ДЕМОКРАТЫ У ВЛАСТИ

 

Вечером 17 февраля 1993 года я сидел под слепящими софитами между Хиллари Клинтон и Типпер Гор на совместном заседании палат конгресса. Я вовсе не рассчитывал оказаться в переднем ряду галереи во время первого обращения президента к конгрессу. Мне казалось, что приглашение занять кресло рядом с первой леди не более чем жест вежливости, а мое настоящее место в глубине ложи, в окружении референтов Белого дома. Не скрою, после довольно прохладного отношения со стороны президента Буша мне было приятно почувствовать, что ФРС наконец-то признали важной государственной структурой. Однако, судя по всему, мое присутствие на переднем плане диктовалось политическими соображениями. Госпожа Клинтон была в ярко-красном костюме, и во время президентской речи телекамеры снова и снова поворачивались к нам.

Как выяснилось впоследствии, далеко не всем понравилось мое появление в таком обществе — это якобы ставило под сомнение независимость ФРС. Разумеется, ни о чем подобном у меня и мысли не было. Однако я действительно стремился выстроить нормальные рабочие отношения с новым президентом, который, похоже, всерьез интересовался вопросами финансово-бюджетной политики.

С Клинтоном я познакомился в начале декабря, когда его избрали президентом. Он еще не успел перебраться в Вашингтон, и для встречи нужно было лететь в Литл-Рок, штат Арканзас, где Клинтон и его переходная команда организовали штаб-квартиру. Она находилась в губернаторском особняке, который оказался внушительным зданием из красного кирпича с белыми колоннами и располагался на большом участке земли в центре города, в окружении ровно подстриженных газонов и зеленых насаждений.

Когда меня провели в приемную, я довольно смутно представлял себе, к чему готовиться. Однако, зная о привычке Клинтона опаздывать, я захватил с собой несколько экономических отчетов, которые изучал около 20 минут в ожидании президента. «A-а, господин председатель!» — воскликнул появившийся наконец Клинтон, направляясь ко мне широкими шагами и с улыбкой протягивая руку. Я понял, что Клинтон не зря славился умением демонстрировать «близость к народу» — ему практически удалось убедить меня в том. что он действительно рад нашей встрече.

В ходе предвыборной кампании Клинтон рисовал грандиозные планы в области экономики. Он намеревался снизить налоговое бремя для среднего класса, вдвое сократить дефицит федерального бюджета, создать стимулы для роста занятости, повысить конкурентоспособность США за счет новых программ образования и профессиональной подготовки, обеспечить инвестиции в инфраструктуру страны и прочее, и прочее. Я был свидетелем и участником не одной президентской кампании и прекрасно знал, что кандидаты всегда щедры на обещания. Меня интересовали реальные приоритеты Клинтона. И он, будто прочитав мои мысли, в самом начале беседы произнес: «Нам нужно выработать экономические приоритеты, и я хотел бы знать ваше мнение о ситуации в экономике».

С точки зрения ФРС для обеспечения стабильности в долгосрочной перспективе главным является решение проблемы бюджетного дефицита. Об этом я говорил еще в начале президентского срока Буша, а с тех пор прошло целых четыре года. За это время государственный долг вырос до $3 трлн, а процентные платежи стали третьей по величине статьей федеральных расходов после социального обеспечения и обороны. Так что, когда Клинтон попросил дать оценку экономической ситуации, я охотно изложил свои соображения,

Я сказал, что краткосрочные ставки находятся на очень низком уровне (мы понизили их до 3%), и экономика постепенно оправляется от последствий кредитного кризиса, демонстрируя неплохой рост. С начала 1991 года количество рабочих мест в стране возросло более чем на миллион. Однако долгосрочные процентные ставки по-прежнему остаются высокими. Это сдерживает экономическую активность вследствие дороговизны ипотечного кредитования и выпуска облигаций. Долгосрочные ставки отражают инфляционные ожидания и желание инвесторов получить дополнительный процентный доход, компенсирующий высокий уровень неопределенности и рисков.

Нужно вселить в инвесторов оптимизм, сказал я Клинтону, и долгосрочные ставки понизятся, а спрос на новое жилье, бытовую технику, мебель и все необходимое для обустройства этого жилья возрастет. Акции тоже пойдут вверх, поскольку облигации станут менее привлекательными, и инвесторы переместятся на фондовый рынок. Компании начнут расширять свою деятельность, создавая новые рабочие места. С учетом сказанного вторая половина 1990-х годов может стать очень успешной. Это был кивок а сторону следующих президентских выборов в 1 996 году. Путь к будущему процветанию, сказал я новому президенту, лежит через снижение дефицита федерального бюджета в долгосрочной перспективе.

К моему удовольствию, Клинтон слушал с большим интересом. Он, похоже, уловил мою мысль о насущности проблемы бюджетного дефицита. Во время разговора президент задал мне немало вопросов, которыми политики обычно не интересуются. Наша встреча переросла в оживленное обсуждение, продолжавшееся вместо запланированных 60 минут почти три часа. Помимо сугубо экономических тем, мы затронули массу других моментов: положение в Сомали и Боснии, историю России, программы профессиональной подготовки, систему образования. Клинтон интересовался моим мнением о мировых лидерах, с которыми он еще не встречался. Через некоторое время помощники принесли нам обед.

Как оказалось, с Клинтоном нас объединяла не только игра на саксофоне. Я обнаружил в нем такую же тягу к знаниям, как и у меня. Клинтон явно любил прорабатывать различные идеи, Я ушел от него с двойственным ощущением. Безусловно, по уровню интеллекта Клинтон не уступал Ричарду Никсону, который, несмотря на его очевидные недостатки, был самым умным президентом из всех, с кем мне доводилось встречаться. Либо Клин-тон действительно разделял мои взгляды на развитие экономической системы и необходимые действия, либо он самый искусный из всех хамелеонов, которых я видел. Этот вопрос занимал меня по пути домой. Вернувшись в Вашингтон, в разговоре с одним из друзей я сказал: «Не знаю, правильно ли я голосовал, но то, что я видел, обнадеживает».

Это чувство усилилось неделю спустя, когда а свою экономическую команду президент включил нескольких знакомых мне людей. Министром финансов Клинтон назначил Ллойда Бентсена. председателя сенатского комитета по финансам, а заместителем Бентсена стал инвестиционный банкир с Уолл-стрит Роджер Альтман, большой интеллектуал. Административно-бюджетное управление возглавил конгрессмен из Калифорнии Леон Панетта, председательствовавший в бюджетном комитете палаты представителей. Пост его заместителя получила экономист Элис Ривлин. Она была единственным экономистом в команде Клинтона и имела впечатляющий послужной список: в частности, Элис была первым директором Бюджетного управления конгресса и одной из первых получила грант Фонда Макартуров. Не менее интересным оказалось назначение Роберта Рубина, сопредседателя правления Goldman Sachs, на должность главы вновь созданного Совета по экономической политике Белого дома. Как разъяснила газета The New York Times, на Рубина возлагались в сфере экономики те же функции, которые выполнял советник по национальной безопасности. Он должен был на основе анализа мнений Министерства финансов. Госдепартамента, Административно-бюджетного управления. Экономического совета при президенте и других ведомств предоставлять президенту варианты экономической политики. Я сразу же обратил внимание, что Клинтон использует методы Джона Кеннеди, Все выдвиженцы Клинтона придерживались консервативно-центристских взглядов на финансов о-бюджетную политику, подобно банкиру-республиканцу Дугласу Диллону, которого Кеннеди в свое время назначил министром финансов. Выдвигая этих людей. Клинтон не походил на классических либералов с их принципом «по доходу и расход» настолько, насколько это было возможно для демократа.

Как и любой новой администрации, команде Клинтона пришлось затратить немало сил на подготовку первого бюджета, который следовало представить в конгресс к началу февраля. По общему мнению, президенту было весьма нелегко выполнить рекомендации экономических консультантов. Масштаб стоящих перед правительством финансово-бюджетных проблем прояснился лишь сейчас: в декабре Административно-бюджетное управление представило пересмотренный прогноз, согласно которому дефицит бюджета в 1997 году ожидался на уровне $360 млрд — примерно на $50 млрд больше по сравнению с предыдущими оценками. Это означало, что даже для приближения к заявленной цели (вдвое сократить бюджетный дефицит) Клинтону придется отменить или отложить другие планы, в частности уменьшение налогов для среднего класса и финансирование профессиональной подготовки и создания рабочих мест.

О том, как продвигается подготовка бюджета, я узнавал в основном от Ллойда Бентсена. Новый министр финансов впервые привлек мое внимание во время предварительных выборов 1976 года. Тогда Джимми Картер обошел Бентсена и был выдвинут кандидатом от Демократической партии, но Бентсен, на мой взгляд, выглядел и действовал вполне достойно, чтобы претендовать на пост президента. Учтивый, седовласый, с изысканными светскими манерами, в годы Второй мировой войны он был пилотом бомбардировщика В-24< а затем четырежды становился депутатом сената, где приобрел уважение благодаря здравым суждениям и умению спокойно добиваться результата. Мы с Андреа поддерживали дружеские отношения с Бентсеном и его яркой, эффектной женой. Неудивительно, что мне было приятно работать с ним, даже когда мы расходились во мнениях.

Бентсен и другие экономические чиновники старались не вторгаться в сферу компетенции ФРС. Действительно, их решение избегать публичных комментариев по поводу денежно-кредитной политики стало большим шагом вперед по сравнению с прошлыми временами и способствовало укреплению нашей независимости в общих интересах. Когда в середине января Бентсен и Панетта пришли ко мне с информацией о проекте бюджета, они не пытались заручиться моей поддержкой, Я просто подтвердил, что мне все понятно, на чем мы и расстались. На самом деле проект показался мне безынфляционным, о чем я и сообщил а своем выступлении перед конгрессом в конце января.

Лишь однажды Бентсен попросил меня вступить в полемику с президентом. Это произошло через день после того, как я впервые в целом высказался в поддержку их плана (я старался избегать комментариев по поводу деталей программы Клинтона}. Когда цифры были определены и бюджет приобрел окончательную форму. Клинтон оказался перед жестким выбором. Он мог предпочесть затраты, которые позволили бы выполнить часть предвыборных обещаний, или взяться за сокращение дефицита бюджета, успех которого зависел от реакции финансовых рынков, а результаты ожидались а отдаленной перспективе Альтернативы не было — мы не могли позволить себе оба варианта. Дилемма вызвала разлад среди сотрудников Белого дома; некоторые из них в кулуарах высмеивали план уменьшения дефицита бюджета, называя его «изменой в пользу Уолл-стрит Именно поэтому Бентсен попросил меня приехать в Белый дом — он хотел, чтобы я еще раз подчеркнул необходимость проведения бюджетной реформы.

Мы встретились с президентом в Овальном кабинете утром 28 января. К нам присоединился Боб Рубин. Клинтон был очень занят, поэтому я перешел сразу к сути дела. Я заговорил о том, насколько опасно откладывать проблему дефицита в долгий ящик, красочно расписав, как в этом случае будут развиваться события в текущем десятилетии. Благодаря окончанию холодной войны, сказал я, «расходы на оборону в ближайшие несколько лет уменьшатся и сгладят остроту многих вопросов. Но к 1996 или 1 997 году государству будет очень сложно не замечать проблему дефицита бюджета. Вы можете легко в этом убедиться, взглянув на показатели». Я вкратце обрисовал, на сколько обязательные расходы на социальное обеспечение и другие социальные выплаты увеличат дефицит. «Таким образом, к началу XXI века объем долга заметно вырастет, возрастут и проценты по долговым обязательствам, а вместе с ними и дефицит бюджета. Если не ликвидировать эту опасность в зародыше, она может привести к финансовому кризису». — сказал я, Неудивительно, что к окончанию нашего разговора вид у Клинтона был мрачный.

Хотя я не говорил этого прямо, суровая правда заключалась в том, что Клинтону приходилось расплачиваться за кредиты, которые раздал в свое время Буш, Но сочувствовать ему не стоило — ведь именно эти проблемы и помогли Клинтону победить Джорджа Буша. Все же меня радовало, что президент не пытается увиливать от действительности, как это обычно делают политические лидеры. Он заставлял себя жить в реальном мире, считаясь с экономическими прогнозами и требованиями денежно-кредитной политики. Его решение отстаивать план по сокращению дефицита явилось актом политического мужества. Куда проще было пойти другим путем. Немногие склонны заглядывать на год. два или три вперед.

Я сделал еще одну вещь, чтобы помочь сторонникам борьбы с бюджетным дефицитом: подсказал Бентсену на сколько нужно уменьшать дефицит, чтобы убедить Уолл-стрит в серьезности политики и обеспечить снижение долгосрочных процентных ставок. — не меньше чем на $130 млрд ежегодно вплоть до 1997 года, если коротко. Вообще говоря, моя рекомендация была несколько шире. Я обрисовал ряд возможных сценариев и охарактеризовал вероятность реализации каждого из них. подчеркивая, что смысл и надежность программы действий важнее фактических цифр. Однако Бентсен по вполне понятным причинам сказал: «Знаете, я не могу оперировать такими сложными расчетами». В конечном итоге все свелось к $1 30 млрд: именно эта сумма дошла до президента. Для Белого дома она превратилась в «магическое число».

Принятие бюджета стало новостью дня. На следующее утро после выступления президента The New York Times вышла под заголовком «План экономических преобразований Клинтона: налог на энергоносители и налог на сверхдоходы». «Грандиозная программа сокращения бюджетного дефицита на $500 миллиардов за четыре года». Газета U$A Today провозгласила: «Битва началась» и назвала предложения Клинтона «пятилетней программой страданий». Средства массовой информации акцентировали внимание главным образом на том, каких социальных групп коснутся нововведения [получалось, фактически всех, кроме малоимущих граждан. — бремя ложилось на плечи богатых людей, представителей среднего класса, пенсионеров и бизнес). Примечательно, что первоначальная реакция населения была позитивной: опросы общественного мнения продемонстрировали неожиданную готовность американцев пожертвовать собственным благополучием ради наведения в стране порядка.

Как правило, отношения между конгрессом и вновь избранным президентом начинаются с «медового месяца». Клинтон же столкнулся с «окопной войной». Несмотря на изначальную популярность проекта бюджета, большинству конгрессменов он претил — и неудивительно, ведь проект был ориентирован на трудные для понимания отдаленные цели и не предусматривал ни строительства новых автомагистралей, ни производства новых вооружений, ни других аппетитных проектов, которые можно с помпой преподнести избирателям. Думаю, Клинтона немало изумило столь мощное противодействие со стороны конгресса. Республиканцы сразу же отвергли новый бюджет, многие демократы тоже воспротивились, и дебаты затянулись до середины весны. Даже с учетом значительного перевеса демократов в палате представителей (258 против 177) возникали серьезные опасения за судьбу бюджета. 8 сенате перспективы были еще менее утешительными. Конфликт не оставил в стороне и Белый дом, где многие высокопоставленные чиновники лоббировали вариант, в меньшей степени отвечавший интересам Уолл-стрит. В их числе был советник Клинтона Джеймс Караилл. которому принадлежит афоризм: «Раньше при мысли о реинкарнации я хотел вернуться в этот мир президентом США, папой римским или знаменитым бейсболистом. Теперь я предпочел бы стать рынком облигаций: в этом качестве можно нагнать страху на любого». На фоне разногласий, которые широко освещались в прессе, Клинтон выглядел мягкотелым политиком, и его первоначальная популярность таяла на глазах. К концу весны рейтинг одобрения президента упал до 28%,

Когда 9 июня я вновь встретился с Клинтоном, он пребывал в унынии. Две недели назад палата представителей наконец приняла проект бюджета... с перевесом в один голос. А в сенате борьба только началась. Мне позвонил советник Клинтона Дэвид Герген и сказал, что президент совсем пал духом, а затем спросил, не могу ли я приехать и поддержать его. Дэвида я знал уже 20 лет — с тех времен, когда он был советником Никсона, Форда, а потом и Рейгана. Клинтон взял Гергена в свою команду отчасти за его уравновешенность и профессионализм, а отчасти потому, что тот был республиканцем — таким образом президент надеялся укрепить свою репутацию центриста.

Утром по пути в Овальный кабинет я не мог не заметить, насколько измотаны все сотрудники. По слухам, многие из них в те дни работали круглые сутки, даже 72~летний Бентсен (это подтверждала и Андреа, которая теперь была главным корреспондентом NBC в Белом доме). Люди беспрерывно курсировали между конгрессом и администрацией, пытаясь согласовать показатели бюджета, и, без сомнения, чувствовали свое бессилие перед неразрешимой проблемой. Сам президент выглядел подавленным, и нетрудно было догадаться почему. С каждым днем он растрачивал свой политический капитал, а бюджет, ради которого Клинтон принес такие жертвы. находился под угрозой срыва.

Я попытался поддержать президента. Я сказал, что его план впервые за последние 40 лет дает реальную возможность добиться стабильного долгосрочного роста экономики. Я показал, что новая стратегия уже приносит плоды — долгосрочные ставки поползли вниз. Уже то, что президент открыто признал необходимость решения проблемы дефицита, было огромным плюсом. Но выбранный нами путь и вправду нелегок, сказал я. Еще целых два месяца Клинтону пришлось действовать когда силой, когда хитростью, чтобы протолкнуть бюджет через сенат. Как и в палате представителей. проект был принят с перевесом в один голос — на этот раз решающим оказался голос вице-президента Гора.

Осенью того же года Клинтон снова поразил меня той решительностью, с которой он выступил за ратификацию Североамериканского соглашения о свободе торговли (NAFTA). Это соглашение, подписанное еще при президенте Буше, предусматривало поэтапную отмену тарифных и других торговых барьеров между Мексикой и США, хотя его участником также являлась Канада. Профсоюзы были категорически против NAFTA, той же позиции придерживалось и большинство демократов, и некоторые консерваторы. Мало кто из наблюдателей считал, что у этого документа есть шанс на принятие в конгрессе. Клинтон, по сути, заявил, что прогресс нельзя остановить. Хотим мы того или нет, но Америка все активнее интегрируется в мировую экономику. NAFTA — это воплощение идеи о том, что в основе процветания лежат торговля и конкуренция, а для реализации этой идеи необходим свободный рынок. Он и его команда в Белом доме сделали все возможное и после двухмесячной борьбы добились ратификации соглашения.

Эти события убедили меня в том, что наш новый президент способен идти на риск ради изменения существующего положения вещей. Он вновь показал, что предпочитает опираться на факты, а они применительно к свободной торговле говорили следующее: с экономической точки зрения нет никакой разницы между конкуренцией на внутреннем рынке и на международном рынке. Для владельца завода, скажем, в Дубьюке (штат Айова) безразлично, где находится конкурирующее с ним предприятие — в Санта-Фе или за границей. Теперь, когда геополитическое давление хо-ладной войны ушло в прошлое, Соединенные Штаты получили историческую возможность наладить более тесные международные экономические связи, Клинтона часто критиковали за непоследовательность, за его стремление угодить и нашим, и вашим. Возможно, так оно и было, но только не в вопросах экономической политики. Взвешенный, упорядоченный подход с прицелом на устойчивый долгосрочный рост экономики стал отличительной чертой президентства Клинтона.

У ФРС в тот год возникли сложности в отношениях с конгрессом, и во многом по аналогичным причинам. Яростнее всего нас критиковал Генри Гонсалес, конгрессмен от штата Техас, возглавлявший Банковский комитет палаты представителей. Вспыльчивый популист из Сан-Антонио, Гонсалес прославился тем, что однажды в ресторане поставил синяк под глазом одному избирателю, осмелившемуся назвать его коммунистом. За время работы в конгрессе Гонсалес не раз призывал объявить импичмент — сначала Рейгану, потом Бушу и, наконец, Полу Волкеру. Ему крайне не нравились «чудовищные права ФРС», как он выражался. Полагаю, он считал Совет управляющих просто кликой республиканских выдвиженцев, проводящих денежно-кредитную политику в угоду воротилам Уолл-стрит, вопреки интересам трудящихся. Осенью 1993 года Гонсалес разошелся не на шутку.

У ФРС всегда были трения с конгрессом. Думаю, они не исчезнут и в будущем, хотя своим появлением ФРС обязана именно конгрессу. Причина в имманентном конфликте между закрепленными в законодательстве долгосрочными целями ФРС и сиюминутными потребностями большинства политиков, стремящихся ублажить своих избирателей.

Эти трения часто выплескиваются наружу во время слушаний. Дважды в год ФРС обязана отчитываться о принятых решениях в сфере денежно- кредитной политики, а также представлять экономический прогноз. Иногда эти слушания перерастали в содержательное обсуждение серьезных проблем. Но частенько они становились спектаклем, в котором я играл роль реквизита, а зрителями были избиратели. Во времена правления Буша председатель Банковского комитета сената Альфонсе Д'Амато, представитель штата Нью-Йорк, редко упускал возможность задать взбучку ФРС. «Народ чуть ли не голодает, а вы тут рассуждаете насчет инфляции», — за являл он мне. Подобные ремарки я всегда пропускал мимо ушей. Но когда он или кто-нибудь другой утверждал, что процентные ставки слишком высоки, я обязательно объяснял, почему мы поступили именно так, как поступили. Естественно, говоря о дальнейших действиях ФРС, я использовал туманный профессиональный жаргон, чтобы не спровоцировать нервозность на рынках.

Гонсалес выступил в крестовый поход за повышение подконтрольности ФРС, задавшись целью искоренить нашу, как он полагал, чрезмерную секретность. В частности, Гонсалес требовал сделать публичной деятельность Федерального комитета по операциям на открытом рынке и даже транслировать его заседания а прямом телеэфире. Как-то раз он заставил 18 членов комитета выступить под присягой на Капитолийском холме и с негодованием заклеймил давнишнюю практику неразглашения политики комитета и решений об изменении ставок. О результатах работы комитета общественность узнавала только из кратких протоколов, публикуемых через шесть недель после заседаний и предназначенных для финансовых рынков. Так было всегда. В результате Уолл-стрит тщательнейшим образом отслеживала любые сигналы, поступавшие из комитета, и внимательно изучала публичные заявления его представителей.

ФРС в интересах экономической стабильности уже давно пыталась поддерживать высокую ликвидность долговых рынков посредством, как мы выражались, «конструктивной двусмысленности». Идея ее в том. что неопределенность динамики процентных ставок приводит к повышению числа предложений как по покупке, так и по продаже. Однако к началу 1990-х годов рынки стали достаточно мощными и ликвидными, чтобы обойтись без такой поддержки со стороны ФРС. Более того, предоставление игрокам возможности предвидеть дальнейшие действия ФРС способствовало стабилизации долговых рынков. На этом фоне мы начали повышать прозрачность нашей деятельности, но не настолько, насколько этого хотел Генри Гонсалес.

Я возражал против того, чтобы делать заседания комитета открытыми. Эта структура была центром принятия решений. Если обсуждения сделать достоянием общественности с указанием, кто и что сказал, то заседания комитета превратятся в говорильню, а свобода споров, так необходимая для поиска решений, исчезнет.

К сожалению, мои попытки довести эту мысль до конгрессменов не увенчались успехом. Когда Гонсалес поднял вопрос о стенограммах наших заседаний, я оказался в крайне неловком положении. В 1976 году, во времена администрации Форда, Артур Бернс дал своим сотрудникам указание вести магнитофонную запись заседаний Комитета го операциям на открытом рынке, чтобы облегчить подготовку протоколов. Эта практика сохранилась, и мне было об этом известно, ноя всегда думал, что после составления протокола записи стираются. Готовясь к выступлению перед Банковским комитетом, я узнал, что дело обстоит не совсем так: хотя записи действительно стираются, их неотредактированные расшифровки хранятся в сейфе рядом с моим кабинетом. Стоило мне заикнуться о существовании стенограмм. как Гонсалес ястребом налетел на меня. Убежденный в нашем заговоре с целью сокрытия страшных тайн, он пригрозил истребовать стенограммы в судебном порядке.

Особенно Гонсалес интересовался двумя селекторными совещаниями, которые комитет провел в процессе подготовки к нынешнему слушанию. Мы не хотели обнародовать записи, чтобы не создавать прецедента. После непродолжительных переговоров было решено, что два юриста из Банковского комитета (один демократ и один республиканец) приедут в ФРС и прослушают пленки на месте.

Юристы быстро поняли, что уотергейтские пленки куда интереснее. Терпеливо дослушав до конца двухчасовую запись совещания комитета, представитель демократической партии отбыл без единого слова, а республиканец заметил, что эту запись следует использовать в школах на уроках по основам гражданственности в качестве иллюстрации того, как должно работать правительство[16].

И все же настроение у моих коллег было неважным — в основном из-за Гонсалеса, но, думаю, и из-за меня тоже. Прежде всего для большинства из них стало открытием, что наши совещания записываются. Мысль о том, что любые их высказывания могут быть обнародованы, если Гонсалес добьется своего, заметно охладила атмосферу. На следующем заседании комитета, состоявшемся 16 ноября, присутствовавшие явно не спешили выдвигать предложения. «Рабочая обстановка изменилась, и не в лучшую сторону», — сказал один из управляющих в интервью Washington Post

После всестороннего обсуждения сложившейся ситуации Совет управляющих решил положить конец (в том числе, если понадобится, и в суде) требованиям и запросам, которые могут негативно повлиять на деятельность ФРС, Вместе с тем конфликт заставил нас ускорить движение в сторону повышения прозрачности. Мы постановили, что отныне Комитет по операциям на открытом рынке будет объявлять о своих решениях сразу после заседаний, а полные стенограммы будут публиковаться через пять лет (по этому поводу шутили, что теперь и в ФРС, по примеру Советского Союза, появилась гласность). Мы понимали, что из-за публикации стенограмм наши заседания станут более продолжительными и несколько менее продуктивными. Однако в конечном счете мир не перевернулся. Перемены не только сделали деятельность ФРС более прозрачной, но и обеспечили нам новые возможности взаимодействия с рынком.

Я был признателен президенту Клинтону за то, что он предпочел остаться в стороне от этой бури в стакане воды, «Неужели кто-нибудь в здравом уме мог предположить, что мы позволим посягнуть на независимость ФРС? — только и сказал он впоследствии, добавив: — Лично у меня как у президента не было и нет никаких претензий к Федеральной резервной системе».

В гуще подобных вашингтонских мелодрам немудрено забыть о существовании реального мира, в котором происходят реальные события. Случившееся тем летом наводнение на Миссисипи и Миссури парализовало девять штатов Среднего Запада. Астронавты NASA осуществили орбитальный ремонт космического телескопа Hubble, Россия пережила попытку сместить Бориса Ельцина, а Нельсон Мандела был удостоен Нобелевской премии мира. США потрясло несколько вспышек насилия: взрыв бомбы во Всемирном торговом центре, осада поместья Mount Carmel в Уэйко (штат Техас), убийства ученых и профессоров террористом Унабомбером. В корпоративной Америке появилось новомодное веяние — так называемый реинжиниринг бизнес-процессов, а Лу Герстнер приступил к кардинальному преобразованию IBM. С точки зрения ФРС важнее всего было то, что экономика наконец-то преодолела проблемы начала 1990-х годов. Инвестиции, жилищное строительство и потребительские расходы существенно возросли, а уровень безработицы снизился. К концу 1993 года реальный ВВП не только вырос на 8,5% по сравнению с кризисным 1991 годом, но и демонстрировал годовой темп роста на уровне 5,5%.

Изменения показывали, что можно ужесточать денежно-кредитную политику. Четвертого февраля 1994 года Комитет по операциям на открытом рынке проголосовал за повышение ставки федеральных фондов на четверть процента, до 3,25%. Это первое увеличение ставки за пять лет было вызвано двумя причинами. Во-первых, кредитный кризис, начавшийся еще в 1980-е годы, завершился — объемы как ипотечного, так и корпоративного кредитования возвратились к норме. В течение многих месяцев, когда предложение кредитов было ограниченным, мы удерживали ставку федеральных фондов на чрезвычайно низком уровне — 3%. С учетом инфляции, составлявшей около 3% в год, ставка федеральных фондов в реальном выражении была практически нулевой. Теперь, когда финансовая система оздоровилась, настало время изменить эту «тактику чрезмерного стимулирования», как мы ее называли.

Вторая причина была связана непосредственно с циклом деловой активности, Экономика находилась в стадии роста, но мы хотели, чтобы неминуемый спад, когда он наступит, был более плавным — постепенное снижение предпочтительнее резкого обвала. ФРС всегда стремилась быть впереди кривой экономического цикла, ужесточая денежно-кредитную политику при первых признаках инфляции и не дожидаясь значительного перегрева экономики. Однако такое повышение ставок никогда не позволяло предотвратить рецессию. На этот раз мы, пользуясь относительной экономической стабильностью, решились на более радикальный подход — на упреждающие действия еще до появления инфляции. Это вопрос психологии, объяснил я конгрессу в феврале. Опираясь на наши выводы относительно инфляционных ожиданий в последние годы, я сказал: «Если ФРС не предпримет контрмер до того, как инфляция начнет усиливаться, то мы опоздаем. Умеренного воздействия будет уже недостаточно для сглаживания нарастающего экономического дисбаланса... Нам придется пойти на радикальные меры, которые всегда отрицательно сказываются на экономической деятельности в краткосрочной перспективе».

Поскольку с момента последнего повышения ставок прошло много времени, я опасался, что наше решение встревожит рынки. Поэтому, с согласия Комитета по операциям на свободном рынке, я заблаговременно дал понять, что грядет изменение денежно-кредитной политики. «Краткосрочные процентные ставки аномально низки. ~ заявил я в своем выступлении перед конгрессом в конце января. — В определенный момент, если не произойдет внезапного продолжительного ослабления экономической активности, мы будем вынуждены их повысить». Для неискушенного читателя эта фраза может показаться слишком туманной, но применительно к публичным заявлениям ФРС, предшествующим очередному изменению курса, она равносильна удару в гонг. Кроме того, я побывал в Белом доме и предупредил президента и его советников. «Окончательного решения мы еще не приняли. — сказал я. но выбор у нас следующий: подождать, а потом резко повысить ставки или немного поднять их уже сейчас», Клинтон ответил, что он предпочел бы видеть ставки низкими, но добавил, что ему понятны наши действия.

Мир, казалось, пропустил мои намеки мимо ушей. Рынки никак не отреагировали на грядущее повышение ставок {как правило, в ожидании роста краткосрочные процентные ставни несколько увеличиваются, а курсы акций снижаются). Поэтому, когда мы все же сделали запланированный шаг, он вызвал потрясение. В соответствии с новой политикой открытости на заседании Комитета по операциям на открытом рынке 4 февраля мы решили обнародовать решение о повышении ставки сразу же. К концу дня промышленный индекс Dow Jones рухнул на 96 пунктов — почти на 2,5%, Реакция некоторых политиков была чрезвычайно бурной. Сенатор Пол Сарбейнс от штата Мэриленд, часто критиковавший ФРС, сравнил нас с «гранатометчиком, который подкрался и разнес в щепки мирный дом... где, как ему казалось, сидит злодейка инфляция... тогда как на самом деле внутри... находилось счастливое семейство, радующееся возобновлению экономического роста».

Для меня подобная реакция была лишь свидетельством того, насколько американцы привыкли к стабильно низким процентным ставкам. Однако за закрытыми дверями ФРС президенты некоторых банков требовали повысить ставку вдвое против того, на что пошли мы. Опасаясь паники на рынках в ответ на слишком резкое повышение, я убедил коллег начать с малого.

Мы притормаживали весь 1994 год, к концу которого ставка по федеральным фондам достигла 5.5%. Но даже при этих условиях год для экономики оказался весьма удачным: рост составил целых 4%, было создано 3.5 млн новых рабочих мест, производительность труда и прибыли компаний увеличились. Не менее важным было и то, что темп инфляции не повысился — впервые после 1960-х она держалась на уровне менее 3% три года подряд. Стабильные низкие цены становились реальностью. Ситуация была настолько очевидной, что в конце 1 994 года во время моего выступления перед Советом предпринимателей (ассоциацией глав крупнейших компаний) некоторые из руководителем жаловались на трудность повышения цен. Я не испытывал к ним сочувствия. «Что вы имеете в виду? У вас проблемы? — спрашивал я, — Прибыли растут, так что жаловаться вам не на что».

Десятки лет аналитики пытались понять, допускает ли экономический цикл «мягкую посадку», т. е. плавное циклическое замедление без сокращения числа рабочих мест и непредсказуемости рецессии. Термин «мягкая посадка» вошел в обиход во времена космической гонки 1970-х годов, когда США и СССР соревновались друг с другом в запуске беспилотных аппаратов на Венеру и Марс. Некоторые из них успешно осуществили мягкую посадку, а вот об экономике этого нельзя было сказать. В лексиконе ФРС даже термина такого не было. Но в 1995 году произошла именно мягкая посадка. В течение года экономический рост замедлялся, в четвертом квартале спад составил менее 1% в годовом исчислении, а затем наш, образно выражаясь, космический корабль плавно пошел на взлет.

В 1996 году экономика опять оказалась на подъеме. К ноябрю, когда президент Клинтон был переизбран на второй срок, темп роста составлял 4%. Средства массовой информации начали праздновать мягкую посадку задолго до того, как это решился сделать я. Даже в декабре 1996 года я предостерегал коллег: «Процесс пока не завершился. Риск рецессии будет сохраняться еще с полгода». Однако, оглядываясь назад, можно сказать, что мягкая посадка 1995 года стала одним из самых значительных достижений ФРС в период моего пребывания в должности.

Все это, конечно, было делом будущего в тот период, когда Комитет по операциям на открытом рынке повышал ставки. Определить, когда нужно начинать ужесточение политики, до каких пределов ее ужесточать и, самое главное, когда остановиться, — весьма захватывающая, подчас щекочущая нервы интеллектуальная задача, особенно если до сих лор никто такого не делал. Это воспринималось не как команда «Идем на мягкую посадку!», а скорее как безумное решение «Что ж, попробуем спрыгнуть с крыши шестиэтажного дома и устоять на ногах». Самым серьезным испытанием для некоторых членов комитета стало повышение ставки, оказавшееся последним. — на полпроцента I февраля 1995 года. «Боюсь, если мы пойдем на это сегод