ПОС. ТЭБИ КИРКБЮ, 12.30

 

После ночного разговора с Флорой Эльви никак не могла уснуть. Она немного почитала Гримберга — она как раз дошла до смерти Густава II Адольфа. Дочитав до, прямо сказать, необычайной тяги вдовствующей королевы Марии-Элеоноры Бранденбургской к телу покойного супруга, Эльви уже не могла оторваться.

Мария-Элеонора никак не хотела смириться со смертью мужа. На протяжении всего пути из Германии она день и ночь проводила у его гроба, а будучи насильно отлученной от тела приближенными, она каким-то образом раздобыла его сердце (каким именно — об этом, к немалой досаде Эльви, книга умалчивала) и, потрясая им в воздухе, добилась-таки доступа к телу покойного супруга.

«Не сводя очей лицезрит останки его, чтит их и лелеет, будто и не видит черноты и тлена, исказивших родные черты» — так описал это шведский дипломат, сопровождавший траурный кортеж.

Эльви опустила книгу и задумалась. Вот что значит разница восприятия. Если бы шведский король вдруг восстал из мертвых, королева, наверное, с радостью приняла бы его полуразложившийся труп в свои объятья. Почему же она-то не рада? Может, у нее черствое сердце?

Дальнейшее повествование пролило некоторый свет на поведение королевы. Мария-Элеонора приказала изготовить двойной гроб, где было достаточно места как для его величества, так и для нее самой. Объяснила она это тем, что «столь кратко было время услады», отведенное монаршей чете, что она желала последовать за возлюбленным супругом в могилу.

Как раз этих чувств Эльви не разделяла. За долгую жизнь она успела сполна «насладиться» супругом.

У них с Туре была значительная разница в возрасте. Он был на десять лет старше и, можно сказать, взял ее замуж из жалости - в то время за ней окончательно укрепилась слава истерички. Не то чтобы он о ней не заботился, но понимать он ее никогда не понимал, и под конец жизни эти отношения успели ей порядком надоесть. Обиды Эльви на него не держала, но чувствовала, что замужеством сыта по горло.

Эльви отложила книгу и опять попыталась заснуть, но сон не шел. В половине пятого ей пришлось встать и провести полчаса на унитазе, а когда она снова улеглась, в спальне было уже светло. Она опустила жалюзи, приняла пару таблеток валерьянки и постепенно задремала. Она долго еще то просыпалась, то засыпала, пока наконец не проснулась окончательно в начале двенадцатого, исполненная бодрости и радостных ожиданий.

А потом она посмотрела новости.

Ни слова о главном. Время от времени на экране мелькало лицо какого-нибудь священника или епископа, и о чем же они говорили? О взволнованных родственниках оживших, о телефонах доверия, о смятении, которое испытывает человек в подобных ситуациях и прочей ерунде.

Никакого смятения у Эльви и в помине не было — одна только злость.

Статистика, фотографии ночных эксгумаций. Власти раскопали чуть ли не все свежие могилы (как выяснилось, воскресли лишь те, кто скончался за последние два месяца), и теперь количество оживших приближалось к двум тысячам.

Премьер-министр только-только прибыл на родину, и его уже в аэропорту окружили репортеры. Сняв очки, чтобы подчеркнуть всю серьезность положения, премьер-минитср уставился близоруким взглядом в камеру и произнес, чеканя слова:

«Наша страна. Переживает грандиозное потрясение. Я надеюсь, что все. Проявят понимание. Дабы не усугублять. И без того сложную ситуацию. Я. И мое правительство. Сделаем все. Что в наших силах. Чтобы предоставить этим людям. Необходимый уход. И заботу. Но не будем забывать...» — Премьер-министр поднял указательный палец и со скорбным выражением лица огляделся по сторонам. Эльви напряглась, подавшись вперед всем телом. Наконец-то. Премьер-министр, выдержав паузу, продолжил: «Всем нам. Предстоит проделать этот путь. Эти люди. Точно такие же, как и мы».

Закончив таким образом свою речь, премьер-министр поблагодарил всех за внимание, и толпа журналистов расступилась, пропуская его к правительственной машине. Эльви от возмущения открыла рот.

И он туда же...

Ей было известно, что премьер-министр неплохо знал Библию и охотно при случае щеголял библейскими цитатами. Тем сильнее был удар, когда он ни словом не упомянул Священное Писание — сейчас, когда для этого самое время!

«Всем нам предстоит проделать этот путь!»

Эльви выключила телевизор, и у нее невольно вырвалось:

— Идиот!

Она слонялась по дому, не зная, куда деваться от злости. Войдя в гостиную, Эльви взяла со стола листы с псалмами, запачканные Туре, скомкала их и выкинула в мусорную корзину. Затем она набрала номер Хагар.

Хагар была ее подругой по церкви и рьяной общественницей. Вот уже двенадцать лет их троица — Эльви, Хагар и Агнес — готовила кофе и выпечку для субботних приходских собраний. Три года назад, когда Агнес подкосил радикулит, вся ответственность легла на плечи Эльви с Хагар.

Уже после второго сигнала Хагар схватила трубку.

— 612-12-96 слушает! — Хагар, страдающая легкой глухотой, почти кричала. Эльви отодвинула трубку чуть подальше от уха.

— Привет, это я.

— Эльви! К тебе, кажется, «Скорая» приезжала...

— Да, я знаю. Послушай, я хотела спросить...

— Слушай, это Туре, да? Он тоже?..

— Да.

— Вернулся?!..

— Да, да.

На том конце трубки повисла пауза. Затем Хагар продолжила, уже несколько тише:

— И что, прямо домой?..

— Да. Но его уже увезли. Я по другому поводу звоню. Ты новости смотрела?

— Еще бы, все утро. Нет, ты подумай! И что, очень страшно было?

— Ты про Туре? Ну, вначале немного... А потом ничего. Вообще-то я не за этим. Ты слышала обращение премьер-министра?

— Ну, — ответила Хагар, немного скиснув. — А в чем дело-то?

Эльви медленно покачала головой, забыв, что Хагар ее не видит. Уставившись на небольшую икону на стене прихожей, она отчетливо произнесла:

— Хагар... Ты мне лучше вот что скажи — ты думаешь то же, что и я?

— Про что?

— Ну, про все, что творится.

— А, Второе Пришествие?

Эльви улыбнулась. Она всегда знала, что на Хагар можно положиться. Она кивнула иконе с Христом-Спасителем и ответила:

— Ну да. Они же вообще ни словом про это не обмолвились!

— Да уж — Хагар опять повысила голос: — Кошмар! До чего докатились!

Они немного обсудили происходящее и распрощались, пообещав друг другу непременно что-нибудь предпринять, хотя что именно, было совершенно неясно.

Эльви немного полегчало. По крайней мере, она не одинока в своей вере. Возможно, кроме Хагар, были и другие, разделявшие ее убеждения. Эльви подошла к балкону и выглянула на улицу, словно высматривая тех самых других, и с удивлением обнаружила на небе тучу. Не просто облачко, подчеркивающее небесную голубизну, а самую настоящую грозовую тучу, ползущую так медленно, что сперва Эльви показалось, что та неподвижно висит над горизонтом. Темные клубы, сплетенные в мощный мускул, который вот-вот обрушит свою мощь на крыши города.

Эльви вышла на веранду, наблюдая за серой громадой, — медленно, но верно она надвигалась на город. Эльви ощутила холодок в животе. А вдруг это оно?

Она прошлась по дому, пытаясь собраться с мыслями, как-то приготовиться. Только вот как?

 

«И кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего;

и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои...» [28]

 

Что уж тут поделаешь. Эльви уселась в кресло и открыла Евангелие от Матфея на 24-й главе, забыв, что там дальше. Чем больше она читала, тем больше страха нагонял на нее текст:

 

«...ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет».

 

Перед ее глазами пронеслись картины концлагерей, затем лицо Флоры.

 

«И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни».

 

На самом деле там не было ни слова о физической боли и страдании в их обычном понимании — лишь о скорби, «какой не было доныне». О страдании, доселе человеку неведомом. Хотя, возможно, дело было в шведском переводе. Может, в оригинале речь шла как раз о невыносимых физических муках. Веки Эльви налились свинцом.

 

Может, в том самом первом переводе... Как бишь его... септуагинта... а потом сорок монахов в сорока кельях... сотня мартышек за сотней печатных машинок на протяжении сотни лет...

 

Мысли смешались, и Эльви уронила голову на грудь...

Проснулась она от звука включенного телевизора.

Сквозь сомкнутые веки пробивался оранжевый свет. Эльви открыла глаза, но была вынуждена тут же их снова закрыть — экран телевизора светился с яркостью раскаленного солнца. Она осторожно прищурилась.

Когда глаза начали привыкать, Эльви разглядела смутную фигуру, окруженную лучами, как если бы свечение исходило от нее самой. Та женщина на дороге! Эльви ахнула, мгновенно ее узнав.

Ее черные волосы покрывал голубой платок, а в глазах читалась скорбь матери, пережившей своего сына; матери, стоявшей у креста, когда из рук ее чада выдирали гвозди, — давно ли его крошечные розовые пальчики тянулись к ее груди? А теперь? Сведенные судорогой пальцы, раздробленные кисти рук. Такая чудовищная смерть...

Эльви прошептала с трепетом: «Пресвятая Дева!» — и вдруг поняла, что значит «скорбь, какой не бывало доныне», — именно она угадывалась в лице Марии. Боль матери, лишившейся своего дитя, олицетворения чистоты и праведности. Горечь утраты, многократно умноженная осознанием несовершенства мира, в котором такое возможно.

Покосившись на экран, Эльви заметила, как Богородица поманила ее рукой. Эльви уже собралась было упасть на колени, но тут Мария произнесла:

— Сядь, Эльви.

Голос оказался мягким, точно шелест, — какой уж там гром небесный, скорее робкая мольба.

Сядь, Эльви.

Мария знала не только ее имя, но и самую ее суть — Эльви всю жизнь крутилась как белка в колесе и как никто заслуживала передышку — так сядь, Эльви, посиди. Взглянув на экран, она успела разглядеть, как что-то поблескивает на кончиках пальцев Девы — наверное, слезы.

— Эльви, — продолжила Мария, — Я возлагаю на тебя важную миссию.

— Я слушаю, — одними губами прошептала Эльви.

— Ты должна привести их ко Мне. В этом их единственное спасение.

Эльви и сама об этом догадывалась, но, несмотря на всю торжественность момента, она тут же представила себе недоумевающие взгляды соседей, захлопывающих двери перед ее носом, и спросила:

— Но как? Как мне их в этом убедить?

На мгновение Эльви заглянула Марии прямо в глаза, и сердце ее наполнилось страхом — в них она прочитала, какие страдания грозят человечеству, если оно не придет с покаянием под покров Пресвятой Богородицы.

Мария протянула руки и произнесла:

— Пусть это будет знаком.

Эльви почувствовала, как что-то коснулось ее лба. Телевизор погас. Она повалилась на бок, и голова взорвалась ужасной болью.

 

Открыв глаза, Эльви обнаружила, что упирается лбом в край стеклянного столика. Голова раскалывалась от боли. Не без труда Эльви выпрямилась и взглянула на гладкую поверхность стола. Сбоку виднелось свежее темно-красное пятно. Пара капель крови упала на ковер.

Выключенный телевизор безмолвствовал.

Эльви встала, прошла на дрожащих ногах в коридор и посмотрелась в зеркало. Совершенно прямой шрам сантиметра в три длиной украшал ее лоб чуть выше бровей, словно знак минуса. Капля крови стекала со лба. Эльви смахнула ее пальцем.

На кухне Эльви вытерла кровь куском бумажного полотенца. Выбросить его у нее не поднялась рука, так что она положила смятый обрывок в стеклянную банку и закрыла крышкой.

Затем Эльви набрала номер Хагар.

Пока в трубке звучали гудки, она зажмурилась, и перед ней снова предстал образ Девы Марии. Эльви одного не могла понять. Когда Мария протянула руку, чтобы коснуться ее лба, за какую-то долю секунды она успела разглядеть, что именно блестело на кончиках Ее пальцев. Крючки. Маленькие, тоненькие, не больше рыболовных, выступающие прямо из-под кожи.

Чутье подсказывало Эльви, что образ Марии был не более чем обличием, доступным ее пониманию. Это было Слово, явившееся в образе Богородицы. Но что означали крючки?

Хагар подняла трубку. Эльви отложила на время все эти вопросы и принялась за подробный отчет о самой важной минуте своей жизни.