Письмо восемнадцатое

Наша жизнь в «заколдованном домике»

Два месяца, которые прожил у меня Дима, для нас обоих были тем даром в жизни, ко­торый я из своего наблюдения, опыта те­перь уже уходящего человека, скажу, от­пускается не каждому. Мы сбросили с се­бя годы. Я походила на девушку, только что окончившую гимназию, а Дима — на студента первого курса. Мы были оба чис­ты, юны, радостны. За два месяца в наших отношениях не было ни одного ветреного, холодного, дождливого, осеннего или зим­него морозного, леденящего дня, но и зноя тоже не было. Как видите, на нашу счаст­ливую долю досталась весна. Весна чудес­ная, благоухающая, все с новыми и новы­ми щедротами, красотами радующая.

Что касается зова пола, полового под­бора, половой зрелости и в этом роде, Вы, конечно, мне не поверите, если я скажу Вам, что этого не было. И Вы имеете пол­ное право не поверить и счесть нас за фи­зических уродов, уверяю Вас, что тяготе­ние друг к другу было, но оно не домини­ровало, не было первенствующим. По обоюдному молчаливому соглашению, по внутреннему голоду по красоте, теплу, ласке душевной, все остальное было оставлено на после, но тянуло нас друг к дру­гу до невероятности. Нам все еще казалось, что мы не все рассказали, не всем поделились. Что-то очень важное, глубоко внутри нас запрятанное, готовое на подвиг, на любое испытание, на мученичество, хотя и было еще не сказано, не отдано, но каждый из нас чувствовал, что ни вьюга, ни зной этой жизни, ни чуждое влияние, ни разлука, ни болезнь, ни ушед­шая молодость нашего обоюдного огонька тепла не потушат. Не помню, читала ли я, или кто-то мне рассказал следующую интересную легенду. Взял Господь корзину с яблоками, разрезал каждое попо­лам, смешал и рассыпал по миру, сказав: „Каждый, нашедший свою половину, счастлив будет". Вот мы и были то заветное яблочко, не сдружились, а сли­лись, срослись в одну душу. Походили в этот самый счастливый момент нашей жизни на школьников, приехавших на рождественские каникулы домой, и нам сопутствовала во всем и везде радость, та ра­дость, которая свойственна только молодой весне юных лет и истинной любви.

А теперь боюсь, да не покажется Вам скучным, но не могу не поводить Вас по домику в лесу, как я его называла. На самом же деле эта был очень боль­шой, далеко не казарменного вида дом из одиннад­цати комнат внизу, не считая всех удобств (ванну, уборной, кухни, двух комнат для прислуги) и еще двух комнат вверху над всем залом (моя летняя ре­зиденция). Прилагаю план, по которому мне легче рассказать, а Вам, может быть, будет понятнее его себе представить.

Представьте себе большой прямоугольник — зал. К нему примыкает с юга столовая полукруг, ок­на в некрупную сетку, от потолка до полу отделяются друг от друга колоннами. Мебель: стол, стулья с высокими спинками, буфеты, закусочный стол. Сте­ны все — светлый клен, цвета слоновой кости. Си­денья стульев обтянуты гобеленами, мягких, пас­тельных тонов, ручной работы моей матери и Ели­заветы Николаевны мне в подарок на новоселье. За­тем комната, противоположная столовой, северная сторона дома, это библиотека, также полукруглая, также окна в сетку с потолка, не доходя до пола полтора аршина. Вместо колонн узкие шкафы до по­лу для книг отделяют окно от окна. С западной сто­роны примыкает к залу вестибюль, грандиозное ок­но во всю стену, в крупную сетку, но не доходит до полу без четверти два аршина с расчетом, что эту высоту занимает огромный мягкий диван во всю ширину окна с боковыми столиками, на которых: лампы, книги и, при желании, стакан чая или чашеч­ка душистого кофе. Этот диван вмещал всех моих столичных гостей и был прозван ковчегом. Слева из вестибюля вела лестница ко мне наверх, а справой стороны был главный вход в дом. Против ковчега в зале был большой камин. Зал и вестибюль были светлого дуба. Мебель зала была обтянута золотис­тым тяжелым штофом. Посередине стоял чудесный рояль Беккера, привезенный мною из отцовского до­ма, так же как и библиотека. В самом зале не было ни одного окна, но в нем даже в серый дождливый день не было темно. Столовая, библиотека, вести­бюль своими огромными окнами, через широчайшие двери, заливали светом зал.

Мой строитель и архитектор, Иван Иванович, пришел в ужас от такой массы стекол и высоты этих четырех комнат, при уральских морозах, но я была неумолима.

— Такой дом, или никакого, — сказала я ему.

Зимой из окон всегда дует, а потому Иван Ива­нович окна трех вышеназванных комнат сделал

„мертвыми", как он сказал, то есть летние рамы и зимние были вставлены наглухо, навсегда, особенно зашпаклеваны и зашиты деревом. От них совершен­но не дуло, но особая вентиляция для проветрива­ния комнат хитро была им придумана, но писать обо всех подробностях, а их было много, я не соби­раюсь, слишком длинно, да и Вам, боюсь, покажет­ся скучным. А вот еще главная деталь, которая Вам может показаться сначала даже неважной. Это то, что зал был ниже столовой, библиотеки и вестибю­ля на три ступеньки, создавался эффект, непривыч­ный для глаза. Можно было смотреть из зала как бы на эстраду столовой, вестибюля и библиотеки, и из перечисленных последних смотреть в зал как бы из лож первого яруса, и в то же время все эти комна­ты сливались в одно целое и дополняли друг друга. В особенности при вечернем освещении, при свете канделябр, камина, ламп, льющих мягкий свет через плотные абажуры. Все это создавало необыкновен­ную элегантность, уют, новизну. Высокие потолки, размах и грандиозность всегда подымали настрое­ние и будили фантазию. Вторая половина дома при­мыкала к залу безо всяких ступенек, пол был на од­ном уровне с залом. Состояла она из семи спален, разделенных посередине коридором. В каждой ком­нате умывальник из цветной яшмы (т.е. самые чаш­ки, на Урале это было возможно), и всюду проведе­на горячая и холодная вода. Однако, довольно. Раз­решите еще несколько слов. Наверху дома — четы­ре террасы полукруглые, над столовой и библиоте­кой, третья над вестибюлем и четвертая, огромная, над всей второй половиной дома, над спальнями. Летом на ней были разбросаны все сорта летней плетеной голицинского земства мебели. А еще пятая терраса, нижняя, огибала весь дом, кроме северной стороны. Террасы были обнесены тончайшей ажур­ной деревянной решеткой в один с четвертью арши­на высотой, чередовались с тумбами, на которых из алебастровых ваз летом спускались вьющиеся расте­ния. Дом и решетки были окрашены белой масляной краской. Зимой все сливалось с сугробами снега, а летом создавало яркое пятно на фоне леса. Все мои желания, все технические задачи Иван Иванович выполнил в совершенстве. В доме была образцовая канализация, которой мог бы позавидовать любой городской благоустроенный дом. Водопровод, хо­лодная и горячая вода в умывальниках и электриче­ство. С ранней весны, когда моя горная речка Северка просыпалась от зимней спячки, вертелось ко­лесо на плотине довольно большого пруда и, таким образом, заряжалась в течение дня аккумуляторная батарея. Вечером дом, двор, службы, террасы, доро­га до мостика были залиты электрическим светом, до первых заморозков, а зимой мы заменяли элек­тричество ацетиленовыми лампами.

Не спорю, много на свете было, есть и будет до­мов, дач, богаче, лучше, красивее моего, но такого, как мой, в глуши, в уральском лесу (в 1907 году), не было и не будет. В нем, в доме, в окружающем его лесу, в речке Северке, в скалах, горах, озерах было что-то волшебное, притягивающее, в них жила сказ­ка. Мои столичные друзья все охотнее и охотнее за­бывали о заграницах и гостили у меня, некоторые до поздней осени.

Может быть, Вам уже надоело, но я не могу не гордиться моим домом, который был выстроен по моему плану, по моему вкусу. Это мое детище, я лю­била и люблю его, мои мысли и теперь часто там, в нем и около него.

Итак, Дима застал нас врасплох. Елизавета Ни­колаевна, моя старушка, захлопоталась и растерян­но спрашивала:

— Чем же мы накормим сегодня московского гостя? Завтра уже не страшно, полный птичник, а се­годня всего час до обеда. Что успеешь приготовить?

Мой спокойный тон обыкновенно быстро воз­вращал ей энергию, а на этот раз в звуке моего го­лоса чувствовалась еще и звонкая радость.

— Ошибаетесь, моя дорогая, у Вас такой вкус­ный пирог остался от завтрака, есть бульон, и Вы говорили, что на обед сегодня рябчики?

— Всего два, — тревога еще звучала в ее голосе.

— Отлично, ему целый, а нам по половинке, по­больше гарниру и всяких Ваших вкуснятин: гриб­ков, маринадов, которых у Вас неисчерпаемое коли­чество и разнообразие. Да, пожалуйста, свежей ре­диски, салату и, вероятно, найдутся несколько круп­ных свежих огурчиков, а на сладкое земляника со сливками. Я подразумеваю ту, которую Вы так уди­вительно консервируете. Поверьте, он будет пора­жен изысканностью обеда в такой берлоге.

Крепко поцеловав Елизавету Николаевну и взяв Машу, я поторопилась проделать то, что всегда по­ражало вновь приезжих, то есть осветить, привести в надлежащий вид первую парадную половину дома. Я никогда и никому заранее не рассказывала по­дробно о домике в лесу, и каждый вновь приехав­ший думал, ну домик и домик, так изба какая-ни­будь, что может быть особенного в такой глуши. А потому все приезжие были готовы на всякие жерт­вы житья в загородных домах с тысячью неудобств. В данный момент мне было совсем не важно, что на мне была надета черная юбка и английская белая блузка, а волосы были заплетены в косу. А вот дом... Я ловила себя каждый раз на этом, не хвастовство охватывало меня, нет, нет... Я каждый раз пережи­вала чувства артиста перед занавесом, который сей­час будет отдернут, так я предвкушала произведен­ное впечатление моим домом на вновь приехавших.

Меня била мелкая дрожь, в особенности сегодня, ведь Дима тоже не имел ни малейшего представле­ния о домике в лесу.

Приехал он поздно, было уже темно, и я прове­ла его, через кухню со свечкой в угловую юго-вос­точную комнату, по обстановке походившей на ка­бинет моего отца. В ней вместо кровати был боль­шой турецкий диван, копия отцовского. Я предложила ему поставить кровать, но он запротестовал:

— Все-все чудесно, никаких перемен! Намеренно не предложила ему принять ванну, не зажгла лампу, не осветила эту чудесную комнату, с большими цельного стекла окнами, то есть без пе­рекладин, и с дверью на балкон, сейчас, по случаю зимы, сильно зашпаклеванной. У нас на Урале моро­зы не шуточка! Мерцание одинокой свечки в мед­ном маленьком подсвечнике не обещало ни комфор­та, ни удобств в этом доме. Степан таскал вещи, я попросила Диму не выходить из комнаты, пока не приду за ним.

Не прошло и получаса, я зашла за Димой.

— Пойдемте, — сказала я, взяв свечу со стола, но меня привлек большой ящик с ландышами, — Господи, как Вам удалось это привезти?

Я погрузила свое лицо в эти дорогие, милые цве­ты. Вы только подумайте, из Москвы привезти ящик с ландышами, двое с половиной суток в душном ку­пе и по уральскому морозу, за тридцать верст, муд­рено! Особое внимание к тому, что я люблю больше всего, привезти ландыши зимой, с такими труднос­тями, и это сделал не кто другой, как Дима. И никто не был мне так близок и так дорог в этот момент. Неожиданность его приезда, мое собственное вы­ступление с домом и кажущийся провал этого пред­приятия, которое впервые показалось таким теат­рально ненужным, стыд обжег за легкое тщеславие. Господи, провалилась бы та половина дома, привес­ти его на кухню и скромно, просто пообедать с ке­росиновой лампой, как мы всегда и делали с Елиза­ветой Николаевной, когда зимой жили одни.

Все это быстро промелькнуло в моем сознании, пока я целовала, любовалась ландышами и вдыхала их аромат. Ну, будь, что будет, пусть смеется!

— Пойдемте, — сказала я, чуть не с отчаянием, — Извините, коридор еще не успели осветить.

И опять стыдно стало, что вру, сама не велела, из полутемноты световыми эффектами парадных комнат поразить хотела. Врожденная правдивость, истинная простота, к которой всегда душа тянулась, требовали, чтобы я больше таких штук не выкиды­вала, и по правде скажу, тогда же отмерло, отжило это, и больше не тешило. Когда я распахнула двери, то картина освещенных комнат после свечки и длин­ного темного коридора, опять повторяю, психологи­чески была рассчитана правильно, и приезжие быва­ли положительно зачарованы. Дима остановился на пороге. Длительная пауза.

— Рояль, — наконец произнес он, и в тоне его голоса было удивление и радость, — Замор­ская Царевна! Вы что же мне ни слова не сказа­ли о Вашем тереме?

Он впервые так назвал меня. Еще минута и мы стояли с ним на верхней ступени вестибюля, против пылающего камина. Тяжелые бронзовые канделяб­ры освещали самые темные углы зала. Из библиоте­ки ползли полосы света из-под темно-зеленых аба­журов. Направо столовая была ярким пятном, через закрытые широкие стеклянные двери, затянутые тонким прозрачным тюлем. Светлый клен, бело­снежная скатерть и два канделябра на обеденном столе слепили глаза.

— Эти три ступеньки, — задумчиво сказал Ди­ма, — создают какие-то новые формы и навевают особое настроение.

Затем он взял мою руку, посадил на диван, как-то особенно заглянул мне в глаза и спросил:

— Ну а теперь скажите, что случилось, и поче­му такие трагические глаза?

Это не первый раз уже, если и не читал моих мыслей, то настроение всегда угадывал. Внезапно мне стало легко и совсем не стыдно. Он, как отец, по­ступал и спрашивал как-то особенно тепло, любовно и заботливо. Откинувшись на диван, курил, слушал, не выпуская моей руки. Я сказала, что больше всего мне было стыдно, что он сможет заподозрить меня в хвастовстве, и все для меня сейчас имеет вид какой-то театральности, а когда я проделывала это раньше со своими приезжими друзьями, то никогда такие мысли мне в голову не приходили, было только смеш­но и весело. Еще говорила о том, что люблю этот дом, как его строила, о плотнике Иване Ивановиче и... умолкла. После некоторого молчания Дима спросил:

— Ещё в чем грешна?

В голосе его пенилась радость, как тогда на тер­расе у Пелагеи Ивановны в первый день нашей встречи. Только разница была в том, что в этот раз он, взяв мои обе руки, так глянул мне в глаза свои­ми лучистыми, своими синими-синими, и все, что сказали они мне тогда, в страницу не уложишь, да и пусть пока это будет в секрете, не время еще.

В этот момент Елизавета Николаевна позвала нас обедать, я успела его предупредить, что старушка очень обеспокоена, насытится ли он сегодня. Воисти­ну было парадно, стол уставлен до отказа, а в середи­не его нежные фарфоровые ландыши из ящика выгля­дывали, и нет-нет тонкий аромат их волновал, и прежние маленькие букетики на коленях чудились. Дима всегда в Москве при встрече приносил мне бу­кетик ландышей, а также при моем отъезде из Моск­вы. Елизавета Николаевна в черном шелковом платье с белоснежными манжетами и воротничком, озабо­ченно оглядела мою косу и костюм, и я ей только под­мигнула глазом, чего она от меня никак не ожидала.

Я и Дима были в веселом, в приподнятом... Нет, нет, не подходит. От нас просто летели брызги радо­сти и счастья. Дима не без удовольствия пробовал все, что только ни предлагала Елизавета Николаев­на. Старушка была счастлива. Я заметила, что он за­владел ее старым сердцем. Когда подали землянику, можно сказать, ее коронное изобретение, Дима с его манерой смеющихся глаз и серьезным лицом заявил:

— Как, уже десерт, Елизавета Николаевна, я голоден!

Бедняжка беспомощно, растерянно опустилась на стул. „Подумать только, гость сам заявил, что голоден", — можно было прочесть на ее милом, дорогом мне лице.

— Да я же Вас предупредила, что ему и трех рябчиков мало!

Елизавета Николаевна по очереди переводила свои добрые темно-карие глаза на наши, не знаю, подходило ли это к нашему возрасту, расшалившие­ся лица. Кончился извод тем, что я ее крепко обня­ла, а Дима, поцеловал ей руку, со свойственным только ему обаянием, сказал:

— Не правда ли, мы друзья?

Она поцеловала его в голову, и прочный мир был заключен. Просидели за столом довольно долго. Пос­ле десерта пили еще кофе, и чуть ли около десяти ча­сов (для нас деревенских время позднее) я и Дима унесли на кухню все со стола. Дом и несложное его окружение решили осматривать завтра. Мы верну­лись с ним в зал. Дима взял несколько аккордов.

— Чудесный рояль, чудесный звук, чудесная акустика, все, все чудесно, и Вы смело можете себя считать чудесной волшебницей. Когда ваш Сусанин, Степан, свернул с тракта на узенькую лесную до­рожку, я не мог себе представить сотой доли того, что я нашел.

Он бегло осмотрел библиотеку и вновь вернулся к роялю. Я знала, что он страстно любит музыку; наблюдая его на концертах, в опере, с удовольстви­ем слушала его утонченную оценку, глубокое пони­мание, но я никак не предполагала, что он сам неза­урядный пианист и берет частные уроки у профес­сора московской консерватории. Открытие, что мы оба музыканты-пианисты, воистину, поверьте, для нас обоих было потрясающе. Вы только подумайте, совместная работа, изучение любимых композито­ров, одинаковая страсть к музыке и возможность без помехи играть дни и ночи, хоть кому может вскружить голову.

— Ах, как жаль, нет второго инструмента, — воскликнул Дима, перебирая внимательно мою нот­ную библиотеку.

— И очень даже ошибаетесь.

От массы впечатлений и позднего времени, бы­ло уже одиннадцать, мы решили померяться силами завтра. Я предложила Диме посмотреть лес ночью, с верхней террасы. Луна была уже на ущербе, сильно запаздывала и только что показывалась из-за бли­жайшего утеса. Небо мерцало миллионами звездо­чек-огоньков. Глаза быстро освоились с темнотой, купы деревьев и ближайшие горы все больше и боль­ше обрисовывались. Непривычная для горожанина тишина, тишина леса, обаяние зимней лунной ночи, застывшие, опушенные снегом группы гигантов, ближайших елей с острыми макушечками и мощных сосен с пышными шапками.

Верхушки голых утесов или покрытые редким леском, как кружевом, сквозили на фоне неба, осве­щенного почти взошедшей луной. Я чувствовала, что Диму охватила эта торжественная, величествен­ная красота, а тишина пела из 103-го Псалма: „Бла­гословите Господа, все дела Его, во всех местах вла­дычества Его, благослови, душа моя, Господа!"

Намерзнувшись, было приятно попасть в теплый дом. У Димы в комнате горела яркая лампа, боль­шой абажур смягчал резкий свет. Постель была уже постлана, придвинут столик с водой, свечкой и элек­трическим фонариком и записочка приколота к по­душке на видном месте: „Ванна готова". А на столе, на подносе, стояли две цветных черепушечки. Одна с простоквашей, другая с вареньем, на выбор, по на­шему деревенскому обычаю, на ночь. Милая, доро­гая моя старушка Елизавета Николаевна обо всем позаботилась. Дима был страшно тронут ее внима­нием, почти сконфужен. Пожелав ему покойной но­чи, признаюсь, с большой неохотой, могли бы про­болтать до утра, сна не было ни в одном глазу у обо­их, но... Но пора и спать.

— Не спускайте штор, кругом ни души, а ут­ром в это окно ворвется солнышко, и, пожалуйста, спите дольше.

Дима стоял на пороге своей комнаты и смотрел мне вслед.

— С косенкой Вы совсем девочка.

— С „косенкой"? Это что же значит, у меня крысиный хвост?

— Виноват, с пышной косой.

И каждый раз этот изумительный, ни с чем несравнимей голос уводил меня в мир улыбки, в мир радости.