ЭКСПЕРИМЕНТ ПРОДОЛЖАЕТСЯ 4 страница

— Меня, между прочим, Владимиром Антоновичем зовут.

— А меня—Михаилом Петровичем.

— Вы, Михаил Петрович, поймите,—Владимир Антонович заговорил спокойнее,—в этом году, пока идут переговоры на «верхах», пока готовится документация, вы не начнете свой эксперимент. Поверьте, я кое-что, понимаю. И разве дело только в здании? А люди? Где они у вас—готовые к работе в новых условиях—люди?

Решения коллегии министерства об эксперименте в Зыбкове еще нет.

«Логика у него безукоризненная,—думал невесело я.—Он отчитывает меня, как мать несмышленое дитя».

А Владимир Антонович «вынул» припасенный на финал самый веский аргумент и прибил им, как гвоздем: Давайте поразмыслим без эмоций. Кто вы здесь такой? Прораб несуществующей стройки? Директор? На каком основании мы будем выделять вам народные рубли?

— Да, вы правы,—пытался я сопротивляться, существует только устная договоренность. Но она существует! А если бумаги придут 31 августа? Что мы будем делать целый год? А ребята? Им что скажем? Пусть ждут? Да, юридических оснований готовить сейчас школу к реконструкции нет. Но, имея твердую договоренность с руководством области о проведении эксперимента, мы не можем сидеть сложа руки. Все горят желанием действовать немедля, сейчас. Посмотрите, как работают ребята. Какая силища проснулась в них! Они уже видят свою обновленную школу. И вы хотите остановить их?!

Я уловил сомнение в глазах представителя облисполкома, внутренне он был на моей стороне. Появилась надежда. Но Владимир Антонович твердо сказал: — Мы не можем поступить иначе: необходимо прекратить работы. Требуется официальное разрешение. Поезжайте в Москву к своему начальству.—Владимир Антонович почти с жалостью посмотрел на мою залитую мелом одежду, с которой капала вода, на мои далеко не интеллигентного вида руки и как-то виновато добавил:— Нельзя без документов. Вот вы сломали четыре стены, ободрали, считай, четверть школы, а где проект? Какова сметная стоимость этих работ? Вы же педагог... Разве это ваше дело?

И уже явно по-доброму взял меня за руку: — Не огорчайтесь. Поймите, будет экспериментальная или не будет, а эта—обычная—школа первого сентября должна работать непременно.

Сочувственно улыбнулся и пошел к ожидающей его «Волге»...

— Вы что молчите, Михаил Петрович?—слышу чей-то шепот.

— Сейчас, сейчас...—киваю я головой. Костер по-прежнему вдохновенно рвался вверх, с гудением взлетали языки пламени в темное пространство.

— Сидим как на похоронах. Давайте споем что-нибудь такое, наше...—предложила комиссар отряда Лена Брежатова.

Мы много не знаем о прахе земном, И много для нас пятен белых...

Сотни загадок в дожде грибном И тысячи в яблоках спелых...

В борьбе мы узнали в «Отважном» родном Великую силу отряда.

Из тысячи слов светит счастьем одно: Отважное слово—«Надо!»

«Отважный»... Сердце всколыхнулось болью... Родные мои люди, товарищи мои, где вы сейчас? Я посмотрел туда, где, прижавшись друг к другу, будто птицы, отдыхающие после очередного трудного перелета, сидели Лена Ковалева, Вера и Лена Гончаровы, Люда Байдикова...—девушки из Яснозоренской школы. Через несколько недель им идти в десятый. В какую школу придут они первого сентября? Что я им скажу?..

И наплывает другое, полное драматизма, лето 1975 года.

Линейка в «Отважном». Я помню всё так, будто это было вчера. Отважновцы! Яничего не забыл. Ваше мужество, ваша вера никогда не позволят мне сдаться, изменить нашей общей мечте...

Я срочно выехал в Москву, к тогдашнему президенту АПН СССР, Всеволоду Николаевичу Столетову. Столетов... С этим удивительным человеком свела меня судьба в один из труднейших периодов моей жизни...

Нелегко вспоминать о самых прекрасных и трудных днях в Ясных Зорях. Нелегко ворошить в памяти то время... О красавице школе, сельских детях восторженно писали многие газеты. Но вослед статьям появлялись в Ясных Зорях проверяющие комиссии, увы, не всегда объективные. И после одной изних меня поставили перед фактом: либо я остаюсь директором, но возвращаюсь к общепринятому учебному расписанию, либо меня вынуждены будут от работы отстранить. И я ушел.

Не принадлежу к числу невезучих, и, когда слышу сочувственное, мол, тяжело бремя того, кто пытается утверждать новую мысль, во мне откуда-то изнутри поднимается волна протеста. Согласен: трудно. Нестерпимо тяжело. Но, пожалуй, нет большего счастья, чем опережать время, приближая школу будущего.

Да, бывают нередко споры, в которых, увы, не рождается истина. К сожалению, некоторые больше озабочены не делом, а тем, чтобы формально соблюдать инструкции, набивая руку в составлении отчетов и справок. Когда-то с одним из таких чиновников я пытался говорить о нашем долге перед детством. Он недоуменно смотрел на меня и твердил: «Это—лирика... Переходи к делу». Из-за таких в нашей среде родилась горькая шутка: «Не можешь быть учителем—не огорчайся: пойдешь учить учителя, если и это не умеешь— радуйся: пойдешь учить, как учить учителя...» Холоден ум дельцов от педагогики, расчетлив, им ведомо, когда и кому сделать звонок, о чем умолчать, к чему присоединитъся... В этом их сила. Но неумолимо человеческое стремление к истине. При нынешнем всенародном внимании к школе им будет все тяжелее.

Если бы вступающий на трудную педагогическую стезю спросил у меня совета, я бы ответил так: «Не обольщайтесь успехами! Не делайте ставку на личности поддерживающие вас. Вырабатывайте свою педагогическую позицию и, создав коллектив единомышленников, боритесь за ее утверждение. Слушайте оппонентов, по-доброму анализируйте их возражения. Оппонент оттачивает вашу мысль. Вы нужны друг другу, если оба искренни и честны. Чаще анализируйте свое поведение. Вы доброжелательны в споре? Очень хорошо! Вы раздражены? Это плохо, в вас проснулся себялюбец. У такого главное не идеи, а он сам. Умейте сдаваться перед истиной. Побитым в споре быть не страшно, страшно изменить себе».

Так я думаю сейчас, ибо, как сказал великий Пушкин, опыт—сын ошибок трудных. А тогда... С каждым днем гасла вера в себя, в справедливость. Противникам моим «пять» по поведению не поставишь. Но и я был нередко не лучше: срывался, вел себя дерзко, отягощая и без того тяжелое положение. Как спешил я тогда к детям! Успеть еще чуть-чуть.

И вот 23 марта 1979 года пришел в школу последний раз. Еще никто не знал, что это последнее мое утро в Яснозоренской школе. В тот день в висках стучало одно: никогда... Вот идет, улыбается мягко и светло Неронова Надя, комиссар «Отважного»... А вон по ступенькам поднимается девятиклассник Саша Милешин, обжег взглядом, сказав вежливо-сухое: «Здравствуйте». «Не успел поговорить с ним...—мелькнула тревожная мысль.— Когда теперь? Так и останется неясность. Наша неясность...» Ребята заходят в школу, весело шмыгая носами, раскрасневшиеся от свежего мартовского ветра, улыбаются... Улыбаюсь и я. Привычно всматриваюсь в лица: «С чем пришли?» У одних в глазах—солнечное, у других— лунное, у третьих—тучки. Тучки... В голове привычно идет анализ: «Что с ним? Поссорился с... Да вроде бы не похоже... Может быть, дома?» Вот вспыхнула догадка: «А, понял!» И тут же болью мысль: «Сегодня все это оборвется...» Всматриваюсь в лица, боюсь, что время сотрет что-то важное. С ужасом понимаю, что я обманываю тех, кому улыбаюсь и жму руки. В моем воображении из крохотных вытяжек дней, минут общения вылеплен будущий образ каждого.

Через несколько минут я передам печать, книгу приказов, а это... то, что у меня... внутри, это самое-самое, кому и как... передам?! Унесу с собой. Унесу навсегда. А тому, кто придет вместо меня, все сначала?..

Зашел в кабинет. Моргает селектор. Включаю, говорю, а голос будто не мой.

— Михаил Петрович, это вы?—слышу тонкий голосок. второклассника Славика Саблина.

— Да, Слава, я... Ты что?

— А ничего... Я просто...—Славка сопит в селектор некоторое время, затем, будто вспомнив самое важное, обрадованно спрашивает: — Вы в нашу комнату придете сегодня вечером? Славик любит сказки. Только—чтобы лечь в постель, укрыться под горлышко одеялом и слушать, прерывая меня в особо страшных местах своим неизменным: «Ух ты-ы!» Что сказать?.. Славка ждет привычного: «Приду». Что ему ответить?..

— Славик...—говорю ему начало фразы, которой не знаю конца,—Славик... ты... будь умницей. Славка,— вдруг выдавиля из себя и выключил связь.—Прощай, Славка,—шепчу в отключенный селектор.

В глазах разливается что-то горячее, горло сдавливает. Медленно выхожу из кабинета. Этот кабинет через мгновение станет чужим. Как нелепо и просто: закрыл дверь, и ты... чужой. И всё там за стеной, что еще хранит следы и тепло твоих рук, уже принадлежит другому. А ты с этого мгновения—«бывший». Школа, твоя школа, родные, верные лица, руки, глаза уйдут навсегда во вчера... К каждому жесту, взгляду, звуку пристанет беспощадно и несмываемо-прочно слово «было». Было... Выхожу на крыльцо. В грудь ударяет мартовский ветер. Тает снег. Стремительно и тревожно несутся по небу свинцово-серые, разорванные в клочья тучи. И губы сами по себе бросают в эту разорванность клятву: «Славка, я не бросил тебя. Я ушел, чтобы не бросить тебя. Славка».

— Что с вами, Михаил Петрович?—трогает меня за руку наша техничка Марина Григорьевна.—На вас лица нет! Вы заболели?

Добрые старческие глаза в тревоге. И будто прочтя мою боль, ласково, по-матерински добавила: «Иди, сынок, иди. Все будет хорошо...» Прошли годы, но нет-нет и приснится мне моргающий глазок селектора. Я включаю его и слышу Славкин голос, только не могу разобрать, что он у меня спрашивает. В селекторе помехи, треск. Я хочу подняться, хочу идти к нему, но ноги приросли к полу, не двигаются...

Оторвавшись от воспоминаний, обвожу глазами зыбковских ребят. «Как сложится наша судьба? Неужто и здесь...»—кольнула мысль. А может, отказаться от всех экспериментов, работать в установленных рамках. Детство и рамки? Нет! Детству нужен для счастья масштаб задачи, захватывающая высота цели. Загоняя детей в рамки привычного, «навсегда данного», оберегая от борьбы, мы тем самым лишаем их ощущения своей значимости на земле.

Дрогнула рука. Не хочу ли вымолить прощения у Славки? До чего же, совесть, трудно с тобой! Мудры мы все, когда смотрим либо назад, либо со стороны. Ох, эта мудрость после драки! Всё ей понятно, все она объяснит. Нет! Не мог я тогда, поставленный перед необходимостью выбора: или идея, или дети; или эксперимент, или возможность быть с детьми их директором,—не мог я выбрать то или это. Для меня это было целое, как небо и земля, как хлеб и вода. Не мог, потому и вынужден был уйти из школы. Детям нужен был я с мечтой, без нее личности нет, одна видимость...

— Смотрите не сорвитесь! Помните о детях. Раны в детской душе не заживают,—по-отечески предупреждал меня, отправляя в Зыбково для подготовки эксперимента В. Н. Столетов.—Помните, какому риску вы подвергаете выношенную под сердцем идею, не только под вашим сердцем...

Суровое лицо, четкие, будто высеченные резцом, морщины на щеках и лбу, под седыми бровями—доброта и ум.

— Будете работать у нас.

Это было третьего апреля 1979 года. Много видевший на своем веку, суровый и седой человек спас меня, протянул руку, заставил вновь поверить в себя. И там, где я видел непроглядную ночь, забрезжил рассвет...

Еще одна встреча—майским днем 1980 года. Столетов с характерной для него обстоятельностью прочитал программу предстоящего эксперимента, которую я писал по его совету «от мечты», посмотрел на меня как-то по-особому пристально.

— Ну что ж, поработали вы серьезно. За предпринятую попытку собрать воедино знания многих дисциплин о человеке с тем, чтобы реформировать учебно-воспитательный процесс в школе, создать в ней условия для гармоничного развития личности и осуществить идею В. И. Ленина «о подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, которые умеют все делать»,—спасибо. Программа интересная,—медленно, будто вырезая каждое слово, озабоченно продолжил он.—Но в ней столько компонентов, связать которые непросто. Оч-чень непросто.

Всеволод Николаевич вздохнул, посмотрел мне в глаза и, будто споря с кем-то, закончил: — Но это,—он еще раз показал на программу,— дальний прицел. Работа ваша понадобится массовой школе, возможно,не скоро. Но она непременно понадобится.

«Ну, парень, теперь держись,—сказал я сам себе.— Теперь только вперед».

После многолетних мытарств, неверия, после обвинений в лженоваторстве, насмешек, слова президента «Я верю...» были для меня как свет для спелеолога, отчаявшегося выйти из глубоких лабиринтов пещеры...

И вот я опять в Москве. Снова иду по Погодинке. Высотный дом номер восемь. У стеклянного входа блестят крупные буквы «Президиум Академии педагогических наук СССР».

— Всеволод Николаевич выехал в Берлин на симпозиум,—приветливо сказала мне секретарь Лидия Ивановна. И сочувственно добавила: «Что же вы не позвонили? Что-нибудь случилось? Что-то срочное?»—с беспокойством заглянула мне в глаза.

— Срочное, срочное, Лидия Ивановна,—отвечаю со вздохом и выхожу из приемной... В сердце обида, злость.

На кого? На себя, на сложившиеся обстоятельства, на мое начальство, на нашу «любовь» к бумажкам? Скорее всего это были обида и злость без точного адреса.

«Что делать? К кому идти?'>. Вопросы эти усиливали и без того тревожное чувство.

«К кому идти? Что тут гадать?—скажете вы.—Иди к тем, кто исполняет обязанности... Дело-то государственное. Надо в министерство?—Иди. В Госплан?—Иди...» Неприятно признаваться, но, видимо; надо: мне было страшно идти и просить. Я панически боялся отказа. Ведь было такое, было. Сколько раз клали мечту на весы расчетов председатели колхозов, директора совхозов и всевозможные «завы» и «замы», когда я ездил в поисках единомышленников, когда за моими плечами не было государственной программы, не было академии, не стояли известные ученые, когда надо было агитировать, находить «общий» язык и т. д. и т. п. Да, было страшно.

Хотелось, чтобы про меня забыли, но только дали бы возможность работать...

Очень не прост был ответ на вопрос: «Куда идти?» Куда-нибудь не пойдешь, как не пойдет мать к любому врачу с ребенком, которого выносила под сердцем, вскормила молоком, научила говорить первое слово.

Решил действовать так, чтобы эксперимент стал свершившимся фактом. И я вернулся в Зыбково... Ночь. Озеро. Костер. И песня—наша песня:

... И поле пшеничное—золота всплеск, В синь неба распахнуто солнце ромашки, И песню поет о любви человек, Песню—Родиной ставшей.

Смотрю на ребят с надеждой. На лицах отблески огня. Отблески?.. А может, это их собственный огонь, огонь их сердец?

— Товарищи!—начинаю неожиданно для себя глухим голосом.—Не знаю, не соображу, что в этой ситуации делать. Сами видите, сколько нас осталось. С работой не справимся, физически не успеем. Горько сознавать, но ничего обнадеживающего из Москвы не привез... «Не то говорю, не то... Но что еще можно сказать?» — Почему не справимся?—услышал голос Лены Брежатовой.—Почему не справимся? Вы... не правы...— голос девочки дрогнул.

Память на короткий миг снова вынесла к поверхности сознания последний, короткий разговор со Славиком Саблиным. Невольно посмотрел на девчат из Ясных Зорь и натолкнулся на глаза Лены Ковалевой, на ее недоуменное: «Что с вами?» Выдержав мой взгляд, она сказала тихо, но уверенно: — Зря вы так, Михаил Петрович. Нас, конечно, мало. Но это не значит вовсе, что мы не справимся. Надо завтра с утра приступать к работе. Не понятно, почему мы ее остановили. По-моему, было гораздо хуже. И сейчас выдержим.

Кто-то бросил в костер сухие ветки, он. вспыхнул ярким бело-голубым светом. И навалившаяся было темень дрогнула, качнулась и, ударившись о кустарник, упала за крутой бугор.

— А вы не сомневайтесь в нас, Михаил Петрович! Нас, конечно, мало...—Кораблев сделал паузу. На скулах ярко освещенного лица отчетливо обозначились бугорки мускулов, в межбровье вонзилась упрямая складка.—Но зато здесь,—Вася прижал руку к груди,—у всех много.

— Хлопцев мы соберем,—поддержал Сергей Люлин.— Не на одних девятиклассниках мир держится, вон Стрельцов Вовка—в седьмом, а чем хуже вкалывает, а Беляев— в пятом и тоже тянет не хуже других.

— И не только учеников, можно учителей, родителей позвать...

— Да что все заладили: соберем, соберем. А если и не соберем? Сколько простоев было, вспомните.—Это уже семиклассник Стрельцов.—Если все рассчитать— справимся!

«Поразительно,—думал я,—когда вы успели такими стать? Или я вас не видел? Вы были, а я не видел? А может быть, новая ситуация перестроила вас, сгруппировала в единый сгусток ценности, которые вы копили годами? И когда пришел час,—они заявили о себе во весь голос? Как же это я, опытный человек, не первый раз сталкивающийся с трудностями, спасовал, а вы...» — В «Отважном»,—продолжал Стрельцов,—разве легче было? Когда вы рассказывали, я еще подумал: «Нам бы такое испытание!» Может быть, это не хорошо, но хотелось, чтобы произошло у нас что-нибудь такое...

— И произошло...—неожиданно светло улыбнулся младший братишка Стрельцова, озорник Вовка.—Вы думаете, мы слабее?—спросил он.

— В деле увидим...—опередил меня Кораблев. Снова помолчали. Каждый думал о том, хватит ли у него характера, воли выстоять.

— Вот сказали, что нас мало,—певуче, с легким «аканьем» заговорила Ира Малетина.—А вы знаете, что тут было, когда вы уехали? Кто-то пустил слух, что, мол, никакой школы у нас не будет. Денег там нет или еще чего. Вроде какое-то начальство против... Ну а вы... в общем, будто насовсем уехали... Сначала мы не поверили, естественно. А потом день проходит, другой, третий, четвертый... вас нет. Тут уже не по себе стало. Все-таки мы вас еще хорошо не знаем. А вдруг, правда? Пожалели деток, не могли прямо в глаза сказать... Село сплетнями захлебывается... В конторе вроде бы видели, как какой-то лысый дядечка на «Волге» приезжал и заявлял авторитетно, что о школе еще никто не решал и решать не собирается. Тут родители стали к нам ездить, кого по-хорошему, кого силком—домой.—Ира, грустно усмехнувшись, продолжала:—Мои родители, например, тоже были здесь... «Вот вы тут сидите дикарями в лесу, комаров кормите, над вами и над нами люди смеются». Ну, я-то, как и другие, кто остался, своих сумела убедить, что все это сплетни, что вы приедете и школа у нас—экспериментальная—будет. А многие поверили слухам... Тут две последние ночи холодно было. И пошло. Стали уходить из лагеря. Сначала по-одному, потом уже целыми палатками побежали.—Ира внезапно всхлипнула.

Ирина, всегда открытая, радостная, теперь вытирала крепкой ладошкой неожиданные для нее самой слезы. Она пыталась улыбаться, но вместо улыбки на ее лице появилась жалкая гримаска. Кто-то еще из девчат подозрительно зашмыгал носом.

Круг будто съежился. Видимо, ребята представили недавно пережитые дни, когда уходили те, с кем вместе мечтали и работали. Утраты юного сердца—это не драмы и даже не трагедии—крушения, катастрофы. Вспомнив лось чувство безысходности, с каким уходил я сам от, школьного крыльца в тот последний март в Ясных Зорях. И снова защемило сердце тоской о навсегда утерянном Видно, ходить мне с ней всю жизнь и, пока дышу слышать голос Славика: «Вы придете сегодня?» — Представляете, уходят, уходят...—вздохнул Саш Беляев, плотно скроенный крепыш, один из самых юных наших товарищей. Он вместе со своими друзьями Васей Дубенко и Олегом Сапельняком перешел в пятый класса Хоть бы уж сразу, а то тянутся по одному. Один идет ты ждешь, кто следующий. А я стою и думаю: «А если все уйдут!» Смотрю на Ваську. А он злой какой-то. Вижу: «Нет, Вася не уйдет, значит, уже двое есть».

— Да, конечно! Ты да Кораблев—два героя на весь лагерь!—сквозь слезы засмеялась Малетина.

— А Кондратенко подбивал и нас уйти: «Пошли, хлопцы, пока комары не сожрали. Пусть тут энтузиасты вкалывают».

— Ух, как я хотел ему врезать!—сжал кулаки Люлин.—Да Ратушная помешала.

— Нам еще драки не хватало!—упрекнула его черноглазая Галя Ратушная.—Была бы пища для новых сплетен.

— А потом собрались все к вечеру. Сидим у костра, на душе тяжело, и так плакать хочется,—задумчиво вороша палочкой золу, впервые подала голос Люда Байдикова.

— А вчера, когда зашли все в нашу палатку,—почти шепотом проговорила Галя Щетинина,—я давай всех считать. Насчитала пятнадцать. И страшно стало.

— Да, ждать было не очень... Если бы хоть работа была.

— А я вам сколько раз говорил: «Давайте работать!»— неожиданно почти закричал Стрельцов.

Все. будто обрадовавшись разрядке, засмеялись. В костер подбросили веток. Пламя вспыхнуло с новой силой.

— Михаил Петрович! А если бы вы не добились денег, вы бы уехали от нас?

Мне показалось, костер прекратил гудение: такая наступила тишина. Ребята с напряженным ожиданием вглядывались в меня.

— Да я же и приехал без денег!

Как странно иногда переворачивает жизнь наши чувства. Неприятная новость будто сняла запруды в душе. Стало легко дышать, смотреть и слушать. И когда на вопрос не в пример всем нам сохраняющего благоразумие Кораблева: «Что же делать?»—я ответил: «Работать!», мы во всю мощь легких закричали: «Ура!» Это была отчаянная бесшабашность, мальчишество. Но в те минуты мы не сомневались: все теперь будет, и деньги, и материалы, и официальные решения. Мы верили в справедливость. И потому чувствовали себя легко и радостно. Мы знали, что не только здание будет подготовлено к первому сентября, но и жизнь наша пойдет по-другому. Радовались, что не ушли, не сдались, остались верными друг другу и мечте. Радовались открытию в себе хорошего, настоящего. Радовались костру и звездам, лесу и озеру. Радовались, как радуется человек открывшейся, перед ним безбрежности жизни, непобедимости стремления к красоте. И радовались не зря. Когда решение об эксперименте было принято, мы выиграли не просто время—первую битву за коллектив, заложив в его фундамент бесценное качество: веру в возможности человека, красоту его духа.

4 июля 1980 года—день рождения лагеря труда и отдыха «Ясные Зори». Имя ему мы дали в честь Яснозоренской школы, в честь всех, кто делал первые шаги к зорям нашей мечты.

1 сентября 1980 года обновленное школьное здание принимало зыбковскую детвору.

В то лето я еще раз убедился: лучшее в нас созидается трудом сердца, ума, рук, рождается в борьбе за человеческое в себе и в других. Личность формируется в мучительном преодолении себя, в переживаниях горя, отчаяния, радости, подаренной другим, в сопричастности к общему, большому, настоящему делу. Подтвердилась истина, добытая в Ясных Зорях, отгораживание детей от трудностей обедняет их жизнь, искусственно тормозит развитие. Ребенок рвется к серьезному диалогу с жизнью, имея на это и право, и возможности. И как важно предоставить ему поле деятельности, где он сможет расти как человек и гражданин.

ОБРАЗ БУДУЩЕГО

Мы часто говорим: образ его жизни, образ поведения. Говоря так, подразумеваем, что каждый живет по образу, системе представлений о себе, своем поведении в среде других. А кто лепил этот образ? Сам его носитель и окружающие. Вернее, не просто окружающие, а те, кому он поверил.

Да, мы видим себя глазами тех, кому верим, так или иначе синтезируем их мнения о себе. Мы впитываем в себя то, что нам кажется необходимым, сравнивая себя с 1 другими, подправляем, подтягиваем, убираем. Подгоняем ] себя в основном под требования тех, кого считаем авторитетом. Вырабатывая со временем определенное мнение о своем «я», о том, как должно действовать в том или ином случае, мы забываем, когда, при каких обстоятельствах творили свои образ, создавали внутреннее ощущение себя, которое определило судьбу. В лучшем случае помним только переломные моменты, резко изменившие наше самосознание.

А «чуть-чуть плюс», «чуть-чуть минус» забываем. Но если бы помнили этот процесс «лепки» своего образа сознавали, как удар за ударом, мазок за мазком великий скульптор—жизнь творит нас, возможно, мы бы существенно изменили кое-что в себе. Жизнь наша— сотворчество, взаимодействие нашего «я» с другими, со средой, нас окружающей. Наше «я» есть не что иное, как синтез критически или некритически принятых в себя определенных качеств других. Многие несчастья, точно также, как и успехи, достижения, растут из этого образа. В школьные годы ведущим архитектором или скульптором призван быть учитель. А главные его соавторы— ребята, весь школьный коллектив плюс вся окружающая школу человеческая и природная среда.

Как и любому творцу, учителю необходимо представлять себе свое творение. Чем оно яснее видится в главном и в деталях, тем целенаправленнее идет созидание. Картина со временем уточняется, в нее вносятся коррективы; но она должна постоянно присутствовать в воображении автора. Хороший учитель видит своего ученика как бы в трех проекциях: прошлого, настоящего и будущего.

Будущее—совершенный образ, где подмеченные учителем задатки, те или иные психологические свойства личности доведены до высочайшего уровня развития. Настоящее—то, что уже реально есть. Прошлое—то, что было до настоящего.

Всматриваясь вместе с учеником в его настоящее, педагог помогает ребенку увидеть изменения, тенденции роста, соотносит их с тем, что было и что ожидается в будущем, планирует дальнейшую деятельность. Предвидеть будущее, мечтать о нем, действовать сообразно мечте—вот незаменимое топливо и воспитания, и самовоспитания. Педагог может достичь наивысшего воспитательного—эффекта, когда вместе с учеником мечтает и приближается к мечте. Точнее, направляет процесс роста ученика, побуждает к действенному, активному самостроительству, самосовершенствованию, в соответствии сегопредставлением об идеале человеческой личности.

Мечта открывает перспективу, ее высота мобилизует силы, закаляет волю, характер. Но речь идет не о пустом, беспочвенном мечтании—о построении воображаемого '<я» из имеющихся задатков, своеобразия личности. Учитель по крупицам отмечает первые ростки, первые микроэлементы будущего, лучшего человека. Строить его надо из доброкачественного «сырья», отметать все дурное, слабое, мешающее здоровому росту.

Без сознательной активности самого человека в созидании своей личности не может быть воспитательного процесса. И не надо маскировать наши намерения. Педагог пришел в школу, чтобы помочь ученику стать человеком. Но здесь ничего нельзя добиться принуждением, только примером, совместной борьбой за лучшее в каждом.

Вот какой, думается, должна быть наша педагогическая позиция: «Мы вместе будем бороться, вместе жить, вместе работать над собой, будем бороться сейчас, и готовить себя к завтрашней, еще более напряженной борьбе за самую святую мечту человечества: коммунизм. И ради счастливого будущего нашего народа, народов земли мы станем работать над совершенствованием и укреплением своих сил». Акцент должен быть очень точным: не «совершенствуйся, расти, а я погляжу, как ты это будешь делать, и подсоблю», а «мы вместе будем, обязаны расти, потому что в ответе за свою землю». Такая позиция снимает отчуждение и делает ученика борцом уже на старте жизни. Он не готовится к борьбе, а борется уже сейчас.

Я не верю в педагогику вещаний. Я верю в педагогику борьбы, борьбы не рядом с учеником, а вместе с ним, плечом к плечу. Великий и вечный вопрос «зачем?» ставит перед нами цель. Чтобы не растеряться в сложных, драматических коллизиях жизни, учителю и ученику надо всматриваться в будущее, всякий раз уточняя, совершенствуя его образ. Это большая, напряженная, требующая систематических и целенаправленных усилий работа. Опора мечте—марксистско-ленинское мировоззрение. Мечта должна быть радостной, светлой. Помните Чернышевского: «Будущее светло и прекрасно.». Мечта— непревзойденный стимул поисковой активности человека, если она не набросок, не схема, а яркая, физически ощутимая картина, с которой человек сросся, как с реальностью, отодвинутой во времени.

У вас не получилось? Слабо мечтали или мечтали в одиночку.

«Моя душа, я помню, с детских лет прекрасного искала...» «Я знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть...»

Страстно искала душа, и родился гений. Каждый находит в жизни то, что хочет найти. Если наши ребята будут искать светлое, они его найдут непременно. Важно, чтобы у этого поиска был верный компас—мечта. Учить и учиться мечтать, переносить воображаемого себя в воображаемое будущее, видеть будущее свое и своего народа—один из самых надежных и действенных педагогических приемов.

«Наши наблюдения, беседы с ребятами и их родителями подтверждают, что те, кто успешно учится в школе, активны в общественнойжизни, отличаются более развитой способностью видеть себя в будущем. Я имел возможность множество раз убеждаться в том, как живительна для юного ума мечта, как пробуждаются способности у «неспособных», еслис ними ведется систематическая работа по развитию воображения, созданию оптимистического образа их будущего.» Ищите двигатель развития во внутреннем представлениям человека о себе и своем месте среди людей, в программе его жизни. Хотите, чтобы дети жили счастливо и интересно? Мечтайте с ними. Хотите вырастить бесстрашных борцов за светлое, высокое, доброе? Учите их мечтать о светлом, высоком, добром. Хотите убить личность? Убейте мечту. Мне созвучна мысль Рериха: «В жизни вашей оставайтесь верными Прекрасному, храните энтузиазм. Растите в себе творческие мысли, помня, что по мощи ничто не сравнится с силою мысли. Действие лишь выражает мысль, потому мы ответственны не только за наши действия, но еще более за мысли. Даю вам жизненный совет: имейте мысли чистые и сильные, наполняйте жизнь вашу несломимым энтузиазмом и тем обращайте ее в постоянный праздник. С улыбкой истинного познания внушайте детям вашим непобедимое Желание созидать. Эта бесконечная цепь труда, совершенствования и блага приведет вас к Прекрасному»