Письмо пятнадцатое

Мы с Олей приехали около часу дня домой. В городской квартире, кроме прислуги, никого не было. Отправив телеграмму Диме: „Из заколдованного в лесу домика привет Москве", наскоро позавтракав, мы выехали ко мне, в мой лес.

Я, как Иван Иванович мне, показала Оле с самого высокого подъема панора­му-картину Урала и горы в левом углу, цель нашего пути. Впечатление от леса было осеннее, все лиственные деревья пе­реливались на солнышке желтыми и красными тонами и, на фоне темной зе­лени хвои, имели свою прелесть. По гру­стному бледному личику Оли забродило удивление, и в глазах появился интерес. Она забросала меня вопросами, чему я была несказанно рада. Осень в этом году была на редкость хороша.

Должна Вам сказать, что моя мать каждую осень проводила у меня в лесу. Уходящая на покой природа, мозаика красок осени, сбор грибов и последней ягоды — клюквы, не скажу, что все это увлекало ее, но почему-то было ей по сердцу. Много позднее я поняла, что весною ей бывало тяжко. Весна - мечта­тельница и просыпающаяся природа влекут Вас, то­мят, все радуется, молодеет и тянется к счастью. С уходом отца ушла и весна моей матери. О, как поздно я все это поняла! Молодость, молодость, от­чего ты такая слепая, нечуткая и как много в тебе бессознательного эгоизма!

Дома мы застали всех троих, то есть мою мать, Елизавету Николаевну и Дарью Ивановну (жену Ивана Ивановича). И, само собой разумеется, Ми­халыча за чисткой и сортировкой грибов, опят, этих последних было видимо-невидимо. Сушили их меш­ками для пирогов какого-то особого сорта, но Ели­завете Николаевне и Дарье Ивановне все казалось, что мало. Дарья Ивановна, когда наступала пора сбора ягод, варки варенья, а осенью страда грибов, особенно груздей, рыжиков, подберезовиков, боро­виков и других сортов, приезжала к нам с пудами сахара, большим количеством всяких видов банок, склянок, и летняя изба косцов превращалась вре­менно в фабрику заготовок на зиму.

Оля пришла в восторг от дома, леса, речки, пру­да. А когда я посадила ее в седло, побродить по ле­су, и показала озера, скалы, горы, тот, собственно говоря, маленький кусочек земли, в котором было так много сосредоточено размаха, красоты и вели­чия, моя милая Олюшка только шептала:

— Как в сказке, как в сказке...

Тоска почти исчезла из ее добрых серых глаз. Приветливая, ласковая Оля всем понравилась, и мама и Елизавета Николаевна наперерыв ласкали девушку-сироту и бережно касались ее душевных ран. А сильно состарившийся Михалыч, до сих пор тоскующий по Николаю Николаевичу, со слезящи­мися глазами, шамкающим ртом, стал звать ее, как и меня, „дитя". Как я ни убеждала Михалыча вста­вить зубы и привести в порядок рот, но каждый раз было то же самое:

— Да что ты, дитя, ведь скоро пред Господом предстану и его... Его там скоро, моего голубчика, встречу... Увижу...

Все кончалось всхлипыванием, слезами, я боль­ше не настаивала. Михалыч по своей натуре обяза­тельно должен был к кому-нибудь определиться, как он сам выражался; и определился он к моей матери. Убирал ее комнату, горничную не допускал, что не­сколько стесняло мою мать, но, не желая обидеть старика, она терпела безропотно некоторые неудоб­ства; сопровождал ее в монастырь, с ней выстаивал все службы, вместе часто служили панихиды по от­цу и Николаю Николаевичу. Летом он перетряхивал и сушил на солнце все ее зимние меховые вещи.

В пять часов неукоснительно приносил в ее комнату на подносе чашечку чая с каким-нибудь любимым вареньем. Все привычки матери изучил старик. Сидел безотлучно у ее дверей, знал, когда она молится.

— Сейчас никак нельзя, заняты.

И хоть кто приходи, не допустит. У нее часто бывали монашки из монастыря или сама мать игуменья и отец настоятель, а чаще всех Дарья Иванов­на. Михалыч знал вкус каждого гостя, то есть кре­пость чая, сорт варенья, кому печенье полагалось, а кому сушки или баранки, кому икорки черной, а кто и красной обойдется, ну и балычок и грибки соле­ные, маринованные и так далее. Игуменья любила чай очень горячий, так Михалыч грел ее чашку прежде, чем налить ей чай. А отцу-настоятелю к чаю ром и лимончик беспременно подавались. Мать ни­когда не беспокоилась и всегда полагалась на Миха­лыча. „Он все знает", — говорила она.

Удивительно, как у полуграмотного мужика-солдата, неукоснительного исполнителя долга им самим назначенного, было столько предусмотри­тельности, привязанности, я бы сказала, нежности, с материнской любовью проявляемых, и преданное сердце... неизменчивое.

Два раза в неделю мне привозили из города кор­респонденцию. От Димы я сразу получила две теле­граммы. В первой было: „Ау", — и больше ничего. Она была послана днем раньше моей. А во второй: „ Заколдованной Царевне заколдованного домика Москва бьет челом". Так прошел месяц, переписы­вались телеграммами, без подписи. Не подпишусь же я „Таня" или „Татьяна", ну а фамилия уж сов­сем не подходит. Также и он. Писем тоже не писа­ли. Я раз попробовала, так много лишнего написала, наводящего на некоторые размышления, ну ясно, вместо почтового ящика в печке очутилось, так, на­верное, и с ним случалось.

Только стала меня тоска томить, больше, чем с неделю телеграмм из Москвы не было, и я умолкла. А в сумерках, на верхней террасе, закутавшись (уже холодно было, и снежок порошил) в лонгшезе или качалке, лежишь и час, и два, звезды считаешь, как сердится лес от холодного ветра, слушаешь, а душа и мысли там, в Москве. И до такой степени они туда улетят, что Дима как живой стоит рядом, и вдруг сегодня почудилось, ясно-ясно спросил: „Когда приедете?" Кубарем спустилась я вниз, во всем доме огни зажгла. Не трусиха была, но било меня, как в лихорадке.

— Неужели Степан еще из города не вернулся? — спросила я Елизавету Николаевну.

Давно, письма и газеты все у тебя на столе, Танечка.

Дрожащими руками веревочку долго развязать не могла, ничего не надо, телеграмму хочу. Газета, книга, письмо, еще письмо, опять письмо, ну вот и она, желанная. „Когда приедете?" — прочла раз, прочла два: „Когда приедете?" Глаза протерла и еще раз: „Когда приедете?"

— Елизавета Николаевна, завтра утром в город едем, — звенящим голосом крикнула я.

Ничего не сказала мне моя милая старушка, только долгим пытливым взглядом посмотрела на меня. Вся буря и радость душевная вылилась у меня в игре на рояле. Два-три часа проиграла, не замети­ла, успокоилась и смирно сидела с Елизаветой Ни­колаевной, вечерний чай пила. Оля была в городе. Через день был четверг, шел сибирский экспресс Владивосток-Москва-Санкт-Петербург, и унес он меня туда, туда в Белокаменную.

Я была очень довольна, что смогла достать двух­местное купе. Была я одна, без соседа-пассажира. Хорошо думалось под укачивающий мерный стук ко­лес поезда. Еще так недавно, месяц с небольшим, жизнь катилась по намеченному плану, выработа­лись какие-то привычки, вкусы, были запросы, жела­ния. И что же? Намеченные книги остались неразре­занными, газеты неразвернутыми, но, что очень не­красиво и плохо, — не на все письма было отвлечено. Плавала я вне действительности, вне окружающего, в фантастическом, увлекательном, зовущем, сладост­ном и не имеющем определенного названия состоя­нии. И опять спрашивала я себя: „Это любовь? „Это тепло, радость, счастье", — отвечало сердце.

Я, собственно говоря, очень мало знала о Диме, все вопросы вылетали при свидании за ненужнос­тью. Остались в памяти какие-то обрывки, или вскользь сказанное. „Дядя умер несколько месяцев тому назад, вожусь с ликвидацией всего ненужного, лишнего; счастлив, что больше не гусар". Вот это последнее меня заинтересовало. Какая причина?

Почему счастлив? А если тяготился, почему не ушел из полка раньше?

Я непременно спрошу Диму об этом. Слово „гу­сар", сентябрьское утро, кафе, встреча, Оля... Как хорошо, что эта милая скромная девушка осталась с моими старушками, скрасит им дни одиночества, внесет весну своей молодости и оживит своим при­сутствием монотонность их жизни, и хоть немнож­ко заменит меня, непоседу. Оля изъявила желание работать или чему-нибудь учиться. Сначала я хоте­ла, чтобы девочка (ей было восемнадцать) просто пожила, отдохнула, но она очень грустила по мате­ри, и я отдала ее на бухгалтерские курсы; она сама выбрала род этой деятельности.

Вдруг совершенно неожиданно врезался вопрос, не приходивший мне раньше в голову. Как и что Оля расскажет моим старушкам о встрече нас тро­их: меня, ее и Димы? Одно слово „кафе" повергло меня в уныние. Тридцатилетняя женщина, кажется, можно было бы положиться, быть уверенным, а вот подите ж, встреча в кафе, гусар, целая неделя упор­ных посещений, неожиданное знакомство, а даль­ше... А дальше точка. И Оля ровно ничего не знает, но и этого довольно, воображаю, как эта страничка из жизни независимой, самостоятельной, никому никогда не отдающей отчета Татьяны Владимиров­ны, взволнует, покажется легкомысленной, как ма­тери, так и Елизавете Николаевне. Ну, что ж поде­лаешь, будь что будет. Еще ночь, и завтра, в четыре часа дня, я в Москве. Все тревожные мысли, нераз­резанные книги, неотвеченные письма, все, все куда-то провалилось, их поглотило одно слово „Москва". Чем ближе я подъезжала к Москве, тем поезд, как мне казалось, шел все медленнее и медленнее, а вре­мя совсем остановилось. Наконец-то дотащились, последняя остановка „Мытищи'', а там... Вещи уже были сложены, и я была в шляпе, в дверь купе по­стучали. Я открыла, передо мною стоял Дима.

— Можно?

Он усадил меня на диван, взял мою руку в свою, гладил, слегка пожимая.

— Разрешите закурить?

— Пожалуйста.

Как я заметила, Дима курил только тогда, когда был взволнован. Еще в первую нашу встречу, он во­обще совсем не курил, но хорошо помню, в коляске, когда мы выехали от Оли, сразу выкурил две или три папиросы, что он проделал и сейчас. От близо­сти, неожиданности мы были оба взволнованы, как и тогда, в первый раз, сидя рядом в коляске. Вынув из бокового кармана букетик ландышей, молча по­ложил его мне на колени. Сходство с моим отцом в манере обращения, в проявлении нежности, ласки, выраженной в поглаживании, в легком похлопыва­нии моей руки, отец и Дима сливались в один образ, бесконечно близкий и дорогой — все это так грело, так захватывало... Все слова, полагающиеся при встрече, казались ненужными, хотя мы спрашивали, отвечали, механически соблюдали форму вежливос­ти, на самом же деле счастье залило нас. Сорок ми­нут пролетели как одна, мы подъезжали к Москве.

— Ваши вещи мы сдадим в гостиницу и поедем сейчас же в Сергиев Посад, то есть, вернее, в Троице-Сергиеву Лавру, в шестидесяти верстах от Мос­квы, ко всенощной, — сказал Дима.

— В монастырь? Ко всенощной? За шестьдесят верст? Сейчас? — мои вопросы выражали, вероят­но, одну растерянность и недоумение.

— Да, — ответил он таким спокойным тоном, как будто это было более чем в порядке вещей.

— Ведь Вы никогда не слыхали монастырского мужского хора, да еще такого, как в Сергиевой Ла­вре, а тем более, сегодня суббота, 22 октября, празднование Казанской Иконы Божией Матери, ради избавления от ляхов в 1612 году. Я была озадачена, но сказала:

— Да, поедемте!

Уже было почти двенадцать часов ночи, когда я вошла в свой номер в „Лоскутной". „Что же это та­кое, — думала я, — простоять в церкви четыре ча­са, и никакой усталости? Правда, Дима достал мне стул, сам же простоял всю службу, не присевши. А ко мне близко наклоняясь, тихо спрашивал: „Не ус­тали? Пожалуйста, сядьте". Приехали мы в Сергиев Посад за час до службы, до всенощной, на автомо­биле, без шофера, Дима сам управлял. Проехали Ла­вру и остановились около двухэтажного старинного каменного дома. На мой молчаливый вопрос, весело ответил: „Ведь мы же с Вами еще не обедали сегод­ня". Я заметила, что Дима здесь как свой.

— Отец Иосиф, — обратился он к немолодому монаху с седоватой бородкой, со строгим иконопис­ным лицом, — простите, Христа ради, что поздно, покормите, мы не обедали.

Несмотря на строгое обличие, глаза отца Иоси­фа излучали мягкость и приветливость.

— Пожалуйте, Дмитрий Дмитриевич, пожалуй­те, ко всенощной приехали?

Он открыл дверь в комнату, в трапезную монастырской гостиницы. Натертый пол блестел зер­кально с лежавшими на нем чистыми домоткаными дорожками. По стенам были развешены портреты Государя Императора, великих князей, архиереев.

Молодой монах, с добродушным лицом крестья­нина, очень быстро принес нам по мисочке чудесной ухи (конечно, очень вкусной). Затем чудесную от­варную осетрину (можно сказать, необыкновенную, замечательную) и чудесный хлеб и квас (превкус­ный, особенный, монастырский). А разве сегодня все не чудесно? А встреча меня Димой в Мытищах? А эта поездка в монастырь, чуть не за шестьдесят верст от Москвы, прямо из вагона? Разве не чудес­но? А сам Дима разве не чудо? А все-все, что случи­лось за эти два последние месяца со мной? Предуп­реждаю, слова „чудесный" и „чудесно" будут Вам часто попадаться, это у меня от Димы, и он всему причиной.

Дима был в каком-то особенно веселом припод­нятом настроении, глаза искрились, и задорная мальчишеская улыбка не покидала его губ. Часто поглядывая на меня, он как бы говорил: „Что, моя дорогая, Вы, кажется, ошеломлены, в такой обста­новке Вы никогда еще не находились, и Вам пред­стоит еще целая всенощная". Ответила не глазами, а словами:

— Да, милостивый государь, все, что Вы придумы­ваете и безнаказанно проделываете, не безынтересно.

Его искренняя веселость, простота и какая-то пе­нящаяся, сверкающая радость, была всегда так увле­кательна, что и в голову не приходило быть недоволь­ной, сердиться, протестовать. В эти минуты он был брат, дорогой, любимый брат, и быть с ним, прости­те, опять повторяюсь, было больше, чем радостно.

В собор мы проникли каким-то боковым вхо­дом. Огромный храм был еще темен, сливающиеся с темнотой силуэты двух монахов, затепливающих лампады, бесшумно скользили. Огоньков все более и более прибавлялось. Золото иконостасов и икон выделялись все рельефнее, строгие лики святых вырисовывались. За густым ударом первого коло­кола потянулись черные фигуры монахов, совер­шающих поклоны перед иконами. Если простой монах встречает иеромонаха, то подходит под бла­гословение. Нет толкотни, нет поспешности. Как будто все священнодействуют. Движения, манеры глубокопоясных поклонов проникнуты каким-то особым ритмом. Монастырь — не мир: все непривычно для мирянина и может показаться стран­ным, далеким, ненужным.

— Одну минуту, — шепнул Дима, — простите. И поспешно подошел к худощавому высокому монаху, только что вошедшему, получив благослове­ние, трижды облобызался и вошел вместе с ним в ал­тарь. Это был отец Паисий, архимандрит и духов­ник Димы, но я об этом узнала много позднее. „Нет, он положительно здесь свой человек", — думала я. Гусар... Монахи... Нет, нет, не вяжется. Что-то знал Дима, что-то таил в себе, но это „что-то" мне пока не было известно. Не знаю, что больше поразило, потрясло меня. Служба ли наша православная — ве­личавая, строгая, монастырская? Или хор? Или мо­настырские напевы? Или тенор рыдающий овладел душой моей? Тенор сплетался часто с не менее кра­сивым баритоном, а октава с хором аккомпанирова­ли, как оркестр. Ничего подобного не слыхала я в своей жизни. Пел голос, или пела душа этого тено­ра-монаха? Не знаю. Напев ли, мотив ли монастыр­ский особенный, строгий и грустный, проникновен­ный и призывающий, только глянул в душу мою мир загадочный, неведомый, необычный, внутри что-то растопилось, потеплело. На обратном пути мне очень хотелось пожать, погладить руку Димы, но то, что он делал так просто, так естественно, у меня бы не вышло, и я ограничилась словами:

— Как чудесно! Спасибо!

Мы оба были наполнены, насыщены излучением светлых, благоговейных чувств, в ушах еще звучало „Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение".

По дороге Дима рассказал мне о слепом монахе-теноре. В каком-то волжском городе, название я за­была, также и фамилию родителей монаха, жили очень богатые купцы. И муж, и жена были уже не мо­лоды, и не благословил их Господь детками. Родится и тотчас умирает, или, самое большее, с годик прожи­вет. Оба были религиозны и жизнь вели праведную, вымолили чуть не на старости лет сына и обещали его Господу. Мальчик рос крепенький, здоровенький че­тырех лет уже в церкви, в алтаре прислуживал, но притягивал его хор церковный, нет-нет, да и убежит из алтаря на хоры. А к шести годам все молитвы знал, и тоненьким голосом вместе с хором пел. „Абсолютный слух", — говорил регент о нем. Когда ему было четырнадцать лет, умер регент хора. Мальчик, заменявший его во время его болезни, так и остался регентом, и все ему певцы, даже седовласые, подчи­нились. Знал все службы и простые, и воскресные, праздников двунадесятых, Пасхи, Рождества, наиз­усть. И так вел хор, как никто, говорили. Услышит что, или сам разучит на своей фисгармонии, сейчас же на ноты для всех голосов напишет. И учиться ему было не у кого и не к чему, самородок. Креп и голос его, и тембр сделался необыкновенным, в душу проникающим, молиться, каяться, плакать заставлял, а зрение становилось все хуже да хуже.

Лечили, куда ни возили, к кому ни обращались. „Здоровые глаза", — говорили врачи, никакого поро­ка нет. Когда в Москве были у профессора, то в Сергиеву Лавру заехали помолиться, и так-то она ему, мальчику, приглянулась, пожелал остаться, пожелал в монахи идти, было ему уже семнадцать лет. Не пре­пятствовали родители, оставили. Теперь ему двадцать, он почти ослеп. Все любят его: как игумен, так и вся братия, а регент старик, отец Иона, в нем души не ча­ет. Со всего посада к нему ребятишек привозят, и сам он как дитя, учит их молитвы петь, ангельский хор из них составляет. И сейчас постоянно что-нибудь записывает на ноты для хора, диктуя монаху-певцу.

— Я покажу Вам как-нибудь его, — закончил Дима свой рассказ.

Мы приехали к „Лоскутной".