механизмов произвольного действия эпизоде, когда Одиссей, предвосхищая влияние пения сирен, просит попутчиков привязать его к мачте, а им затыкает уши воском.

Изображение известных каждому индивидуальных мук сомнения — состояний «амехании» или «стасии» (буквально «стояния», отсутствиядействия) — впервые появляется в классической греческой трагедии, примерно в 5-м веке до нашей эры54. Причина трагедии — это неразрешимая, ведущая к гибели героя коллизия двух различных систем ценностей: чаще всего семейного и общественного долга. В разрешении коллизии, однако, еще длительное время нет отблеска личности героя. Центральная для европейской цивилизации тема свободного и, следовательно, ответственного решения личности впервые высвечивается Еван-гелиевским сюжетом. Но в художественной литературе принятие личностного решения становится очевидным значительно позже, в «Гамлете» Шекспира. Эта трагедия насыщена метакогнитивными приемами, активизирующими работу рефлексивного мышления: СОВМЕЩЕНИЕ света и тьмы, АНАЛОГИЯ виденья и видения, РЕКУРСИЯ отражения (театральное представление) и его же упрощенного отражения — сцена театра в театре, в третьем акте55. Под влиянием психологии и философской феноменологии уже в 20-м веке возникла целая линия литературных произведений, изображающих процессы принятия решений из перспективы первого лица. К числу героев «литературы первого лица» относятся, например, Сван Пруста, Клим Самгин Горького, Пнин Набокова, Пушкин Тынянова, Посторонний Камю (Степанов, 1984).

В когнитивно ориентированных работах по истории, социологии, философии морали и политологии практические решения описываются с точки зрения взаимодействия трех компонентов: во-первых, представлений о мире (ситуации), во-вторых, системы ценностей субъекта (под «субъектом» при этом может пониматься и коллективный субъект, например государство) и, в-третьих, его представлений о себе, прежде всего, об имеющихся у него ресурсах действия (Сергеев, Цымбурский, 1990). Предполагается, что на пути от мысли к действию осуществляется двойной выбор — целеполагающий (выбор, реализующий смысловые установки) и целеобслуживающии (определяющий адекватные условиям операции и ресурсы). На рис. 8.5 показана схема, включающая эти компоненты, а также такие промежуточные конструкты, как «интересы» и «возможности». Первые порождаются из сопоставления модели мира и ценностей, тогда как вторые — из сопоставления модели мира и ресурсов. Целеполагающий выбор, таким образом, всегда является компромиссом между интересами и возможностями, ограничивающими друг друга. Целеобслуживающии выбор имеет более технический характер.

Надо сказать, что в большом мире, вне стен психологических лабораторий игнорирование тесной взаимосвязи целей и ценностей может вести к весьма опасному фетишизму целей Он особенно характерен для военно-политической практики, с древнейших времен основанной на задаче последовательного ослабления и уничтожения противника (по принципу «Карфаген должен быть разрушен»). Новейшая история содержит примеры затяжных разрушительных конфликтов, подобных американской войне во Вьетнаме и, несколько позже, советской интервенции в Афганистане, когда сотни специалистов по принятию решений пытались найти все новые средства достижения поставленных однажды военно-стратегических целей, вместо того чтобы проверить их соответствие национальным интересам и общечеловеческим ценностям. В конце концов потерял свой смысл и характерный для 19-го и первой половины 20-го веков принцип массовой войны, ведущейся до полного поражения противника — в условиях развития ядерного оружия «победный конец» стал перспективой гибели и самого победителя.

Психологическим сигналом кризисного состояния связки «ценности — цели» является внезапное понимание абсурдности происходящего, стимулирующее работу по переосмыслению ситуации и изменению стратегических целей (мотивов). Для возникновения впечатления абсурдности недостаточно поверхностных противоречий воспринимаемой действительности и ее ментальной модели. Существенно возникновение противоречий между онтологическими переменными семантических категорий (см. 6.3.1). Примерами таких противоречий можно считать семантику описанного в романе Оруэлла «1984» языка New speak с заменой понятий «война» и «мир», а также ряд противоречий в массовой пропаганде советского периода истории России. Среди них выделяются лозунг освобождения пролетариата, менее всего стремящегося «освободиться» от отношений наемного труда, a также призыв защищать мир любыми средствами и, следовательно, перспектива уничтожения человечества из гуманистических побуждений. Таким образом, массовая пропаганда могла оказать крайне спорное влияние на модель мира и мотивы деятельности советских людей, внеся вклад в создание атмосферы абсурдности и в исчезновение ценностной основы для принимаемых решений и совместных действий.

Если пути анализа целеполагания только намечаются, интерес психологов, философов, историков и политологов к выбору средств достижения целей как к основной проблематике психологии мышления традиционно велик. Примеры мышления в политике, правда, замаскированы ограничениями ресурсов, действиями контрагентов и собственной динамикой событий («фортуной»). Политик должен противопоставить этому личную энергию, проницательность, умение быстро реагировать на меняющиеся обстоятельства и гибкость в выборе средств, «оправдываемых целью». В память о флорентийском политологе Никколо Макиавелли релевантный набор личностных качеств называют макиавеллизмом. Метакогнитивный аспект состоит здесь в способности увлечь (или 266 нейтрализовать) других действующих лиц, объединив их ресурсы для достижения поставленных целей. Этим искусством, например, владел Бисмарк, деятельность которого обнаруживает глубокую иерархию целей и подцелей — от преследования постоянных национальных интересов до множества фланкирующих действий, включающих диффамацию и другие приемы влияния на отношения внутри политической элиты Европы56. Не случайно уход Бисмарка разбалансировал всю систему европейской безопасности конца 19-го века, что дважды ввергало Германию в войну на два фронта.

Еще одно важное личностное измерение этих работ связано с анализом когнитивных стилей. В дифференциальной психологии это понятие часто трактуется очень «уплощенно», например, как «полезависи-мость» — относительная зависимость перцептивных оценок некоторого параметра (такого как ориентация линии или величина объекта) от перцептивных же характеристик «поля» окружающих объектов. При этом до последнего времени не учитывалась как раз специфика высших познавательных процессов, состоящая в их связи с принятием решений и метакогнитивным контролем»(Холодная, 2003). С точки зрения предъявляемых к ним требований, особый интерес могут представлять типологические особенности военно-политических решений (Теплов, 1945/1961). «На войне, — отмечал Клаузевиц, — события развиваются не так, как мы этого ожидаем. Вблизи они кажутся совсем другими, чем на расстоянии... Во время военных действий генерал постоянно бомбардируется сообщениями, которые могут быть как истинными, так и ложными. Он сталкивается с ошибками, возникающими из-за страха, незнания или поспешности; с невыполнением приказов, порожденным правильной или ошибочной интерпретацией ситуации, враждебной волей, верно или ложно понятым чувством долга, ленью или же полной потерей сил; с событиями, которые никто не мог заранее предвидеть... Тот, кто поддастся этому напору, никогда не сможет довести до конца ни одной операции» (Clausewitz, 1976, р. 193).

Один из вариантов выделяемых при этом стилей — это жесткая связь целей и средств с почти алгоритмической фиксацией планируемых действий в пространстве и времени, по образцу изображенной в «Войне и мире» схемы «Erste Kolonne marschiert, zweite Kolonne marschiert...». В новейшей истории Европы примером подобного подхода может служить детальнейший план военной компании 1914 года, разработанный начальником немецкого генерального штаба фон Шлиффеном. Весь этотплан, однако, был основан на допущении, что русская армия не успеет отмобилизоваться до нанесения решающего удара по французским войскам. Похожую кардинальную ошибку немецкий генштаб повторил и в ходе русской компании 1941 года, когда по плану противник должен был быть разгромлен до наступления зимы57.

В другом варианте цели фиксируются относительно жестко, зато тактические средства выбираются предельно гибко, в зависимости от актуального развития ситуации. Этот двухуровневый стиль был характерен для военно-политических решений Наполеона, отмечавшего в конце жизни, что он никогда не верил в реализуемость планов, претендующих на установление длинной цепочки причинно-следственных связей. Несколько загадочным для современников и потомков остается при этом когнитивный стиль главного контрагента Наполеона в войне 1812 года — М.И. Кутузова, который, не выиграв в этой компании полностью ни одного сражения, уничтожил армию Наполеона и сохранил в целости русские силы. Для его характеристики следует, во-первых, постулировать существование ценностного уровня регуляции, задающего личностную устойчивость и временную перспективу, перекрывающую рамки продолжительности собственно войсковых операций. Во-вторых, мы сталкиваемся здесь с примером экологического мышления, когда принимаемые решения настолько соответствуют условиям среды, что иногда возникает впечатление, что ни волевых решений, ни лежащих в их основе мысленных усилий и не было, а все произошло в силу стечения обстоятельств.

 

Принятие решений (Солсо)

В предыдущем разделе мы рассмотрели тип рассуждения, при котором достоверность вывода можно проверить путем дедуктивной логики. Этот метод предполагает, что если посылки силлогизма истинны и верна его форма, то вывод также верен, то есть можно быть уверенным в правильности полученного заключения.