Последняя весна в Москве

 

Все неожиданное и случайное всегда имеет продолжение, а я хочу Вам рассказать о двух случаях из книги моей жизни, где продолжение было вырвано и утеряно. Так же, как из книги, которую Вы читаете, был бы вырван, потерян лист или два на самом интересном месте. О! Как много, много прошло времени с тех пор, и лицо жизни также много-много раз меняло свое ласко­во-приветливое выражение и не улыбалось так, как тогда, по весне-молодости на двадцать четвертом году жизни.

Вы можете поставить мне на вид, что я несерьезна и пишу о глупостях. О кол­довстве весны, о коврах лютиков в моем лесу, о том, что лучшие духи — это аромат просыпающегося леса, после зимней спяч­ки, о том, что солнечный день в лесу, в парке, в саду дарит вечную картину красо­ты теней, света и красок. А вот лунной но­чью в лесу зимой и летом одинаково. Вы там не один. Ночью и леший разгуливает, перебегает, прячется за толстой сосной, только по его космам, по тени знаешь, за какое де­рево он спрятался. Няня Карповна заверяла, что ежели креста на шее нет, быть тому удушенному, а ежели Вы совсем один на один с лешим очутитесь, то обязательно начните либо свистеть, либо петь, тогда не так страшно. Ну, довольно о сказочном, опять весна, молодость и могучая власть жизни ши­роко распахнулись перед свободолюбивой Таней.

Как хорошо на солнышке в этот весенний теп­лый день! Вы только вдохните этот чудесный аро­матный воздух волшебницы-весны. А соловей вес­ной „певец любовных чар, певец тоски сердечной", да и травка, и земля. А аллеи распустившейся сире­ни! Да все, все после зимы вновь воскресло и как-то властно увлекает, околдовывает, как будто и сам другой, и в тебе потянулось, просится наружу вновь новое, пьянящее, молодое.

Ну разве можно сидеть дома в такой день? Все дела побоку. Все рамки обязательств дня сломать и выскочить на свободу. Сколько мне лет? А не все ли равно, сколько. Не знаю, как у кого, а у меня вес­ной до сего времени душа молодеет, хотя годков уже порядочно. Никто так не чувствует весны, как мы, северяне. Вместе с природой обновляешься, и все твои душевные морозы, вьюги оттаивают на солнышке мечты-весны.

Сейчас я живу в большом южном городе и, хотя весну больше ощущаешь по календарю, а газолин ав­томобилей убивает свежесть весеннего ветерка, но зато память многих весен свежа. Об одной из них я хочу Вам рассказать.

Итак, сегодня все дела побоку. Урок музыки в половине первого отменить по телефону и врать не­чего, не приду и только. В два тридцать портниха — отставить. В пять часов спевка у нашего регента в ближайшей церкви, где я очень люблю петь по суб­ботам и под большие праздники, вот это уже слож­нее. Сейчас десять часов, и до пяти времени много, и все-таки обязательство будет тебя зудить: „Как бы не забыть, как бы не опоздать". Нет, нет, и от это­го надо отделаться, а то будет, как долго неотвеченное письмо, маячить перед тобою целый день. Хочу быть сегодня свободной, абсолютно свободной, ни тени забот, ни тени обязательств.

— Ну, Ваня, вези, куда глаза глядят!

— Да ты что это, барышня, с горя, что ль?

Он повернул свое ширококостное веснушчатое лицо, с большой круглой картошкой вместо носа, и добродушно осклабился.

— Вот что, дуй в Петровский парк! Была там одна чудесная аллея.

Бродя по парку, я неожиданно очутилась на дет­ской площадке, о существовании которой совсем не знала. Много тут было нянь, бонн, а детворы не счесть. Было около двенадцати часов, я порядочно устала, хотелось есть. Последняя скамейка со спин­кой оказалась свободной, я присела, облокотилась, откинулась с удовольствием. Все последующее про­изошло так быстро, неожиданно, что в памяти толь­ко запечатлелось, как что-то большое с визгом, кри­ком, хохотом шлепнулось рядом со мной на скамей­ку, которая тотчас опрокинулась. И моя голова очу­тилась на траве, рядом с головой неизвестного чело­века. Навалившаяся на него, и отчасти на меня, куча мальчишек в возрасте семи-восьми лет, тузила его по­чем зря. Хохот, визг и восторг ребят, упоенных изби­ением, привлек нянек и бонн, принявшихся растаски­вать ребят. Можно ли было сердиться на человека, который быстро поднял Вас, как перышко, по-док­торски осмотрел руки, ноги, повертел Вашу голову?

— Переломов нет, все цело. А сердечко у Вас, сударыня, слабовато, но все в порядке, румянец уже возвращается.

В одну секунду поставил скамейку, посадил ме­ня и поманил мальчугана лет восьми.

— Это Николка, мой племяш. Проси прощения. Это ты зачинщик. Это его три приятеля, а та вся ос­тальная банда — волонтеры. Ну теперь, ребята, марш по домам, вас матери ждут завтракать.

Как Вам сказать, особенной любви к детям я ни­когда не чувствовала, а некоторых, так называемых баловней семьи, в большой дозе совсем не выносила. Так и хотелось выпороть сначала мамашу, а потом его. Но сейчас, когда я подняла глаза, передо мной стоял... „Лорд Фаунтлерой", — подумала я. Он по­разил меня изяществом манер и внешностью. Кто из нас не читал в детстве об этом мальчике и не создал тип маленького джентльмена в своем воображении.

Дядя и племянник поразительно походили друг на друга, только дядя был очень высокого роста пе­ред малышом и, вместо темных карих глаз, его се­рые большие глаза с поволокой смотрели на свет Бо­жий с такой добротой, с таким неподдельным теп­лом и искренностью, грели, притягивали, было с ним хорошо, просто, спокойно.

Как-то так вышло, что день не прошел, а про­летел. Надо Вам сказать, что лучшего компаньона на сегодня никакое творческое воображение не придумало бы.

— Весной потянуло, все побоку! — сказал он мне. Только разница у нас с ним была та, что у не­го завтра решающий день, защита диссертации, а он, вместо зубрежки или абсолютного покоя, при­шел в парк, чтобы учить ребятишек в чехарду иг­рать. И как только мы с ним ни веселились! Парк показался нам маленьким, теннисная площадка — ничтожной. Ничего больше не привлекало нашу раз­гулявшуюся душеньку, и забросило нас на Трубную площадь, что у Рождественского монастыря.

***

Москвич, любитель-птичник, знает хорошо эту площадь. По весне, особенно по воскресеньям, ор­кестр пернатых певцов привлекает как любителя, так и мимо проходящего. И каких только нет пичуг в казематах-клетках, самодельно сколоченных пти­целовами. Тут и чижи, и щеглы, и снегири, и сини­цы, и красавки, и жаворонки, и черные и серые дрозды. Птицелов — купец особого порядка. Не птица оценивалась, а покупатель, то есть сколько, и с кого можно запросить, боязно продешевить. Маль­чишки — не покупатель, в счет не шли, их тут киш­мя кишело, ведь больше пятака с них не получишь.

— Ну, купец, сколько за всю клетку щеглов? — спросил мой партнер-медик и полез в карман за кошельком.

В таких случаях птицелов терялся, таращил гла­за, тупо прикидывал, подсчитывал, сдергивал шапку набекрень и усиленно чесал за ухом.

— Ну что ж, может, не продаешь? — продолжал наступать медик. — Целковый хочешь? Ведь у тебя тут с полтора десятка не наберется, а за щегла, сам заешь, больше пятака не дадут. Ну, как знаешь. По­шли дальше, — обратился он ко мне.

— Да нет, нет, ты постой, погоди, Ваше благоро­дие, господин студент, ну прибавь хоть гривенник.

— Я прибавлю, — сказала я.

Через секунду стая щеглов взвилась в небеса. Мы освободили немало разных птиц из тюрем-кле­ток. За нами шла толпа мальчишек, принимая дея­тельное участие в выторговывании и разламывании клеток. Мое внимание привлек мальчишка-пригото­вишка. Каждый раз при выпуске стаи птиц, он хло­пал в ладоши, подпрыгивал, издавал радостные зву­ки и долго, долго смотрел в небо.

— Тебе очень нравится? — спросила я его.

— Да, когда я буду студентом, — сказал он убе­дительно, — обязательно буду приходить сюда и вы­пускать птиц на волю.

Были на этом базаре еще узники, зайцы, кроли­ки, ежи, хорьки, морские свинки. Мы бы и их выпу­стили, да бежать-то им по городу несподручно бы­ло. Небезынтересен был и рыбный отдел этого база­ра. Сидят мужики в ряд, кто на ящике или табуре­те, из дома прихваченном, а кто прямо на корточ­ках, а перед ним ведро с рыбным царством, миниа­тюрные раки с наперсток, карасики с ноготок, они в комнатных аквариумах очень занятны, ершики с мизинчик, мелюзга лягушки и крупные вьюнки, ма­лявки и так далее. Но нам там делать было нечего, не на мостовую же их выплескивать.

Пыл наш все не проходил, еще не угомонились, и махнули мы с ним за много верст от Москвы, в Александров, была там лошадиная ярмарка, или ка­кая-то другая, не помню, только смешались мы с толпой крестьян, мещан, купчиков-голубчиков. Пи­ли кислые щи, ели моченые яблоки, крашеные мят­ные пряники, лущили семечки, катались на карусе­лях (на львах), качались на качелях и с деревенски­ми парнями бегали на гигантских шагах. У балагана с Петрушкой, нашего артиста народного, постояли, посмеялись, детство вспомнили. Всему отдали честь, и наконец, устали. Уже были сумерки, когда мы воз­вращались поездом домой.

Сейчас мы оба походили опять на взрослых, здравомыслящих людей — людей общества. На мое замечание, что город Александров — это бывшая Александровская слобода, где Иоанн Грозный убил своего сына, царевича Иоанна, мой собеседник очень много рассказал о художнике Репине, друге их семьи. Репин, задумав запечатлеть это печальное историческое событие на полотне, буквально забо­лел, так как долго не мог найти подходящего натурщика для лица царевича, но наконец, встретив писа­теля Гаршина, написал эту знаменитую картину, ко­торую Вы, конечно, видали в Третьяковской гале­рее. У меня и до сих пор сохранилась открытка с этой картины, и каждый раз душистая, манящая весна и медик-студент вырисовываются до мелочей.

— Так и не скажете ни имени, ни телефона, ни адреса? — еще раз спросил мой случайный спутник, подсаживая меня в трамвай.

Я не позволила ему провожать меня.

— Имя, телефон и адрес написаны на следую­щей странице, — сказала я, — но она будет вырва­на из нашей жизни.

Он сделал движение заскочить в трамвай, но не успел, ему помешали. Мы никогда больше не встретились.

Много было в моей жизни таких вырванных страниц, незаконченных фантазий, оборванных от­ношений, встреч... Продолжение, предположение, на­писанное на следующей странице, было вырвано, и скажу Вам, что некоторые потому и остались яркими пятнами в моей памяти. А у Вас разве их не было?

Весна, 1908 год, Москва.

* * *

Вот еще одна из страниц вырванных и утерян­ных из книги моей жизни. Я приехала в Петербург по делу на пару дней.

Остановилась в гостинице, не объявляясь своим друзьям. В Петербурге, была уверена, не попадусь, не встречусь. Москва не Питер, там, куда ни ступишь, обязательно кого-нибудь встретишь. А о театре и го­ворить нечего, в особенности на премьере в Художе­ственном, знакомых не один десяток наберется.

Петербуржцы Москву деревней обзывают. Петер­буржец — щеголь столичный, накрахмаленный, по­вадка у него суховатая, господская. У нас в Москве самовар со стола не сходил, приходи, когда хочешь, даже, когда хозяев дома нет, чаю напьешься. Ну а в Питере по приглашению, а ежели невзначай зайдешь, то горничная (страх, как они были вымуштрованы) скажет „дома нет", либо „пожалуйте в гостиную", а уж если в обеденное время, сиди и жди, когда кончат, а иногда чашечку чая вынесут. Оно, конечно, грех так хаять, и в Питере с московским духом люди были. Бывало, приедешь, — не знают, куда посадить, чем угостить, как ублажить. По театрам, концертам, рес­торанам затаскают, ну как есть, как у нас, в Москве.

Любила я в Питере моды посмотреть, купить по­следнюю новинку, уж очень они, дамы петербургские, черный цвет уважали. Шляпы, платья с большим вку­сом были. Цены были аховые, заграничные, и вещи были отменные. Москва-купчиха любила все кондо­вое, да крепко сшитое. Бархат, шелк, меха не хуже питерских, но и бабушкин добротный салоп в боль­шом почете был. Кружева тончайшие, ручной работы еще девок крепостных, с лучиной вышивавших, ри­сунком и исполнением поражали. А белье расшитое, иль скатерть самотканка! Руками тканая, не фабрич­ная, художником была сенная девушка-крестьянка. Вы когда-нибудь видели ее узор, которому лет сто, а может больше? А вышивки на полотне тончайшем? А шаль прабабки? Ну да что и говорить, этого добра, предмета женских вздохов, тряпичниц ненасытных, были у нас полны московские купеческие сундуки, та­ких диковин старины... Питер был другой. Там царь жил, двор, аристократия, высокий чиновный класс, от Великого Петра там повелись моды запада и вкус.

Извините, увлеклась. Беда в том, люблю я Роди­ну, люблю Москву и нашу седую старину. О чем рас­сказывать ни начну, всегда подкрадутся воспомина­ния, уведут и от рассказа отвлекут.

Последний день, день отъезда домой, начался с мелочей, не подтасовывая, не придумывая, я очути­лась неожиданно в роли иностранки. Пуститься в приключение характера шалости, выкинуть какую-нибудь каверзу, шутку, без всякого злого умысла, было свойственно моей натуре. Нрава я была весе­лого, смелого, и все неприятности у меня всегда сво­дились к следующему: „Ну что ж, сегодня дождик, завтра дождик, еще один-два дня, а солнышко все-таки выглянет". Сами видите, со мною грусти и то­ске совершенно было нечего делать, да еще прибавь­те к этому абсолютную самостоятельность, незави­симость и кошелек, не то чтобы туго набитый, но на тряпки и булавки и сверх них с избытком хватало. Знакомлю Вас подробнее со своей с целью, чтобы Вы не подумали, что все нижеследующее произошло из-за каких-либо дурных побуждений. Уверяю Вас, только из озорства и, повторяю, нрава веселого.

Пора домой, взяла билет на городской железно­дорожной станции, на сегодняшний пятичасовой экс­пресс. Отдала приказ в гостинице, чтобы был сдан багаж, а посыльный ждал бы меня с ручным саквоя­жем за полчаса до отхода поезда. Заглянула в книж­ный магазин, отобрала себе несколько иллюстриро­ванных журналов, а для своей московской приятель­ницы последнюю новинку — английский роман. Не знаю, чем руководствовался приказчик, только русс­кие журналы были завернуты отдельно, а английская книга тоже отдельно. Решила позавтракать у Палкина на Невском, нигде, как только у него, подавался аппетитный, кровавый бифштекс. Мой столик у окна был свободен, всегда прислуживавший мне лакей по­давал мне меню на английском языке. Он считал ме­ня англичанкой, а вышло это совершенно случайно.

Года два назад я заняла этот самый столик тот­час, как какой-то господин и дама освободили его. Они продолжали еще говорить по-английски и с этим самым официантом. На столе лежало меню на английском языке. Я по-английски же дала заказ. Так и повелось, здесь я была англичанкой, но я не придавала этому никакого значения, да, собственно говоря, мне было решительно все равно.

На этот раз я увлеклась английской книгой. Журналы всегда интересны в вагоне, дорогой; хо­рошо завернутые они лежали на краю стола. Зав­тракать я не торопилась, и не заметила, как зал наполнился до отказа.

— Только эти два места... Дама англичанка. Же­лаете, я спрошу, может быть, она ничего не будет иметь... — долетел до меня голос моего официанта.

— Попробуйте, — ответили два голоса. Официант в самой вежливой форме спросил мо­его позволения посадить за стол двух джентльменов.

— Of course, certainly, — сказала я громко, оки­нув взглядом тут же стоящих двух молодых людей, отвесивших мне изысканный поклон.

Это были офицер и господин в штатском, их при­сутствие не стесняло меня. В вагоне поезда, в театре, в кафе, в трамвае сидишь ведь рядом с совершенно неизвестными людьми. Штатский сел налево от меня, спиной к публике, офицер — напротив. Я продолжа­ла читать, не обращая на них никакого внимания.

— Как ты думаешь, на каком языке мы будем с тобой объясняться, чтобы чувствовать себя свободно? — спросил один из них.

— Надо выяснить, — как показалось мне, ответил штатский.

Они занялись меню, и в этот момент я разгляде­ла обоих. Офицер — светлый блондин, сероглазый, со слегка волнистыми волосами, нежной кожей, ру­мянцем, маленькими ямочками на щеках при улыбке; с очаровательной кокетливой родинкой около краси­во очерченного рта, но с крупными чертами лица, которые все же делали его мужчиной и очень, очень симпатичным. О штатском можно было бы сказать „а man of striking beauty", то есть красота его пора­жала, бросалась в глаза, обжигала. Вот какие в Питере водятся! Я даже зажмурилась. Описать его мне трудно. Черные как смоль кудри, черты лица можно было бы назвать классическими, правильно-строги­ми. Построение головы, шеи — антично. Огромные синие глаза, цвет кожи слегка смуглый, но помимо этого от него исходила какая-то внутренняя сила, подчиняющая и в то же время влекущая.

Мне принесли кровавый бифштекс. Итак, утвер­ждение лакея, английская книга, кровавое мясо — ну чем не англичанка? Но поверьте, я не собиралась этим пользоваться, да мне ничего подобного и в голо­ву не приходило, да и необходимости никакой не бы­ло. Иностранка, так иностранка. Я занялась бифштек­сом и не обращала на моих непрошеных соседей ни малейшего внимания. Очевидно, они поверили, но все же посматривали, как я реагирую на русскую речь. "А все-таки нехорошо, — подумала я, — словно подслу­шиваю, мало ли о чем они могут говорить и какое мне дело". Я решила, как можно скорее уйти. Они говори­ли тихо, сдержанно, перекидывались короткими фра­зами о скачках, о каком-то последнем великосветском скандале, о балете. Я старалась не вникать, не слу­шать, но наконец они занялись мной. Какая же жен­щина откажется, если представится возможность, ус­лышать собственными ушами мнение о себе, да еще совсем неизвестных мужчин, и мужчин интересных?

Думали, гадали, кто я. Артистка? Или жена только что приехавшего атташе английского посоль­ства? Или одна из путешественниц из-за границы, наводнявших столицу. Офицер держал пари, что я не употребляю косметики, а штатский, наоборот, доказывал, что мы, женщины, обладаем такими тай­нами разрисовки своего лица, которые недоступны и неизвестны ни одному художнику. Офицер восхи­щался, штатский критиковал.

— Я все же предпочитаю английских рысаков, чем англичанок. У лошадей прелестная ножка, сухая бабка, у женщин же, хоть и узкие, но ужасно длин­ные ноги... Да и головка у лошади... — и штатский стал разбирать по косточкам уже не англичанок, а женщину, сравнивая ее с лошадью, с ее норовом, с ее сложением и так далее.

Сравнения его были остроумны, но злы. Чув­ствовалось некоторое презрение к женщине.

— Все они так скучны, все так одинаковы — за­кончил он. Вот с этого и началось. Так вот ты ка­кой, скучающий Онегин! Женщину, словно цыган, из табуна лошадей выбираешь. Да и нашей сестрой, вижу, избалован миленький! В первую минуту я хо­тела встать и уйти. Щеки мои пылали, и глаза не были спокойны. Книжка спасала, они ничего не за­метили. И так-то мне захотелось насолить ему, это­му красавцу. Бросить, как вызов, что, мол, одной красоты мало, а еще нужно кое-что, что сильнее тво­ей красоты, красоты обжигающей.

— Ну, извини, — сказал офицер, — руки пре­красные и вовсе не велики, и сама очаровательна, нет больше — красавица... А глаза... Жаль, кончает ко­фе... И уйдет. Как жаль, что не говорю по-английски.

Офицер вздохнул.

— Сударыня, разрешите курить? — совершенно неожиданно, порывисто, показав мне раскрытый портсигар, по-русски обратился ко мне штатский.

Быстрота и натиск чуть не поймали меня вра­сплох. Мне было уже нельзя не быть иностранкой, слишком наслушалась. Молча я перевела вопрошаю­щие глаза на офицера, на портсигар и глянула в глу­бокие озера синих глаз... Залюбовалась, утонула — вся злость провалилась. „Колдун", — подумала я.

— Разрешите закурить, — задал он тот же во­прос по-английски.

— Please, sir, — сказала я, стараясь всеми си­лами сохранить свой обычный естественно-при­ветливый тон.

Я закончила кофе. „Я сейчас уйду", — сказали мои глаза офицеру. „Пожалуйста, не уходи", — от­ветили мне его глаза.

— Дайте мне еще чашку кофе, — обратилась я к официанту.

В сторону офицера я не смотрела, знала, что доволен.

— Ну попробуй, поговори с ней по-французски, — сказал штатский.

— Легко сказать.

Да, действительно, я стала вместе с ними обду­мывать, как и в какой форме можно было бы обра­титься к незнакомой даме в ресторане двум моло­дым людям, да еще в те времена, у нас, в России. Это не теперешние времена! Взгляды, этика! Скажу одно, чувствовалось в них юное, молодое и такое же озорное, как и у меня. Да и всем нам троим вместе было лет семьдесят пять, не более. Хотя штатский и говорил злые слова, все же он не был снобом. Серд­цем чувствовала, что хотя он и был избалован жен­щинами, но и сам предъявлял к ним большие требо­вания, искал в них, чего еще не встретил, не нашел.

— Madame, — обратился ко мне офицер по-французски, причем страшно покраснел и смутился, чем окончательно меня купил.

— Ради Бога, не сочтите, — продолжал он, не без напряжения подбирая слова, — за дерзость... Вы иностранка... Быть может, я... Мы... могли бы Вам быть полезны.

Он запутался окончательно и неожиданно закончил:

— Разрешите представиться...

Одну минуту, — заторопилась я, чтобы не дать ему возможности представиться мне, — при таких обстоятельствах, monsieur, знакомство невозможно.

Я говорила намеренно медленно, подчеркиваю­ще смотря на них не без насмешки. Лица обоих вытянулись, а я наслаждалась их неловким положени­ем. У меня почти созрел план мести, и я его начала.

— Но я охотно поболтаю с Вами, — продолжа­ла я медленно, — без объявления, кто мы. И никаких вопросов и расспросов. Я все равно не скажу Вам, кто я, а лгать и выдумывать не хочу. Согласны?

При этом я наградила их улыбкой, которая у меня в детстве носила название очаровательной. Оба облегченно вздохнули и, в знак согласия, отве­тили мне изысканным, галантным, ну просто ры­царским поклоном.

Сознаюсь, что в английском языке я была не сильна, а французский был мне с детства как род­ной. Проболтали с час очень оживленно. Оба оказа­лись воспитанными, живыми, веселыми, остроумны­ми. Вопрос зашел о том, чего я еще не видела в Пи­тере. Я изъявила желание посмотреть Нарвские ворота, которых я действительно не видела, вообще же Петербург я знала хорошо.

— Эти ворота были сооружены в честь возвра­щения победоносной русской гвардии из похода во Францию в 1815 году, — сказала я.

Штатский был поражен моими познаниями, за­метив, что иностранцы всегда более осведомлены.

— Но что же в них замечательного? — спросил он.

— Архитектура и скульптура того времени. Гран­диозная статуя победы, увенчанная лаврами, на колес­нице, запряженной шестеркой скачущих лошадей, — пояснила я.

Не прошло и десяти минут, как мы уже мчались в великолепном лимузине штатского по направле­нию к Петергофскому шоссе, в начале которого на­ходились Нарвские ворота. Было уже около трех ча­сов, до отхода моего поезда оставалось два часа. Я рассчитала время, чтобы прибыть на вокзал за пят­надцать минут. На осмотр памятника ушло с полчаса, не меньше. Мои компаньоны согласились, что группа лошадей, статуя победы, фигуры воинов в древнерусском одеянии с оружием в руках по сто­ронам арки, и, вообще, вся композиция памятника по проекту Кваренги, была великолепна, и сожале­ли, что ворота были далеко от центра столицы.

— Ну а теперь я вам покажу Николаевский вок­зал, — предложила я.

— Позвольте, что ж там интересного, вокзал как вокзал, — воскликнули оба.

— Как! Вы не знаете его особенности? — почти возмущенно ответила я.

Оба смотрели на меня с удивлением, но больше не возражали. Действительно, в Николаевском вок­зале трудно было бы найти что-нибудь достойное внимания, они были правы, вокзал как вокзал, боль­ше ничего не скажешь. Чем ближе мы подъезжали к вокзалу, тем большее волнение охватывало меня. Мне было важно, чтобы ко мне не подошел посыль­ный, ожидающий меня с ручным багажом и названием гостиницы на его шапке, и второе, чтобы в мо­ем распоряжении было не более десяти минут до от­хода поезда, иначе проигрыш, эффект будет сорван. Когда мы подъехали к вокзалу, по моим часам оста­валось восемнадцать минут. „Порядочно", — поду­мала я. Птицей взлетела по ступенькам, и сразу на­ткнулась на ожидавшего меня посыльного.

— Положите саквояж в вагон номер три, место номер один, и ко мне больше не подходите.

Сунув ему ассигнацию, я быстро обернулась назад, и мои „знакомые незнакомцы" почти нале­тели на меня. Я облегченно вздохнула, акт первый был выигран.

— Что же вы отстаете? Господи, как хочется пить, чего-нибудь холодного, пройдемте в буфет.

Нам принесли мою любимую Ланинскую сморо­диновую газированную воду. Я медленно тянула ее из бокала. Оставалось десять минут. Мне было важ­но владеть настроением молодых людей. Главное, чтобы в их головы не вползло предположение, подо­зрение и, вообще, какие-либо выводы, связанные с нашим посещением Николаевского вокзала.

— Что за нектар! Что за напиток! Что это? В жизни не пила такую прелесть!

Первый звонок...

Они оба стали мне объяснять, что это знамени­тые фруктовые воды, называемые Ланинские. До второго звонка оставалось три минуты.

— Ну, господа, теперь пойдемте, я вам кое-что покажу. Мы вышли на перрон и, не спеша, направи­лись к поезду.

Дойдя до третьего вагона, я попросила их оста­новиться у одного из открытых окон вагона. Второй звонок.

Я быстро вошла в вагон и остановилась у окна.

— Что это значит? Вы уезжаете? Третий звонок. Я молча, кончиком платка сильно потерла себе щеку, губы и, показав его офицеру, сказала на чис­тейшем русском языке:

— Вы выиграли, я не употребляю косметики. А Вам, — обратилась я к штатскому также по-русски, — от души желаю встретить женщину, которая име­ла бы кроме лошадиных достоинств и человеческие.

Я выиграла. Они онемели. Штатский наградил меня таким взглядом, который, если и не спалил, то все же ожег меня.

Поезд тронулся.

— Приезжайте в Москву, я покажу вам Красные Ворота, — успела я еще крикнуть им, не без задора.

Я долго махала платком двум застывшим фи­гурам, которые делались все меньше и меньше и наконец исчезли.