МОТИВАЦИЯ И ЛИЧНОСТЬ 14 страница

 

Мне думается, что вместо понятий, традиционно используемых в литературе по данному вопросу, было бы правильнее взять на вооружение выдвинутую Шиерером концепцию принуждения, суть которой сводится к тому, что "животное принуждают делать то, что оно не может делать". Эта концепция хороша уже потому, что она справедлива по отношению ко всем экспериментам над животными, хотя это не слишком очевидно. Попробую проиллюстрировать свою мысль следующим примером. Некоторые эксперименты показали, что если у животного отнять какие-то важные для него вещи, то в его поведении появляются патологические симптомы, аналогичные тем, которыми организм реагирует на ситуацию, в которой его вынуждают делать то, что он не в состоянии делать. Эта концепция применима и по отношению к человеку, ее можно распространить на ситуации, угрожающие целостности организма, например, ситуации травмы или тяжелой болезни. Естественно, должна быть сделана поправка на темперамент, который позволяет животному не проявлять патологических реакции на ситуацию, в которой от него требуют невозможного, – ведь животное может, например, просто не воспринимать ее. Наверное, имеет смысл особым образом акцентировать это последнее положение и попытаться объединить концепцию Шиерера с понятием сильной мотивации. В таком случае у нас получится следующая формула: "Организм реагирует патологическими реакциями тогда, когда находится в ситуации, разрешить которую он не может, но очень хочет или должен разрешить". Впрочем, даже эту формулировку нельзя считать удовлетворительной, потому что она не учитывает некоторые из упомянутых выше феноменов; она имеет скорее практическое, нежели теоретическое значение и может оказаться полезной при проведении лабораторных исследований.

 

Другим недостатком всех известных мне экспериментов над животными есть недифференцированный подход к ситуациям выбора и фрустрации, неумение дифференцировать ситуации выбора с точки зрения угрозы для организма, в результате чего поведение животных выглядит совершенно непоследовательным. Если мы предполагаем, что выбор, который многократно должна совершить крыса, помещенная в лабиринт, предполагает конфликт, то почему животное не всегда реагирует на необходимость выбора невротическими симптомами? Если мы предполагаем, что суточная голодовка – это ситуация фрустрации, то почему крыса достаточно безболезненно переносит ее? Очевидно, что настала пора пересмотреть концепции выбора и конфликта. Недифференцированный подход многих исследователей к проблеме выбора выражается, в частности, в том, что они не видят принципиальной разницы между ситуацией, в которой животное вынуждено выбирать между двумя одинаково важными целями, то есть отказываться от чего-то важного для него, и ситуацией, в которой животное совершает выбор между двумя возможными способами достижения одной и той же цели. Если животное испытывает одновременно голод и жажду, то ситуация выбора между пищей и водой окажется самой угрожающей для нее.

 

Одним словом, мы не должны определять ситуацию или стимул per se, – неважно, имеем ли мы дело с животным или человеком – их психологический смысл можно оценить только с точки зрения эксперимента, динамики.

Угроза в контексте взросления

 

Если говорить о взрослых людях, то ситуация внешней угрозы для здорового человека содержит меньше внутренней психологической угрозы, чем для среднестатистического человека или невротика. Феномен "взрослого здоровья" возможен только в случае отсутствия угрозы в детстве, здоровье выступает прямым результатом нормальных условий развития ребенка, то есть таких условий, которые не содержат в себе угрозы. Однако с возрастом человек становится все более устойчивым, все более непроницаемым для угрозы. Так, например, никакие внешние воздействия не могут поставить под угрозу маскулинность мужчины, который абсолютно уверен в себе. Человек, который сполна получил любовь в детстве и знает, что он любим, и заслуживает любви, не воспримет как личную угрозу ситуацию, в которой ему отказывают в любви. В данном случае мы можем говорить о принципе функциональной автономии.

Препятствие на пути самоактуализации как угроза

 

Мне думается, что большинство частных случаев угрозы уместно рассматривать в рамках категории "препятствие или угроза развитию в направлении высшей самоактуализации", как это делал Гольдштейн. Акцент на будущем, звучащий в этом определении, в котором одновременно присутствует признание текущего дефекта, влечет за собой множество позитивных и даже революционных последствий. В качестве примера можно привести гуманистическую концепцию совести Фромма, согласно которой совесть – это не что иное, как осознание человеком отклонения от пути роста и самоактуализации. При таком понимании совести релятивизм и неадекватность фрейдовской концепции Супер-эго становятся особенно очевидными.

 

Нужно также отметить, что сближение понятий "угроза" и "препятствие к росту" сделает возможным теоретический анализ таких ситуаций, которые не несут актуальной угрозы индивидууму, но угрожают его будущему, препятствуют его личностному росту. Возьмем ребенка. Удовлетворение насущного желания может порадовать, развеселить или успокоить его, то есть, как будто бы имеет для него позитивное значение. Но оно же может стать в будущем препятствием к его личностному росту. Если родители будут потакать всем прихотям своего дитяти, они рискуют вырастить его избалованным психопатом.

Болезнь как единый феномен

 

Рассмотрение психопатогенеза в контексте искаженного развития порождает одну проблему, которая закономерно вытекает из монистического подхода к анализу психопатологических симптомов. Если мы исходим из того, что все болезни или, по крайней мере, большинство болезней имеют общие корни, что психопатогенез по большому счету однообразен, то возникает вопрос – в чем причины такого многообразия симптоматики, которое мы наблюдаем? Мне думается, настала пора подойти с монистических позиций не только к анализу психопатогенеза, но и к анализу психопатологии в целом. Может статься, что симптомы, которые клиническая практика приписывает конкретной болезни, в действительности представляют собой лишь отражение, – внешнее, оссобенное, самобытное отражение более общих, глубинных нарушений деятельности организма; правдоподобность такого предположения продемонстрировала нам Хорни (197). Это же допущение лежит в основе разработанного мною теста для оценки базового чувства безопасности (294); с помощью этого теста я довольно успешно выявлял людей, которых можно назвать скорее нездоровыми в целом, нежели отнести к разряду истериков, ипохондриков или неврастеников.

 

Сейчас я не стану подробно анализировать теорию психопатогенеза, пока мне кажется достаточным подчеркнуть всю важность проблем и предположений, которые она может породить. Добавлю к этому, что наш подход позволяет существенно упростить, унифицировать наши представления о психопатологии.

Глава 9

ИНСТИНКТОПОДОБНА ЛИ ДЕСТРУКТИВНОСТЬ?

 

В базовых потребностях (мотивах, импульсах, позывах) мы не обнаруживаем ничего дурного или греховного. Каждый из нас нуждается в пище, хочет чувствовать себя в безопасности, хочет знать, "откуда он родом", ищет любви, одобрения, уважения, стремится, наконец, к самоактуализации, и эти желания трудно назвать постыдными. Напротив, большинство представителей большинства культур, несмотря на отдельные различия в выражении этих потребностей, считает их полезными и заслуживающими поощрения. Но мы, как ученые, обязаны быть осторожными в оценках и потому скажем лишь, что эти человеческие желания скорее нейтральны, нежели дурны. Нечто подобное можно сказать практически обо всех способностях и возможностях человека, как об общевидовых (способность к абстрагированию, способность к изложению своих мыслей, способность к построению философии и т.п.), так и о конституциональных (активность-пассивность, мезоморфизм-эктоморфизм, высокий и низкий уровни энергии и т.п.). Что касается метапотребностей, таких как потребности в совершенстве, правде, красоте, законности, простоте и т.д. (314), то в рамках нашей культуры, да и в большинстве других известных нам культур, их просто невозможно счесть плохими, порочными или греховными.

 

Похоже, что простое наблюдение за человеком, простая констатация характеристик, присущих ему, не могут нам объяснить, где корни зла, примеры которому мы видим вокруг себя, на образцы которого наталкиваемся при изучении истории человечества и нередко обнаруживаем в себе. Сегодня мы уже можем уверенно утверждать, что многое из того, что мы называем злом, объясняется болезнью – болезнью тела или духа, невежеством, глупостью, незрелостью личности, несовершенством социальных условий и общественных институтов. Но мы не знаем пока, какую долю зла мы вправе объяснить этими причинами. Нам известно, что психотерапия, способствующая оздоровлению человека, образование, дающее ему знание и мудрость, факторы физической и психологической зрелости, равно как и хорошие политические, экономические и социальные условия жизни способны противостоять злу. Но до какой степени? Могут ли эти меры полностью исключить проявления зла? Сегодня наши знания позволяют нам решительно отвергнуть заявления об изначальном, биологической, фундаментальной греховности, порочности, злобности или жестокости человеческой натуры. Но мы не возьмем на себя смелость утверждать, что дурное поведение не имеет под собой никаких инстинктоидных тенденций. Совершенно очевидно, что наших знаний о человеческой природе пока недостаточно для столь смелого утверждения, тем более, что нам известны факты, которые прямо противоречат ему. Но как бы то ни было, мы абсолютно убеждены в том, что глубокое и полное знание в этой области достижимо и что поднятые нами вопросы подлежат научному осмыслению гуманистической науки (292, 376).

 

Данная глава представляет собой попытку эмпирического исследования одного из важнейших вопросов, встающих при рассмотрении проблемы добра и зла. Не претендуя на окончательное решение вопроса, мы попытаемся доказать, что наука сдвинулась с мертвой точки и неуклонно приближается к окончательному разрешению проблемы деструктивности.

ДАННЫЕ ЭТОЛОГИИ

 

Прежде всего нужно признать, что поведение, которое выглядит как проявление базовой агрессивности, действительно наблюдается у некоторых видов животных – далеко не у всех и даже не у многих, а лишь у некоторых. При наблюдении за некоторыми животными складывается впечатление, что они проявляют агрессию без всякой видимой причины, убивают других животных только ради того чтобы убивать. Лиса, забравшись в курятник, душит больше кур, чем может съесть, а игра кошки с пойманной мышью так и вовсе стала олицетворением бессмысленной жестокости. Олени и другие копытные животные в брачный период вступают в поединки по поводу и без повода, порой совершенно забывая о самке. Многие животные с наступлением старости становятся злобными, и причины этой злобности явно конституциональные, – даже в прошлом мирная особь в старости может без всякой причины напасть на другую. Убийство для самых разных видов животных порой становится самоцелью, оно никак не связано с борьбой за пищу.

 

Известное лабораторное исследование, проведенное на крысах, показало, что агрессивные черты, злобность можно культивировать, что при помощи селекции мы можем выводить особей, отличающихся агрессивностью, с тем же успехом, с каким выводим короткошерстных овец. По всей видимости, склонность к жестокости, во всяком случае, у перечисленных выше животных, а возможно, и у других, выступает наследственной детерминантой поведения. Это предположение кажется еще более вероятным, если принять во внимание тот факт, что у злобных, агрессивных крыс железы, вырабатывающие адреналин, гораздо крупнее, чем у миролюбивых особей. Очевидно, что таким же образом, при помощи генетического отбора можно культивировать качества, противоположные агрессивности, такие как добродушие, миролюбие и т.п. Все эти исследования и наблюдения позволяют нам выдвинуть самое очевидное и самое простое из всех возможных обоснований феномену агрессии, позволяют нам утверждать, что в основе агрессивного поведения лежит мотивация ad hoc, что существует некий врожденный позыв или инстинкт, детерминирующий агрессивное поведение.

 

Однако не все случаи жестокого поведения, даже если они на первый взгляд кажутся проявлениями врожденных агрессивных тенденций, могут быть объяснены только наследственным фактором. Поводом для агрессивного поведения животного, равно как и человека, могут стать самые разные ситуации и обстоятельства. Например, существует фактор, получивший название фактора территории (14), – он наглядно проявляется у тех видов птиц, которые строят свои гнезда на земле. Однажды определив место для гнездовья, самец и самка атакуют любую птицу, оказавшуюся в непосредственной близости от него. Но они нападают только на тех птиц, которые вторгаются в их владения, они не проявляют немотивированной агрессии, не нападают на всех птиц без разбора. Некоторые животные нападают на других животных и даже на представителей своего вида, если они пахнут или выглядят иначе, чем особи данного вида или данной стаи. Обезьяны-ревуны, например, живут небольшими стадами; если к стаду попытается прибиться чужак, обезьяны с диким ревом атакуют его и прогоняют прочь. Однако если он проявит настойчивость в своем желании присоединиться к стае, то в конце концов добьется своего.

 

Поднимаясь по филогенетической лестнице к представителям высших животных, мы обнаруживаем, что у них нападение как форма агрессии становится все более связанной с фактором доминантности. Исследования этого феномена слишком разнообразны и сложны, чтобы детально анализировать их в этой книге, но все они наглядно демонстрируют, что стремление к доминантности и отчасти агрессия, детерминированная этим стремлением, действительно имеют функциональное значение для животного, действительно выступают фактором выживания. Статус конкретной особи отчасти определяется тем, насколько она умеет постоять за себя, то есть ее способностью к агрессии, сам статус, в свою очередь, определяет, сколько пищи достанется этой особи, сможет ли она найти себе полового партнера и т.д., то есть насколько полно будут удовлетворены ее биологические потребности. Практически все проявления жестокости, которые мы наблюдаем у высших животных, связаны с необходимостью подтвердить свой доминантный статус или ниспровергнуть другую, доминирующую особь. Я не знаю, можно ли сказать то же самое о других животных, но подозреваю, что такие феномены как фактор территории, нападение на чужаков, ревнивая опека самцами самок, нападение на слабых и больных особей и другие поведенческие феномены, которые зачастую трактуются как проявления инстинктивной агрессии или врожденной жестокости, на самом деле обозначают стремление к превосходству, а не специфический агрессивный мотив, не агрессию ради агрессии. Иначе говоря, агрессия – это скорее инструмент поведения, чем его цель.

 

Приступая к исследованию человекообразных обезьян, мы обнаруживаем, что их агрессия в еще меньшей степени проявляет черты внутренней, унаследованной характеристики, она все больше напоминает реактивное, функциональное поведение; агрессия обезьян более разумна, понятна и объяснима, более детерминирована совокупностью различных мотивов, социальных давлений и актуальных ситуационных детерминант, чем агрессия низших животных. Если взять шимпанзе – обезьяну, в которой гораздо больше человеческого, чем в других обезьянах, – то в ее поведении мы не обнаружим и следа того, что можно было бы назвать агрессией ради агрессии. Эти животные настолько милы, приветливы и добродушны, особенно в молодом возрасте, что в некоторых семьях шимпанзе проявлений агрессии не обнаруживается вовсе. С некоторыми оговорками сказанное справедливо и в отношении горилл.

 

Разумеется, следует с известной долей осторожности подходить к экстраполяции этологических данных на человека, но если уж нам приходится пользоваться этими данными в качестве аргументов, то прежде всего следует обратить внимание на данные исследований высших приматов, животных, ближе других стоящих к человеку, а они приводят нас к выводу, совершенно противоположному тому представлению, которое долгое время господствовало в научной среде. Если биологическое наследие человека – наследие животное, то это главным образом наследие, доставшимся нам от высших приматов, а высшие приматы скорее дружелюбны, нежели агрессивны.

 

Ошибочное представление об агрессивности животного начала в человеке закономерно вытекает из того общего псевдонаучного способа мышления, который можно назвать необоснованным зооцентризмом. Как возникают подобного рода заблуждения? Попытаюсь обозначить этапы их возникновения. Во-первых, ученый конструирует некую теорию, то есть предубеждение, на основе которого из всего эволюционного диапазона, из всего многообразия животного мира выбирается одно животное, которое может служить иллюстрацией положений, выдвигаемых автором. Следующее, что делает автор – это закрывает глаза на те поведенческие проявления животного, которые не укладываются в его схему. Если автор хочет доказать, что деструктивность человека имеет инстинктивную природу, он возьмет за образец жизнь волчьей стаи и постарается забыть о повадках кроликов. И наконец, такой ученый просто забывает о том, что онтогенез есть краткое повторение филогенеза, что история индивидуального развития отдельного организма в целом повторяет историю животного мира в целом. Если же мы будем подниматься вверх по филогенетической лестнице, от низших животных к высшим, то мы обнаружим, что у высших животных по сравнению с низшими голод, например, как таковой играет уже не столь большую роль в поведении, что большее мотивационное значение для них приобретает аппетит (302). Более того, мы наблюдаем все большую изменчивость, постепенное удлинение периода взросления и, что самое важное, неуклонную редукцию мотивационной роли рефлексов, гормонов и инстинктов, и постепенное замещение их фактором интеллекта и социальными детерминантами.

 

Подводя черту под анализом этологических данных, еще раз напомню, что экстраполяция этих данных на человека – весьма деликатное дело и требует осторожного исполнения. Во-вторых, скажу, что биологическая или наследственная тенденция к деструктивной, злобной агрессии действительно обнаруживается у некоторых животных, но все же реже, чем принято думать, некоторые же виды животных вовсе не проявляют оной. В-третьих, тщательный анализ конкретных случаев агрессивного поведения у животных убеждает нас в том, что сама агрессивная реакция – скорее вторичный феномен, производный от множества детерминант, а не обусловлена одним лишь врожденным инстинктом агрессии. В-четвертых, чем выше мы поднимаемся по филогенетической лестнице, чем ближе подходим к человеку, тем реже мы сталкиваемся с данными, свидетельствующими в пользу предполагаемой инстинктивности агрессии и тем менее убедительны эти данные, а поведение человекообразных обезьян и вовсе не позволяет нам говорить о чем-то подобном. В-пятых, изучая высших приматов, самых близких родственников человека, мы не только не обнаруживаем злобной агрессии в их поведении, но находим многочисленные проявления дружелюбия, склонности к сотрудничеству и даже проявления альтруизма. И наконец, последний, крайне важный момент, о котором я считаю своим долгом упомянуть, состоит в том, что поведение невозможно отделить от мотивации. Большая часть этологов и зоопсихологов сегодня сходятся во мнении, что плотоядные животные убивают только для того, чтобы добыть себе пищу, а вовсе не из садистских побуждений, точно так же как мы забиваем скот не потому, что нам нравится вид крови, а потому, что нам нужны бифштексы к ланчу. Всеми этими рассуждениями я хочу приблизить вас к тому, что впредь мы должны критически относиться к попыткам использования этологических данных для демонстрации деструктивного или агрессивного характера животного начала человека и решительно отметать подобного рода утверждения.

ДАННЫЕ ДЕТСКОЙ ПСИХОЛОГИИ

 

Эксперименты и наблюдения за детьми и интерпретация данных, полученных в результате этих экспериментов и наблюдений, порой напоминают мне проективный тест, своего рода пятна Роршаха, на которые взрослый исследователь проецирует свою собственную враждебность. Отовсюду мы слышим рассуждения о присущем детям эгоизме, об их деструктивности, и, как это ни печально, большая часть исследований посвящена именно этим характеристикам ребенка. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии согласиться с тем, что ребенок добр, дружелюбен, способен к сочувствию и сотрудничеству. Ученые крайне редко обращают свое внимание на детскую доброту, исследований позитивных составляющих детства так мало, что они порой остаются вовсе незамеченными. Порой создается впечатление, что психологи и психоаналитики могут рассуждать о ребенке только как о чертенке, как о существе, изначально порочном, злобном и агрессивном. Но столь мрачная картина, конечно же, не отражает реального положения дел. К сожалению, приходится констатировать вопиющую нехватку научных данных в этой области. Все мои рассуждения будут основываться лишь на нескольких блестящих исследованиях, проведенных в данной области, и в частности на исследовании Луи Мерфи, в котором изучалась способность детей к сочувствию, а также на опыте моих собственных наблюдений за детьми, здесь же я учту и несколько теоретических соображений общего плана (301). Но даже основываясь на столь скудных данных, я считаю, что вправе подвергнуть сомнению вывод о деструктивности и агрессивности ребенка, вправе критически отнестись к принятому в современной науке взгляду на ребенка, в соответствии с которым он воспринимается как злобный звереныш, внушить которому понятие о доброте можно только дисциплиной и наказанием. Факты, как экспериментальные, так и полученные посредством наблюдений, подтверждают, что дети действительно часто проявляют враждебность, деструктивность и эгоизм, и эти проявления агрессивности действительно примитивны и похожи на те, что свойственны животным. Но эти же данные показывают нам, что столь же часто дети обнаруживают великодушие, щедрость, способность к сотрудничеству, альтруизм, и эти качества проявляются у них в той же примитивной манере, в какой проявляется агрессия. По-видимому, главным принципом, определяющим соотношение агрессии и доброты в поведении ребенка, служит принцип безопасности: если ребенок чувствует себя незащищенным, если у него отсутствует базовое чувство доверия и безопасности, если его базовые потребности – потребности в безопасности, в любви, в принадлежности и в уважении не получают удовлетворения, то такой ребенок будет вести себя эгоистично, деструктивно и агрессивно. И наоборот, ребенок, постоянно ощущающий любовь и уважение родителей, скорее всего не будет проявлять деструктивности в своем поведении, и мне кажется, что все имеющиеся у нас данные подтверждают мое предположение. Таким образом, сам собой напрашивается вывод о том, что детская враждебность носит не инстинктивный, а скорее реактивный, инструментальный или защитный характер.

 

Если мы понаблюдаем за здоровым годовалым ребенком, который окружен вниманием, заботой и любовью родителей, то в его поведении мы не обнаружим ничего такого, к чему можно было бы применить категории зла, порока или деструктивности, в его поведении не будет проявлений садизма, жестокости ради жестокости. Наоборот, при длительном и тщательном наблюдении за такими детьми мы откроем в них качества, противоположные вышеназванным. Практически все личностные характеристики, которые мы обнаруживаем у самоактуализирующихся людей, качества, вызывающие одобрение, восхищение и зависть большинства людей, обнаруживаются и у этих детей – я не говорю здесь, разумеется, о таких характеристиках, как интеллект, опыт, мудрость. Мне кажется, что отчасти именно поэтому маленькие дети вызывают у взрослых умиление и восторг, – они безгрешны, в их сердцах еще не свили гнездо ненависть, зависть и злоба.

 

Что касается той деструктивности, которую мы можем наблюдать в поведении нормального ребенка, то, по моему мнению, не стоит связывать ее с неким инстинктивным деструктивным началом, таящимся в самой природе человека. То, что на первый взгляд кажется нам деструктивностью, при более тщательном анализе оказывается чем-то иным. Если ребенок, добравшись до настенных часов, безжалостно курочит их, он делает это вовсе не из врожденного стремления к разрушению, он просто исследует их, он хочет узнать, что это за штука. Если уж вести речь о первичном позыве, то нужно говорить не о потребности в разрушении, а о любопытстве, потребности в познании. Очень многие действия ребенка, которые повергают родителей в ужас и на первый взгляд кажутся деструктивными, на самом деле не содержат в себе ничего ужасного; чаще всего они продиктованы любопытством, потребностью в активности, желанием играть и представляют собой не что иное, как тренировку растущих возможностей организма; порой во внешне деструктивном поведении проявляется творческий потенциал ребенка. Так, например, если трехлетний сорванец берет ножницы и разрезает на мелкие кусочки только что законченную, перепечатанную набело рукопись отца, это вовсе не означает, что ему страстно хочется насолить своему папаше, просто он таким образом пытался найти выход своей потребности в творчестве. Поведенческая деструктивность маленьких детей никогда не бывает умышленной, сама по себе она еще не может быть для них источником удовольствия или удовлетворения. Здесь, конечно, возможны исключения, связанные с патологией, например, если ребенок болен эпилепсией, если на его поведении сказываются последствия перенесенного энцефалита, но даже рассуждая о так называемых патологических нарушениях поведения, мы до сих пор не можем исключить возможности их реактивного характера, – вполне возможно, что и эти примеры поведения также представляют собой особую реакцию организма на возникшую угрозу.

 

Особо нужно упомянуть феномен детской ревности. Двухлетний ребенок может проявлять агрессию по отношению к своему брату, недавно появившемуся на свет, и эта агрессия порой принимает опасные, жестокие формы, поскольку ребенок выражает ее с наивной непосредственностью. Эту жестокость можно объяснить тем, что двухлетний ребенок не допускает мысли, что его мать в состоянии любить двух детей сразу. Его агрессия, направленная на брата, не самоцельна, малыш движим не садистскими побуждениями, а желанием сохранить любовь матери.

 

Еще один специфический случай – так называемая психопатическая личность. Агрессия психопата часто кажется немотивированной, необъяснимой, порой даже может сложиться впечатление, что психопат – изначально жестокий, от роду агрессивный человек. Здесь, мне кажется, уместно вспомнить принцип любовного отождествления, который впервые сформулировала Рут Бенедикт (40), когда пыталась объяснить один выявленный ею парадоксальный факт. Суть обнаруженного ею феномена состояла в том, что даже безопасные, мирные сообщества время от времени вступают в войны. Она предложила этому такое объяснение, психологически здоровые, уверенные в себе люди по сути своей не агрессивны, они не воспринимают других людей как врагов, напротив, круг их любовного отождествления столь широк, что они видят в каждом человеке своего брата. Однако, даже добрые, любящие, здоровые люди способны на агрессию, если они отказывают кому-либо в праве называться человеком, и эта разновидность агрессии подобна нашему отношению к назойливым мухам и комарам – мы убиваем их, не чувствуя при этом никакой вины.

 

Мне кажется полезным помнить это положение Бенедикт при объяснении поведения психопата. Психопату просто незнакомо чувство любви, у него не сформировано чувство любовного отождествления с людьми; ему ничего не стоит причинить людям боль или даже убить человека, и он делает это легко, не испытывая ненависти или садистского наслаждения, точно так же, как мы почти автоматически хватаемся за тапок, чтобы прихлопнуть таракана. Скорее всего, некоторые на первый взгляд жестокие поступки детей обусловлены все тем же недостатком любовного отождествления, – до определенного возраста ребенок просто не способен воспринять другого человека как личность, не способен стать субъектом межличностных отношений.

 

И наконец, я считаю нужным внести несколько корректив семантического плана. Со всей прямотой и убежденностью я готов заявить, что такие понятия, как "агрессия", "враждебность", "деструктивность" – это взрослые понятия, и мы вправе пользоваться ими только по отношению к взрослому человеку. Они обозначают то, что присуще взрослым людям, но не свойственно детям, и поэтому при анализе детства нам следует либо вовсе отказаться от них, либо дать им иные определения.

 

Поясню эту мысль на конкретном примере. Очень часто мы можем наблюдать, как дети одного-двух лет, играя бок о бок, практически не вступают в контакт друг с другом (73). Раздоры и стычки, проявления эгоизма или агрессии в такой ситуации нельзя рассматривать как форму межличностных отношений. Если для десятилетнего ребенка ссора представляет собой способ межличностного взаимодействия, то для полуторагодовалого или двухлетнего малыша ссора – это вовсе даже не ссора, потому что малыш еще не способен увидеть в другом человека, личность. Когда какой-нибудь карапуз, пыхтя и хныча, пытается вырвать машинку из рук другого карапуза, здесь нет взрослого агрессивного желания самоутверждения, в сущности, эта ситуация по своему психологическому содержанию ничем не отличается от другой, когда малыш, пыхтя и хныча, пытается достать из-под дивана застрявшую там игрушку.