Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Книга VI





 

1. Как говорилось выше[692], Бриен овладел Касторией. Самодержец, стремясь изгнать его оттуда и захватить город, вновь созвал войско, снабдил всех воинов оружием, необходимым для осады и боя в открытом поле, и отправился по дороге к крепости. Расположение же той местности таково: имеется там озеро Кастория, в которое вдается мыс, расширяющийся к концу и завершающийся каменистыми холмами. На этом мысе сооружены башни и укрепления, похожие на крепостные, почему город и называется Касторией[693]. Прибыв туда, император решил прежде всего обстрелять башни и укрепления из гелепол. Так как воины, не имея опорного пункта, не могли приблизиться к стенам, Алексей первым делом разбил лагерь, изготовил деревянные башни, соединил их железными цепями и из этих башен, как из укрепления, повел наступление на кельтов.

Он установил у крепости гелеполы и камнеметные орудия и, не прекращая боя ни ночью, ни днем, разрушал стены. Защитники крепости очень стойко оборонялись и не отступали, даже после того как в стене была пробита брешь. Алексею не удалось достичь своей цели, и тогда он принял мужественное и вместе с тем разумное решение: одновременно напасть на врага с двух сторон: с суши и, посадив на корабли смельчаков, с озера. Но так как кораблей там не было, Алексей приказал погрузить на колесницы небольшие челны и по узкому молу доставить их в озеро. Император заметил, что по одному склону латиняне быстро поднимаются на холм, а на спуск по другому тратят больше времени. И вот он посадил на суда Георгия Палеолога вместе с отважными мужами, приказал ему пристать к подножиям холмов и по сигналу за спиной врага взойти на гребень, поднявшись туда по пустынной и более легкой дороге. Увидав же, что самодержец вступил на суше в бой {176} с латинянами, Палеолог должен был как можно быстрее напасть на врагов: будучи не в состоянии сражаться на два фронта, они ослабили бы сопротивление на одном из флангов, и тогда их можно было бы легко одолеть.

Георгий Палеолог пристал к берегу у упомянутого уже холма и остановился там с вооруженным войском; на высоком месте он поставил наблюдателя, который ждал условного сигнала императора, чтобы передать его Палеологу. На рассвете воины самодержца с боевыми криками поспешили вступить в бой с латинянами с суши. Наблюдатель заметил поданный сигнал и другим сигналом сообщил об этом Палеологу. Воины во главе с Палеологом быстро поднялись на гребень холма и встали там сомкнутым строем. Бриен видел, что извне их осаждает император, что изнутри точит зубы Палеолог, тем не менее он не пал духом, а приказал своим графам еще мужественнее продолжать сопротивление. Но они сказали ему: «Ты видишь, несчастия следуют одно за другим, и каждому из нас отныне надо заботиться о своем спасении: одним перейти к императору, другим вернуться на родину». Графы сразу же претворили в дело свои слова и попросили самодержца установить одно знамя у храма великомученика Георгия[694](там была воздвигнута церковь в честь этого мученика), а другое – в направлении Авлона[695], чтобы, как они говорили, «те из нас, которые пожелают служить твоей царственности, подошли к знамени, установленному у храма мученика, а те, которые пожелают вернуться на родину, явились к знамени, обращенному к Авлону». Сообщив это, они сразу же пришли к императору. Бриен, человек мужественный, не пожелал перейти к императору, но поклялся никогда не обращать против него оружие, если только тот позволит ему вернуться в свою страну и даст людей, которые проводят его до границ Ромейской империи. Император с готовностью исполнил эту просьбу, а сам, увенчанный блестящей победой, отправился по направлению к Византию.

2. Здесь я немного прерву течение своего рассказа, чтобы поведать, каким образом Алексей одержал победу над павликианами. Император не мог позволить себе вернуться во дворец, не одолев мятежников, и, как бы обеспечивая одной победой другую, наказанием манихеев[696]завершил круг своих подвигов. Ведь нельзя было допустить, чтобы эти потомки павликиан омрачали его славные победы над западными врагами. Однако Алексей не хотел достичь своей цели битвами, ибо не желал, чтобы обе стороны понесли на войне большие потери (императору издавна были известны жестокость и сви‑ {177} репость этих людей к врагам), поэтому он стремился наказать лишь главных виновников, а остальных включить в состав своего войска.

Император преследовал свою цель хитро. Зная отвагу и воинский пыл манихеев, Алексей опасался, как бы, придя в отчаяние, они не замыслили какого‑нибудь зла. Ведь до тех пор они спокойно жили в своем отечестве и не совершали еще грабительских набегов. И вот на обратном пути в Византии Алексей отправил письмо, в котором приглашал еретиков к себе, завлекая их обещаниями всяких благ. Павликиане же, зная о его победе над кельтами, опасались, как бы это письмо не обмануло их благими надеждами. Тем не менее, хотя и против своей воли, они отправились к императору.

Алексей подошел к Мосинополю[697]и остановился в окрестностях города, ожидая прихода павликиан, но делая вид, что задерживается там из‑за каких‑то иных причин. Когда павликиане прибыли, Алексей сказал, что хочет‑де на них посмотреть и записать имя каждого. С грозным видом воссел он на троне и приказал предводителям манихеев двигаться не беспорядочно, а группами по десять человек (общий смотр он обещал устроить на следующий день), затем, когда их перепишут, входить в ворота. Там уже стояли наготове воины, чтобы отбирать у еретиков коней и оружие, а их самих связывать и заключать в специальные тюрьмы. Манихеи, которые шли позади, находились в полном неведении относительно того, что происходит впереди, и входили в ворота, не зная, что ожидает каждого из них. Таким образом Алексей захватил павликиан и конфисковал их богатства, которые распределил среди своих доблестных воинов, разделявших с ним тяготы и опасности битв. Человек, взявший на себя такое дело[698], выгнал жен манихеев из домов и заключил под стражу на акрополе. Вскоре, однако, самодержец проникся состраданием к захваченным манихеям, и те, которые пожелали принять святое крещение[699], не встретили в этом отказа. Используя все средства, император выявил главных виновников этого безумия, сослал их на острова[700]и держал под стражей, а остальных освободил и разрешил идти, куда они пожелают. Манихеи всему другому предпочли свою родину и сразу же отправились туда, чтобы по возможности устроить свои дела.

3. Между тем император вернулся в царицу городов[701], где от него не укрылись сплетни, которые распространяли о нем на перекрестках и в закоулках. Слушая их, Алексей терзался душой, ибо не сделал и сотой доли того, что возводили на него злые языки. Ведь он прибег к этой мере в период край‑ {178} ней нужды, когда мир сотрясался и Алексей попал в затруднительное положение из‑за того, что императорская казна была пуста. Он считал это займом, а не грабежом и злым умыслом тирана, как утверждали клеветники. К тому же у Алексея было намерение после успешного окончания предстоящих ему войн отдать церквам взятые у них ценности.

Вернувшись в царицу городов, он не мог снести того, что стал предметом разговоров людей, вкривь и вкось толкующих его поступки, поэтому созвал во Влахернском дворце собрание и великий синедрион, желая предстать там сначала в качестве обвиняемого и, таким образом, оправдать свои действия. И вот собрался весь синклит, военачальники и священническое сословие, которые с нетерпением ожидали, чем станет заниматься это большое собрание. А состоялось там не что иное, как расследование клеветнических слухов относительно императора. На этом собрании присутствовали попечители святых монастырей[702], перед ними находились книги (называемые «бревиями»[703]), в которых были записаны сокровища каждого храма. Внешне казалось, что сидящий на троне император был судьей, на самом же деле он сам собирался предстать перед следствием. И вот стали выяснять, какие пожертвования святым обителям издавна совершались разными лицами и что затем было оттуда взято, в том числе самим самодержцем. Когда же стало очевидным, что ничего не было взято, кроме золотых и серебряных украшений с гробницы императрицы Зои[704]и другой немногочисленной и почти не употреблявшейся для службы утвари, самодержец открыто объявил себя обвиняемым и предложил любому из присутствующих быть его судьей. А через некоторое время он уже другим тоном сказал:

«Я застал государство, окруженное со всех сторон варварами, не имевшее сил оказать сопротивление врагам, которые наседали на него. Вы знаете, какие опасности я пережил, едва не став жертвой варварского меча. Ведь враги, наступавшие со всех сторон, во много раз превосходили нас своей численностью. Вам известно о вторжениях персов и набегах скифов, и вы не забыли о копьях, которые точили против нас в Лонгивардии. Не было ни денег, ни оружия, а круг наших владений сузился, можно сказать, до неделимого центра. В то же время вы знаете, насколько с тех пор увеличилось наше войско, как оно было обучено, собрано отовсюду и спаяно в единое целое. Вы также знаете, что для всего этого потребовалось много денег, что все взятое в церквах было, как говорил знаменитый Перикл, „употреблено на необходимые цели“[705]и истрачено ради поддержания вашей чести. А если {179} некоторым недовольным кажется, что я поступил вопреки канонам, то в этом нет ничего удивительного. Ведь мы знаем, что и царственный пророк Давид, поставленный перед той же необходимостью, вкусил вместе со своими воинами святых хлебов, хотя и не позволено было мирянину касаться пищи, предназначенной для священнослужителей[706]. Кроме того, следует заметить, что священные каноны в некоторых случаях допускают продажу священной утвари ради выкупа пленных[707]. Если же я, в то время как наша земля была порабощена и висела угроза захвата городов и самого Константинополя, вынужден был посягнуть на небольшое количество утвари, являющейся священной, и воспользоваться ею для освобождения пленников, то этим я не доставил зложелателям никакого повода для сколько‑нибудь обоснованных обвинений». После этих слов он переменил характер своей речи, объявил себя виновным и стал осуждать самого себя. Затем он приказал вновь раскрыть бревии, чтобы стало ясным, сколько утвари было взято. Алексей сразу же распорядился, чтобы чиновники податного ведомства выплачивали секрету Антифонита[708]значительную сумму денег. Это и до сих пор остается незыблемым, ибо там находится гробница упомянутой императрицы. Он приказал также каждый год из императорской сокровищницы выплачивать Халкопратийской церкви такую сумму, которой бы хватило на жалованье людям, певшим в божественном храме богоматери[709].

4. В это время был раскрыт заговор против самодержца, составленный вождями синклита и высшими командирами войска. Об этом донесли самодержцу, и нашлись обвинители, которые уличили соучастников этого заговора. Хотя козни заговорщиков были раскрыты и по закону им полагалось тяжкое наказание, самодержец предпочел не подвергать их этому наказанию, а только конфисковать имущество и сослать главных виновников, ограничив этим кару за участие в заговоре[710].

Но пусть мой рассказ вернется туда, откуда он отклонился. Когда самодержец был возведен Никифором Вотаниатом в должность доместика, он взял в число приближенных к себе слуг некоего манихея Травла. Он удостоил его святого крещения и сочетал браком с одной из служанок императрицы. У Травла было четыре сестры. Узнав, что они вместе с остальными изгнаны из своих жилищ, лишены всего имущества и заключены под стражу[711], он очень огорчился и, не будучи в силах стерпеть это, стал раздумывать, каким образом ему избавиться от власти самодержца. Его супруга, узнав о намерениях мужа и видя, что он собирается бежать, сообщила об {180} этом тому, кто ведая делами манихеев[712]. Ее донос не остался тайной для Травла, который созвал к себе вечером всех тех, кому успел открыть тайну. Родственники Травла собрались у него и отправились в Белятово[713](это городок, расположенный на вершине холма, который возвышается над находящейся у Белятово долиной). Найдя город совершенно лишенным жителей, они сочли его как бы своей собственностью и обосновались в нем. Оттуда они ежедневно совершали набеги, достигали даже своего родного Филиппополя и возвращались с большой добычей.

Но Травл не ограничился этим[714]: он заключил договор с обитавшими в Паристрии скифами, привлек на свою сторону правителей Главиницы[715], Дристры и прилежащих к ним областей, обручился с дочерью одного знатного скифа, стараясь всеми силами досаждать самодержцу вторжениями скифов. Император ежедневно получал сведения о Травле и в предвидении будущего старался письмами и обещаниями привлечь его на свою сторону, ибо предчувствовал то зло, которое может причинить ему этот человек. Алексей даже составил и отослал хрисовул, гарантирующий Травлу безопасность и полную свободу[716]. Но «не научился рак прямо ходить». Каким он был раньше, таким остался и теперь: старался привлечь на свою сторону скифов, еще большее их число приглашал к себе из их мест и грабил все соседние земли[717].

5. Впоследствии самодержец мимоходом уладил дела с манихеями и обязал их договором. В это время Боэмунд находился еще в Авлоне. Пусть же мой рассказ вновь вернется к нему. Узнав о Бриене и других графах, из которых одни предпочли перейти к самодержцу, другие рассеялись кто куда, Боэмунд, стремясь на родину, переправляется в Лонгивардию и, как уже говорилось, прибывает в Салерно[718]к своему отцу Роберту. Многое наговорил он ему на императора и возбудил против него гнев отца. Когда Роберт увидел Боэмунда, на лице которого было написано это страшное известие, он понял, что все расчеты на сына, как надежды на игральный черепок, привели к противоположным результатам; долгое время, как бы пораженный молнией, стоял Роберт без сил. Обо всем расспросил он Боэмунда и, поняв, что его надежды не оправдались, пришел в уныние.

Однако даже в этих тяжелых обстоятельствах у Роберта не возникло никаких малодушных или недостойных его отваги мыслей. Напротив, он еще сильнее возгорелся жаждой битв, и его охватили еще большие заботы и волнения. Ведь этот муж был полным хозяином своих намерений и планов и ни {181} в коем случае добровольно не отступал от раз принятого решения; коротко говоря, это был человек бесстрашный, считавший, что не существует ничего такого, чего он не мог бы сразу же добиться. И вот он собрал все силы своего духа, отрешился от малодушия и разослал во все стороны послов, объявляя о новой переправе в Иллирик для борьбы с императором. И тотчас же отовсюду стеклось к нему множество конных и пеших воинов, прекрасно вооруженных и готовых к бою. Гомер сказал бы об этом множестве воинов: «словно пчелиные рои густые»[719]. Много воинов собралось из соседних, но не меньше и из иноземных городов. Роберт хорошо снарядился, для того чтобы отомстить за поражение сына.

Он собрал большое войско и призвал к себе своих сыновей: Рожера и Гвидо[720](этого последнего император Алексей хотел побудить изменить отцу и с этой целью тайно через послов предложил устроить его брак, обещал оказать высокую честь и щедро одарить деньгами. Гвидо согласился, но пока держал свое решение в тайне[721]). Этим своим сыновьям Роберт передал всю конницу и отправил с приказом быстро овладеть Авлоном. Они переправились и стремительным набегом захватили город. Для охраны его они оставили небольшой отряд, а сами с остальным войском подошли к Бутринто и с ходу овладели им.

Между тем Роберт со всем флотом[722]двинулся вдоль другого берега, напротив Бутринто и прибыл в Бриндизи, намереваясь переправиться в Иллирик. Узнав, однако, что пролив менее широк у Гидрунта, он переправился в Авлон оттуда[723]. Затем со всем своим флотом он прошел вдоль берега от Авлона до Бутринто и соединился с сыновьями. Но так как захваченный ранее Корфу[724]вновь отложился от Роберта, последний оставил сыновей в Бутринто, а сам со своим флотом отплыл на Корфу. Это о Роберте.

Самодержец узнал об этом, но не пал духом, а стал готовиться вновь вступить в войну с Робертом и письмами побуждал венецианцев снарядить большой флот, обещав им щедро возместить расходы[725]. Сам же он снарядил диеры, триеры и разного рода пиратские корабли, погрузил на них опытных в морском бою гоплитов и выслал их против Роберта. Когда Роберт узнал, что вражеские флоты прибыли, он, как всегда, предупреждая противника, снялся с якоря и со всеми кораблями вошел в Кассопскую гавань[726]. Венецианцы в это время вошли в Пасарскую гавань[727]и оставались там некоторое время; узнав же о прибытии Роберта, они тоже быстро вошли в Кассопскую гавань. Завязался жестокий бой, и Роберт был {182} побежден в рукопашной схватке. Но не таков был этот воинственный и жаждущий битв человек, чтобы отступить; напротив, и после этого поражения он опять стал готовиться к новому, более серьезному сражению. Командующие обоими флотами узнали об этом и, ободренные предыдущей победой, через три дня напали на Роберта, одержали блестящую победу и вернулись назад в Пасарскую гавань. Затем они, как это обычно происходит в подобной ситуации, или возгордились одержанными победами, или перестали опасаться поверженного врага, во всяком случае стали вести себя беспечно, будто уже все было кончено, и с пренебрежением отнеслись к Роберту. Отобрав быстроходные корабли, они отправили их в Венецию с сообщением о событиях и с известием о полной победе над Робертом.

Последний, узнав об этом от некоего перебежавшего к нему в это время венецианца по имени Петр Контарини[728], погрузился в еще большее уныние и отчаяние. Однако, подбодрив себя мужественными мыслями, он вновь выступил против венецианцев. Венецианцы были ошеломлены его неожиданным появлением. Около гавани Корфу они быстро связали между собой канатами свои самые большие суда и, образовав так называемую «морскую гавань», ввели внутрь ее маленькие суда. В полном вооружении ожидали они приближения Роберта. Но тот, как только подошел, сразу же завязал с ними битву. Возник жаркий бой, сильнее предыдущего, ибо воины сражались с еще большим рвением, чем раньше. В жестоком сражении ни одна из сторон не показывала другой спину, напротив, противники бились лицом к лицу. Так как венецианцы успели израсходовать свои припасы, то корабли, не имея другого груза, кроме гоплитов, плавали на самой поверхности воды, которая не достигала даже второй полосы. И вот, когда все воины сгрудились у бортов, обращенных к противнику, корабли утонули. Погибших было около тринадцати тысяч. Оставшиеся же корабли вместе с экипажами были захвачены в плен[729].

После этой блестящей победы Роберта обуяла жестокость, и он очень сурово обошелся с многими пленными: одним выжег глаза, другим отрезал носы, третьим отрубил руки или ноги, а иногда и руки и ноги. Что же касается остальных, то он через послов сообщил их соплеменникам, чтобы те, кто пожелает выкупить из плена своих близких, явились к нему без страха. Вместе с тем он предлагал им заключить мир. Но они ответили ему на это следующее: «Знай, герцог Роберт, что если бы мы даже видели, как смерть постигает наших жен и детей, то и тогда не отказались бы от договора с самодержцем {183} Алексеем, не перестали бы помогать ему и ревностно за него сражаться».

Вскоре венецианцы снарядили дромоны, триеры, а также другие небольшие быстроходные суда и с еще более крупными силами двинулись против Роберта. Они застали его неподалеку от Бутринто, вступили с ним в бой, одержали полную победу, многих воинов убили, а еще большее число утопили[730]. При этом венецианцы едва не захватили в плен родного сына Роберта – Гвидо и супругу Роберта – Гаиту. Одержав блестящую победу, они обо всем сообщили императору, который вознаградил их многочисленными дарами и титулами, венецианского дожа почтил саном севастократора с рóгой, а патриарха удостоил титула «ипертим»[731]с соответствующей рóгой. Кроме того, он приказал ежегодно выдавать из императорской сокровищницы всем венецианским церквам значительную сумму золотых денег. Он сделал также данниками церкви евангелиста апостола Марка[732]всех амальфитян – владельцев лавок в Константинополе, принес ей в дар все эргастерии, находящиеся между старым Еврейским причалом и так называемой Виглой[733], отдал расположенные на этом пространстве причалы и подарил немало другой недвижимости в царственном городе, в Диррахии и многих иных местах, где бы только венецианцы ни попросили. Более того, он дал им право беспошлинной торговли, где им заблагорассудится, разрешил не вносить в казну ни обола в виде таможенной[734]или какой‑либо иной пошлины и вовсе не подчиняться ромейской власти[735].

6. Между тем Роберт (пусть мой рассказ вновь возвратится туда, откуда он отклонился, и развивается последовательно) не успокоился даже после этого поражения. Стремясь захватить город в Кефалинии, он послал туда своего сына[736]с кораблем, затем поставил на якорь у Вондицы корабли, на борту которых находилось его войско, а сам на однопалубной галее[737]отправился в Кефалинию[738]. Роберт не успел еще встретиться с остальным войском и с сыном, как у него, когда он находился у Афера (это мыс Кефалинии), начался тяжелый приступ лихорадки. Изнемогая от лихорадочного жара, он попросил холодной воды. Его спутники в поисках воды разошлись в разные стороны, и один местный житель сказал им: «Вы видите этот остров Итаку. На нем некогда был построен большой город Иерусалим, теперь уже разрушенный временем. В том городе есть источник с холодной питьевой водой». Когда Роберт услышал об этом, его охватил панический страх, ибо названия Афер и Иерусалим знаменовали его близкую смерть. Дело в том, что еще раньше кто‑то пророчествовал ему (льстецы {184} обычно в таком духе дают прорицания великим людям), сказав следующее: «Ты покоришь все страны вплоть до самого Афера, а оттуда отправишься в Иерусалим, для того чтобы отдать долг судьбе»[739]. Я не могу точно сказать, постигла ли Роберта лихорадка или легочная болезнь. Умер же он через шесть дней[740]. Когда прибыла жена Роберта Гаита, она застала мужа в агонии, а его сына – уже оплакивающим отца.

О происшедшем несчастии сообщили тому сыну Роберта, которого он еще при жизни назначил своим преемником[741]. Хотя это известие причинило ему невыразимое горе, он нашел в себе мужество, собрал все силы своего духа, призвал всех к себе и, не переставая скорбеть о кончине отца, прежде всего сообщил собравшимся о несчастии, а затем заставил их принести присягу верности. Потом он вместе с ними переправился в Апулию[742]. Во время переправы, несмотря на летнее время, разразилась сильнейшая буря[743], одни корабли утонули, а другие были выброшены на берег и разбились. Корабль, на котором везли тело Роберта, был наполовину разбит, и гроб едва удалось благополучно доставить в Веносу[744]. Роберт был погребен в воздвигнутом в старые времена монастыре Святой троицы, где прежде были похоронены и его братья. Он скончался на двадцать пятом году своей герцогской власти, всего прожив на свете семьдесят лет.

Когда император узнал о внезапной смерти Роберта, он воспрянул духом, ощутив, какая огромная тяжесть свалилась с его плеч. Он сразу же обратился против тех, кто еще удерживал в своих руках Диррахий. В намерения императора входило внести раскол в лагерь врагов письмами и другими средствами, таким образом он надеялся легко овладеть Диррахием. Он также убедил оказавшихся в городе[745]венецианцев посоветовать в письмах амальфитянам, венецианцам и другим иностранцам, находившимся тогда в Эпидамне, подчиниться его воле и сдать Диррахий. Да и сам он не скупился на обещания и подарки, стремясь заставить их сдать город. Они дали себя убедить (таков вообще корыстолюбивый род латинян, готовых за один обол продать все самое для них дорогое), возлагая надежды на щедрое вознаграждение, составили заговор и убили того, кто первый предложил сдать крепость Роберту, вместе с его сообщниками. Затем они явились к императору, передали ему крепость и получили полную свободу.

7. Некий математик по имени Сиф[746], весьма чванившийся своим знанием астрологии, предсказал в оракуле, что смерть Роберта наступит после переправы в Иллирик. Он изложил свое пророчество на бумаге, которую запечатал и вручил приближен‑ {185} ным императора, велев хранить ее до определенного срока. Затем же, после смерти Роберта, они по приказу астролога вскрыли эту бумагу. В оракуле значилось следующее: «Могущественный западный враг, посеяв большую смуту, внезапно умрет». Все были поражены ученостью этого мужа, достигшего вершины своей науки.

Я немного отвлекусь от темы повествования и коротко расскажу о предсказаниях. Это новейшее изобретение – такой науки не существовало в древности[747]. Способы предсказаний не были известны во времена ученейшего астронома Евдокса[748], не имел понятия об этом Платон, и даже астролог Манефон[749]не был искушен в этой науке. Прорицая, они не знали[750]получения гороскопа, установления центров, наблюдения за расположением созвездий и всего другого[751], что изобретатель этого метода передал последующим поколениям и что доступно пониманию тех, кто занимается такими пустяками. Некогда и я немного познакомилась с этой наукой, не для того чтобы (да не бывать этому!) делать что‑либо подобное, но чтобы, ближе узнав это суетное учение, суметь обличить тех, кто им занимается.

Я пишу об этом не ради хвастовства, а из желания показать, сколь многие науки расцвели при этом самодержце, который почитал как философов, так и самое философию; правда, к учению астрологов он, казалось, был настроен враждебно. Это происходило, как я думаю, потому, что оно побуждало многих наивных людей отрешиться от надежд на бога и глазеть на звезды. Вот почему самодержец объявил войну астрологическому учению[752].

Однако в то время не было недостатка в астрологах: как раз тогда процветал упомянутый Сиф и щедро раскрывал тайны астрологии знаменитый египтянин из Александрии[753]. Отвечая на многочисленные вопросы, этот александриец очень точно предсказывал будущее, причем в некоторых случаях даже не пользовался астролябией[754], а давал прорицания с помощью бросания костей. В этом не было ничего магического – александриец прорицал благодаря искусству логического мышления[755].

Самодержец видел, как молодежь, считая александрийца каким‑то пророком, стекается к нему, он и сам дважды обращался к нему с вопросами, и оба раза александриец удачно на них отвечал. Алексей опасался, что в результате будет причинено зло большому числу людей и начнется повальное увлечение астрологической лженаукой, поэтому он изгнал александрийца из города и назначил ему для местожительства Редесто. {186} Император проявил по отношению к нему большую заботу и щедро снабдил всем необходимым за счет казны.

Кроме того, занимался этой наукой, довел ее до совершенства и никому не уступал пальму первенства великий диалектик Елевтерий – также египтянин. Позже из Афин в Константинополь явился в надежде превзойти всех соперников астролог по имени Катананк. Этого Катананка спросили, когда умрет самодержец. Предсказывая согласно своим предположениям дату смерти, Катананк ошибся. Случилось же так, что в указанный день после четырехдневной лихорадки испустил дух лев, которого держали во дворце. Многие тогда усмотрели в этом исполнение предсказания Катананка. Через определенное время он вновь предсказал смерть самодержца и вновь ошибся; однако в указанный Катананком день умерла императрица Анна – мать Алексея. Хотя Катананк столько раз говорил неправду, сколько давал пророчеств об императоре, Алексей тем не менее не стал выселять его из города, так как тот сознавал свои промахи; кроме того, самодержец и не хотел дать повод думать, что он изгоняет Катананка, побуждаемый гневом. Но вернусь туда, откуда я отклонилась в сторону, дабы не показалось, что я болтаю о заоблачных материях и затемняю предмет истории именами астрологов.

Роберт, как разносила молва и утверждали некоторые люди, был выдающимся полководцем, обладал острым умом, красивой внешностью, изысканной речью, находчивостью в беседе, громким голосом и открытым нравом. Он был высокого роста, всегда с ровно остриженными волосами на голове и с густой бородой. Роберт постоянно стремился блюсти нравы своего племени и до самой кончины сохранял свежесть лица и всего тела. Он гордился этими своими качествами; благодаря им его внешность могла считаться достойной владыки[756]. Он с уважением относился ко всем своим Подчиненным, а особенно к тем, которые были наиболее ему преданы. В то же время Роберт был очень скуп, корыстолюбив, весьма склонен к приобретательству и стяжательству, да к тому же чрезвычайно тщеславен. Эти его свойства навлекли на него многочисленные порицания.

Некоторые обвиняют самодержца в отсутствии выдержки[757], за то что он поспешил пойти войной на Роберта. Ведь если бы, говорили они, Алексей раньше времени не напал на него, то легко бы одержал победу позднее, когда на Роберта обрушились со всех сторон так называемые албанцы и посланные Бодином далматы. Но то утверждают злопыхатели, которые сами сторонятся вражеских копий и мечут своим языком отравленные стрелы в сражающихся. Всем известны мужество Роберта, {187} его военное искусство и твердая воля. Этот муж принадлежал к числу людей, которых не легко, а, напротив, очень трудно одолеть, и его храбрость, казалось, только возрастала от поражений.

8. Как говорилось выше, император вместе с перешедшими на его сторону латинянами – графами Бриена – первого декабря седьмого индикта[758]победителем возвращается в столицу и застает императрицу, страдающую от родовых мук в том здании дворца, которое издавна было предназначено для рожениц‑императриц. Это здание было названо «Порфира», благодаря чему по всему миру получило распространение слово «порфирородный». Ранним утром в субботу у них родилась девочка, как утверждали, очень похожая на отца. Это была я.

Как я некогда слышала от императрицы – моей матери, за три дня до прибытия самодержца (он возвращался с войны против Роберта после многочисленных битв и тяжких трудов), уже находясь в родовых муках, она запечатлела на своем животе знак креста и сказала: «Обожди, дитя, прибытия своего отца». Протовестиарисса же – ее мать – стала браниться: «Откуда ты знаешь? – сердито сказала она. – Может быть, он вернется через месяц. Как ты выдержишь тогда такие мучения?» Вот что сказала ее мать. Однако приказание императрицы было исполнено, что явно свидетельствовало о том расположении к родителям, которое я питала еще в чреве матери и которое проявилось в будущем. Ведь и впоследствии, когда я выросла и стала разумной, я нежно любила как мать, так и отца. Многие люди могут рассказать о моей любви к родителям, и прежде всего те, кому известны мои дела. Их показания подтверждаются моими муками и трудами ради родителей, а также теми опасностями, которым я подвергала себя из любви к ним, пренебрегая почестями, деньгами и самой жизнью. Меня настолько воспламеняла любовь к родителям, что я неоднократно готова была отдать за них душу. Однако хватит об этом, пусть повествование возвратится к событиям, которые произошли после моего рождения.

С чрезвычайной пышностью были исполнены все церемонии, полагающиеся при рождении детей в императорской семье. Вожди синклита и войска совершили, разумеется, славословие, принесли дары и оказали почести, все выражали самую большую радость, танцевали, пели; близкие же по крови императрице буквально не могли найти места от счастья[759]. По прошествии нескольких дней родители удостоили меня венца и императорской диадемы[760]. {188}

В то время Константин – сын императора Михаила Дуки, о котором я часто упоминала, еще царствовал вместе с самодержцем – моим отцом, вместе с ним подписывал красными чернилами дарственные грамоты, в процессиях сопутствовал ему с тиарой на голове, в славословиях же упоминался на втором месте; а так как и мне должны были совершаться славословия, то распорядители славословий стали называть имена Константина и Анны одновременно[761]. И так продолжалось долгое время, о чем позже я нередко слышала от своих родственников и родителей. По‑видимому, это было предвестником последующих событий моей жизни – счастливых или же, наоборот, несчастных.

Затем у императоров родилась вторая девочка[762], очень похожая на родителей, облик которой носил отпечаток той добродетели и ума, что воссияли впоследствии. Но император и императрица страстно желали мальчика, и их молитвы исполнились: в одиннадцатом индикте[763]рождается у них мальчик[764]. Родители были очень рады, и, так как мечта осуществилась, у них не осталось и следа от горя. Все подданные, видя радость императоров, тоже ликовали, поздравляли друг друга и были очень довольны. Императорский дворец был преисполнен тогда веселья, и не осталось в нем места для печали и забот; доброжелатели радовались от глубины души, некоторые же лишь делали вид, что испытывают радость. Ведь подданные обычно враждебно относятся к властителям, но в большинстве случаев притворством и лестью стараются заслужить расположение могущественных людей. Как бы то ни было, ликование в то время стало всеобщим.

У ребенка была смуглая кожа, широкий лоб, худые щеки, нос не курносый, но и не орлиный с горбинкой, а правильной формы. Его темные глаза, насколько это можно заметить у младенца, свидетельствовали об остром уме. Желая возвести мальчика в императорское достоинство и оставить ему в наследство Ромейское государство, родители в Великой божьей церкви удостоили его святого крещения и венца[765]. Вот что было с нами, порфирородными, с момента нашего рождения. О том же, что случилось с нами дальше, будет рассказано в надлежащем месте.

9. Самодержец Алексей изгнал турок из прибрежных областей Вифинии, Боспора и расположенных над ними земель и заключил, как говорилось выше[766], мирный договор с Сулейманом. Направившись затем в Иллирик, он с большим трудом одержал победу над Робертом и его сыном Боэмундом и избавил западные земли от величайшего бедствия[767]. Вернувшись {189} оттуда, он обнаружил, что турки Абуль‑Касима[768]не только вновь устремились на наши восточные владения, но дошли до самой Пропонтиды и прибрежных областей.

Ныне следует мне начать рассказ о том, как эмир Сулейман вышел из Никеи, оставив для ее охраны Абуль‑Касима, как Бузан[769], посланный в Азию персидским султаном, был побежден и убит братом султана Тутушем[770]как этого Тутуша после его победы над Бузаном задушили его собственные троюродные братья.

Прежний император Роман Диоген возвел в сан доместика некоего армянина по имени Филарет[771], который был человеком замечательного мужества и ума. Последний оказался свидетелем всего, что случилось с Диогеном, и узнал о его ослеплении. Питая необычайную любовь к Диогену, он не мог вынести этого, замыслил мятеж и захватил власть над Антиохией. Так как турки непрерывно совершали грабительские набеги на окружающие земли и не оставляли Филарета в покое, он решил перейти к туркам и по их обычаю совершить обрезание. Его сын настоятельно отговаривал отца от этого неразумного шага, но его благие советы не были услышаны. Сын был очень огорчен. Он отправляется в путь и через восемь дней достигает Никеи, является к получившему тогда титул султана эмиру Сулейману, уговаривает его осадить Антиохию и побуждает вступить в войну с отцом. Сулейман согласился и, собираясь выступить против Антиохии, оставил Абуль‑Касима охранять Никею, назначив его начальником над всеми начальниками. Сам же он, взяв с собой сына Филарета, за двенадцать ночей (ради скрытности передвижения он днем стоял на месте) прибыл в Антиохию и с ходу захватил город[772].

Как раз в это время Харатик[773]тайком ограбил Синоп, ибо узнал, что там хранится много золота и денег из императорской сокровищницы. Между тем брат великого султана Тутуш, владыка Иерусалима, всей Месопотамии, Алеппо и территории, простирающейся до Багдада, сам претендовавший на Антиохию, увидел, что эмир Сулейман поднял мятеж и захватывает уже власть над Антиохией. Тогда он со всеми войсками расположился ме







Дата добавления: 2015-09-06; просмотров: 417. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!




Расчетные и графические задания Равновесный объем - это объем, определяемый равенством спроса и предложения...


Кардиналистский и ординалистский подходы Кардиналистский (количественный подход) к анализу полезности основан на представлении о возможности измерения различных благ в условных единицах полезности...


Обзор компонентов Multisim Компоненты – это основа любой схемы, это все элементы, из которых она состоит. Multisim оперирует с двумя категориями...


Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Понятие и структура педагогической техники Педагогическая техника представляет собой важнейший инструмент педагогической технологии, поскольку обеспечивает учителю и воспитателю возможность добиться гармонии между содержанием профессиональной деятельности и ее внешним проявлением...

Репродуктивное здоровье, как составляющая часть здоровья человека и общества   Репродуктивное здоровье – это состояние полного физического, умственного и социального благополучия при отсутствии заболеваний репродуктивной системы на всех этапах жизни человека...

Случайной величины Плотностью распределения вероятностей непрерывной случайной величины Х называют функцию f(x) – первую производную от функции распределения F(x): Понятие плотность распределения вероятностей случайной величины Х для дискретной величины неприменима...

Потенциометрия. Потенциометрическое определение рН растворов Потенциометрия - это электрохимический метод иссле­дования и анализа веществ, основанный на зависимости равновесного электродного потенциала Е от активности (концентрации) определяемого вещества в исследуемом рас­творе...

Гальванического элемента При контакте двух любых фаз на границе их раздела возникает двойной электрический слой (ДЭС), состоящий из равных по величине, но противоположных по знаку электрических зарядов...

Сущность, виды и функции маркетинга персонала Перснал-маркетинг является новым понятием. В мировой практике маркетинга и управления персоналом он выделился в отдельное направление лишь в начале 90-х гг.XX века...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.011 сек.) русская версия | украинская версия