Письмо двенадцатое. «Прекрасная гостья – любовь»

Господи, пути Твои неисповедимы! И сей­час, на закате жизни своей, я вновь перели­стываю прошлое, много лет тому назад про­исшедшее. Коснусь умолкнувшего. Притро­нусь к уснувшему. Воскрешу умершее.

Так же, как переезд на Урал начался с пустяка, или, вернее, из ряда пустяков, ко­торые Вы знаете, как закончились, так и во второй раз в моей жизни слова „случай­но" и „неожиданно" прошли яркой нитью через небольшой томик, в несколько десят­ков страниц, которые изменили и перевер­нули и жизнь, и все мое мировоззрение. Только больше думается, что все соверша­ется по законам, не нами написанным, не нами установленным. Мы похожи на уче­ников, а жизнь ставит нас все в новые и новые обстоятельства и без конца задает уроки-задачи. Вот тут-то и требуется от нас весь наш багаж, то есть качества на­шей интуиции, запасы духовных сил, раз­умно-мудрое применение нашей человече­ской свободной воли. Как разноречивы суждения и понятия о ней. Она дана нам как дар, человеку предоставляется совершенно свободный выбор: идти по пути добра, или зла. Выбор добра — путь к свету, глубинная (внутренний скрытый центр, сердце) теплота, радость, победа над искуше­ниями, приближение к Господу. Выбор зла — отпа­дение от Господа, мрак души. В обоих случаях чело­век пользуется свободной волей без ограничений.

Таким образом, человек выявляется, вернее, само­определяется и своим поведением отражает свою сущность. Так я поняла и приняла, но каждый чело­век имеет свои понятия, принятия, уклоны и взлеты. Так вот, события идут, идут, развертываются. Живет себе человечек тихой, спокойной жизнью, ничем не замечательной, день на день похожей, и вдруг вкли­нивается такое, чему Вы сперва и названия не дади­те, да и не успеете. Вас уже подхватило, понесло, что ветром в бурелом, что бревнышко в половодье.

Обыкновенно с такой помпой появляется пре­красная гостья — Любовь.

* * *

Совсем выпало из памяти название вновь откры­того кафе у Страстного бульвара, которое славилось необыкновенно вкусным кофе и слоеными пирожка­ми. Было оно фешенебельное, дорогое, и потому ли или по какой-либо другой причине, но публика была здесь не та, что в кафе Филиппова на Тверской, не пестрая, не разношерстная, а весьма томная.

Очутившись в это утро, хорошо помню, около одиннадцати утра у Страстного бульвара, я почув­ствовала, что очень голодна, и хорошо было бы пой­ти позавтракать в хваленое кафе.

Народу было полно. Свободного столика не ока­залось. Пахло душистым кофе и еще чем-то вкус­ным. Жаль... Я повернулась к выходу.

— Если желаете, есть одно место за занятым столиком, — сказала удивительно приветливая и милая девушка в белом переднике.

Она провела меня через весь зал. У окна в углу, за маленьким столиком, только для двоих, сидел гу­сар. Я заняла место против него. Заказывая кофе и пирожки, невольно скользила взглядом по противо­положной стене, окну и гусару. Он был углублен в чтение письма большого казенного формата. Кофе его остыл. На краю стола на газете лежала гусар­ская фуражка. Ни я, ни все окружающее в данную минуту для него как бы не существовали.

Удивительный дар — наша мысль, скажем, на­пример, она остановилась на известной нам книге, мы мгновенно ясно фотографируем цвет, объем, толщину переплета или бумажной обложки, и в то же мгновение переживаем впечатления: содержа­ние, приятность или раздражение.

"Гусар", — подумала я. Тотчас последовало: форма, звон шпор, волочащаяся сабля, молодцевато надетая фуражка, военная выправка. И одновре­менно „прожигание жизни", кутежи, карты, жен­щины, смелость, отвага. Затем песенка, гулявшая по Москве «Всех купчих бросает в жар голубой сумской гусар». Его соседство не особенно мне нра­вилось, еще привяжется.

Мне принесли кофе и пирожки. Гусар все еще читал. И странная вещь, чем я чаще на него погля­дывала, тем все более и более чувствовала, что этот гусар не по-гусарски весел, не забияка, и море ему не по колено. Что было в нем замечательно при тща­тельном осмотре, это его ресницы, как густая зуб­ная щеточка, от них даже легкая тень падала. „Во­ображаю, какие должны быть красивые глаза в та­кой оправе", — подумала я. Построение головы, шеи, красивые волнистые, почти черные волосы, овал лица, черты лица привлекали.

Гусар кончил читать, неожиданно откинулся на стул, и наши глаза встретились. Я забыла, что пиро­жок был совсем близко от моего открытого рта, готового проглотить его. И больше, чем требовало приличие, мы смотрели друг на друга.

Познакомиться с мужчиной в кафе, на улице, это совсем не то, не сторож Потапыч, не Настя цы­ганка. Эта мысль вогнала меня в такую краску и смущение, что я растерялась. Гусар быстро встал, строго, вежливо поклонился мне и направился к вы­ходу. Его кофе и газета остались.

Я себя чувствовала страшно взволнованной. Собственно, ничего особенного и не произошло, утешала я себя. Но все-таки очень и очень мило с его стороны, он сделал вид, что не заметил ни моей смешной позы с пирожком, ни открытого рта, ни моего смущения.

Я потянула к себе газету, досмотреть, что идет сегодня в театрах. Под газетой оказался большой серебряный портсигар. Вам, может быть, покажется странным, но меня охватила такая радость, как буд­то бы я вновь нашла то, что потеряла. Где-то смут­но, далеко, там, где живет впечатление, что-то ныло: „Ты никогда больше не увидишь это серьезное, по­чти строгое лицо и эти синие-синие глаза, которые могут и умеют смотреть в самую душу". И от этой мысли становилось горько.

На портсигаре была большая монограмма „Д. Д.". На верхней внутренней крышке был вделан портрет немолодой женщины, гладко причесанной, с тонкими чертами лица и большими темными, заду­мчивыми глазами. „Наверно, его мать", —подума­ла я. Подозвав ту же симпатичную милую девушку в белом переднике, я попросила ее провести меня к хозяину или заведовавшему этим кафе. Я прижала к себе портсигар, и мне показалось, что синие глаза опять смотрят в мою душу. „Ну вот и все", — ска­зала я себе, сдав портсигар и выйдя на улицу. И бы­вает же так, вдруг, сразу, ни с того ни с сего, не зна­ешь, куда себя девать. Идти тебе некуда и делать тебе нечего и „никакого интереса", как говорила Гла­ша на все, не стоящее ее внимания.

Глаше, да-да, и всем им отдам свою свободу. О! Они, наверняка, завертят, закрутят, затаскают то в театр, то в магазин, то в гости. То у них обеды, ужины и сборища молодежи! К ним, к ним!

Взяла извозчика. В Лоскутной потребовала счет, уложила вещи и... осталась. Хочу быть одна, пере­одеться, мягкий халатик, кушетка, книжечка, и... Нет, нет, все это не то, не то. Ни книжечка, ни ха­латик, ни... Но что же это? Какое-то беспокойство, спутанность мыслей и абсолютное нарушение поряд­ка, самочувствия, словно заболела. Но чем? „Ищи начало, корень, первопричину", как говорил мне отец. Ничего особенного не случилось, а покой в этот день обрести я не смогла. Чувство, что я утра­чиваю господствующую, руководящую и контроли­рующую власть над собой, испугало меня. Как ни пе­реключала я свои мысли, что ни предлагала себе: солнце, воздух, прогулку, друзей, театр — на все был ответ: „Нет, нет, нет!". Хочу быть одна, разобрать­ся, выздороветь, а главное, привести себя в мое обычное, нормальное состояние, может быть, иногда и повышенное, но только не это, не это, как сейчас.

Как еще недавно, так мне всегда казалось, ушел отец, Николай Николаевич. Они были всегда каким-то балансом, мерилом в моих хотениях и желаниях. А сейчас я почувствовала себя брошенной, одинокой.

Уже шесть лет я живу на Урале, когда захочу, то приезжаю в Москву или в Питер. Я совершенно не знаю, что значат скука, там, у себя, в лесу, и на удивленные вопросы друзей относительно моей доб­ровольной ссылки отвечала, что отдана в закрытое учебное заведение. Все, кто приезжал ко мне, надо сказать, гостил подолгу, в особенности летом, и ску­ки я у них не замечала.

А жизнь шла, шли и годы. Где-то в тайниках, глубоко была запрятана тоска по идеалу, по другу сердечному, по его голубиной ласке, по его взлетам орлиным, по воле, по мысли мужской стальной, не колеблющейся. Послушать, как бьется в груди его благородное, храброе сердце, быть защищенной, без­мерно любимой. А если иначе, то тогда ничего не на­до. Пусть опять будут будни.

Почему-то сегодня этот синеглазый со строго-серь­езным лицом, по обличию, по манере держать себя, по­казался не как все, новым, манящим, притягивающим. Его синие-синие глаза смотрели, не отрываясь, весь день, и из книжечки, и из халатика, и из всех углов ком­наты, и за окнами на улице. Нет, нет, не ходить завтра и после завтра, совсем не ходить больше в это кафе. За­быть, вычеркнуть, вырвать страницу, не нужно продол­жения. Пусть этот синеглазый будет встречный пеше­ход, прохожий, идущий мимо меня в уличной толпе. Да ведь он, может быть, случайно, как и я зашел в это ка­фе выпить чашку кофе, но не притронулся к ней, чем-то озабочен, и где портсигар оставил. Может, и не хватит­ся, и в кафе больше не придет? И опять жутко, до не­объяснимой тоски. Мысль, что я его больше не увижу, делала меня несчастной. Господи! И привязалась же ко мне эта ноющая нота „не увижу, не увижу больше". Ну и не увидишь и успокоишься. А женщина с открытым ртом, чуть пирожком не подавившаяся смешна и неле­па. Она для него такой же пешеход, такой же встреч­ный. Да выйдя из кафе, он уже и забыл о ней. А она? Стыдно, Татьяна, ты ведь не девочка. Я почти успокои­лась, но спала отвратительно.

На другой день в одиннадцать часов утра я была у Страстного бульвара и вошла в кафе. За столик с гусаром я, конечно, не сяду и, если не будет свободного, я уй­ду. Словно на заказ у самого входа был свободный сто­лик и так удобно стоял, что виден был весь зал. Ко мне подошла вчерашняя милая девушка, я заказала ей кофе и еще что-то, не помню. Народу было много. Мне показа­лось, нет, я скорее почувствовала, гусар здесь, там же, где был вчера. Было очень интересно, получил ли он уже об­ратно свой портсигар, и как он реагировал на это? Если он подойдет и пустится в разговоры — его акции упали. Если он совсем молча пройдет мимо этого, то он гордец и невежа. Мое хотение равнялось требованию, чтобы он был, согласно своей исключительной наружности, не­обыкновенным, как я его себе рисовала, и должен посту­пать и действовать по-особенному, не так, как все. Олеч­ка, так звали эту милую девушку, принесла мне завтрак. Я обратила внимание на ее радостное, возбужденное ми­лое личико и, конечно, вопрошающе смотрела на нее.

— Я Вам так благодарна, так благодарна. Госпо­дин гусар дали мне сто рублей, когда я сказала ему, что Вы нашли его портсигар и отдали его в контору.

И еще добавила, что он только с неделю к ним при­ходит в кафе: „И уж очень серьезен, никогда не улыбал­ся, не разговаривал, а сегодня совсем другой, веселый, страшно обрадовался, что портсигар нашли".

— А Вам он просил передать, только уж очень много раз все говорил, чтобы я как-то особенно сказа­ла, Боже сохрани, не обидела бы Вас, уж очень он Вас благодарить просил. Портсигар для него большая цен­ность, память.

Олечку позвали к другому столику. Было в этой девушке что-то чистое, простое, душевное. Все, что пе­редала она мне от гусара, не сопровождалось ни улы­бочкой, ни чем-либо обидным. В самом деле, как бы я выразила благодарность, если бы портсигар был мой? Никто, как Оля, не подошел бы более быть мостиком, ниточкой между нами. Теперь, подумала я, кто из нас первый по этой ниточке ко второму подойдет? Да и подойдет ли?

Я заметила, что гусар подошел к кассе, рассчитался и направился к выходу. Достигнув моего стола, он при­ветствовал меня. Лицо его было серьезно, даже строго, только опять наши глаза задержались друг на друге. Я ответила на приветствие. Он вышел из кафе.

Итак, со вчерашнего дня, с одиннадцати часов ут­ра, начал разыгрываться акт первый. Действующие лица: гусар, я, известная Вам героиня, и девушка из кафе. И все трое мы были далеко не случайны, не не­ожиданны, и каждый из нас сыграл немалую роль друг для друга в жизни.

Я просила Олю оставлять мне всегда место за столиком у входа; ровно в одиннадцать часов, даже если я на десять минут опаздываю, то место должно быть свободно.

На улице было сумрачно, была осень, а у меня на душе пели не только соловьи, а все певчие птицы, звонили колокола, как на Пасху, и весна выглядыва­ла из всех углов. Это было то, что люди называют счастьем, оно посетило меня. Я часто буду повто­рять слово „счастье", нет другого слова, которое та­ило бы в себе те свойства, то колдовство, от кото­рых и день и ночь сердце слушает и само поет пес­ни неслыханные, никем не писанные, от них оно сладко замирает, от них словно в груди не помеща­ется. А все прошлое — книга забытая, книга закры­тая, все сегодняшнее звенит, блестит. Все, все зали­то лучами тепла, радости, и пил, и пил бы этот на­питок без конца, без отдыха. Так я чувствовала и перевивала слово „счастье" с сегодняшнего дня. Это то человеческое счастье, к которому мы так жадно тянемся. Это та самая синяя птица, которую не поймать, а поймаешь — не удержишь.

Прошло детство, отрочество, пролетела юность, кончилось созревание, наступила новая глава — зрелость. Мне исполнилось тридцать лет.

* * *

В это же утро, в половине первого, я вошла в столовую моих друзей X., и всех застала за завтра­ком — шум, гам, вопросы. Вечером меня потащили в театр. Шел „Тангейзер" с артистом Петербург­ской оперы, знаменитым исполнителем вагнеровских опер Ершовым. Я не особенно любила Вагнера, но сегодня эти мощные звуки „Вечерней Звезды" из Тангейзера унесли меня в мир экстаза, в мир чисто­ты, радости, благоговения. И опера, и зал с ослепи­тельным светом, нарядная толпа, ложа с моими дру­зьями и их посетителями, и через все виденное и слышанное пели птицы, звонили колокола пасхаль­ные, и радость весны не покидала меня. Я смотрела, слушала, отвечала как во сне, но с открытыми глаза­ми. Все окружающее было прозрачно. Сон сладкий, сон желанный, просачивающийся через все и всех, отрывал меня от действительности, которая казалась каким-то случайным фоном.

Я не была в кафе два дня. Мне было жаль рас­статься, потерять то радостное счастье, которое посе­тило меня, я боялась упасть с небес в пошлость, боя­лась, что все превратится в роман дешевого издания.

Мне было так приятно сознание, что ни мои друзья, никто, никто не предполагал, не думал, не видел, не чувствовал, что происходило со мной. Ка­ково же было мое удивление, когда вечером второго дня, я была уже в кровати, ко мне вошла Глаша, се­ла на кровать и как-то зорко мне в глаза глянула. Ну, думаю, что-то будет!

— Что это ты, Глафира Петровна, меня слов­но рублем даришь?

— Ты шутки-то не строй, Царевна, — (на этот раз она меня Заморской не обозвала). — А вот с че­го бы это глазища твои нынче, что фонари ночью светят?

Я рванулась к ней, крепко обняла ее:

— Глаша, ты угадала, я безумно счастлива.

— Ну, ну, Христос с тобой, Христос тобой... Ну, ну, спи с Богом, ну... — заторопилась Глаша.

В таких случаях откровенности и проявления с моей стороны ласки, обязательно хлюпанье носом, тут и слезы близко. И откуда это у простой кресть­янки дар сердцем чувствовать, без ключа, без от­мычки в душу проникать?

Когда через два дня я вошла в кафе раньше одиннадцати часов, мой столик оказался свободен, но один стул откинут. „Ждет ме­ня Оля", — подумала я. Народа было не много, и мне был виден пустой столик гуса­ра. Его нет. Может быть, больше и не при­дет? Как хорошо, я вновь буду свободна, на­важдение кончилось. Однако, какой серый день сегодня, неприветливый, и, в сущности, какая скучища. Все словно полиняло, выцве­ло, и кафе это ничем не замечательно. Кто может мне ответить, зачем я собственно сю­да прихожу? И какая сила владеет мной, граничащая с приказанием, а с моей сторо­ны абсолютно нет воли сопротивления?

Я увидела, как ко мне положительно неслась Оля с радостным лицом. „И чему дурочка радуется?" — подумала я.

— А мы думали, что Вы больше не придете.

— Кто это „мы"? — перебила я.

Дмитрий Дмитриевич очень беспо­коился, что я не сумела передать Вам то, что он велел, и что, наверное, я Вас обидела, — за­тем она пояснила: — Господин гусар просил просто звать его Дмитрием Дмитриевичем.

Мне передалось Олино радостное настроение, и, совершенно неожиданно для себя самой, я сказала:

— Передайте Дмитрию Дмитриевичу, я очень рада, что могла быть ему полезной.

Слово вылетело. Я расписалась в атрофии своей воли и очутилась на поводу событий. Оля пошла за кофе. В это время вошел Дима, — так я начала его называть мысленно. Мне показалось, что по лицу его скользнула радость, но это было мгновение, ско­рее, я это почувствовала. Сдержанно, вежливо по­клонился и прошел к своему дальнему столику. Оля принесла кофе.

— Олечка, Вы не перепутайте и скажите так, как я Вам сказала, пожалуйста, ничего не прибав­ляя лишнего.

Оля в точности, слово в слово повторила мою фразу. Я решила как можно скорее уйти. Мне вдруг стало стыдно, что я встала на тоненькую ниточку, протянутую между мной и Димой.

И такая игра продолжалась еще несколько дней. Один приходил, другой тотчас уходил. Сидели за разными столиками, вежливо кланялись с каменны­ми лицами, а глазами жгли, пепелили друг друга, не жалеючи. Оба чувствовали, понимали, заговори он тогда здесь, в кафе, то что-то очень красивое, хруп­кое сделалось бы обыденным, потеряло бы всякий интерес. Было у нас что-то общее с Димой, в этом случае ни гордость, ни упрямство, а тянулись оба к чему-то необыкновенному, чистому, прекрасному, хотелось чего-то не так, как у всех. Словно силами мерились друг с другом, как бы решили оба одина­ково, что только не нами придуманное может заста­вить заговорить, подойти друг к другу.

Так оно и случилось.

***

„Ну, матушка моя, если тебе стыдно даже Глаше сказать, что ты ходишь в продолжение недели в кафе, значит, поступаешь нехорошо. А подумала ли ты о том, что, может быть, он женат, и у него любя­щая жена и дети?" — обожгла меня эта мысль. И пришло мне в голову: „Значит, ты, моя милая, зани­маешься флиртом, и он, Дима, готов к измене. Мы нарушаем закон нравственности". Все, что казалось таким сказочно-прекрасным, сейчас тушилось, вы­жигалось каким-то едким, терпким чувством-снадо­бьем. Я тотчас же поехала на станцию, купила би­лет на завтра на пять часов вечера на скорый поезд и проехала на телеграф.

Дала телеграмму домой о своем выезде. Время близилось к вечеру, меня потя­нуло на Воробьевы горы. Сумерки сливались с на­двигающейся темнотой, огоньки над городом все больше и больше вспыхивали. Зажмуришь глаза на минуту-две. Ох! Сколько еще прибавилось, и еще, и еще загорелись тысячи, а местами яркими пятнами.

— Прощай, Белокаменная, прощай любимая, прощай Дима, прощай сказка!

Наутро, несмотря на солнышко, день выдался очень холодный, ветреный. Накинула я на плечи со­болью пелерину, спереди как жакет-жилет, плотно обхватывающий, а с боков спускающий и падающий складками непринужденными, а на спине длина до колен доходила. Большие прорезы для рук. Замше­вые длинные перчатки, под цвет соболя, и шляпу мягкого фетра со страусовыми перьями и с дымкой шелкового тюля. Поля с загибами-разгибами, в про­филь и анфас очень к лицу, и, все в цвет моих волос и соболя. Одним словом, я ли красила костюм, или он меня, но я была другая, и строгай tailleur был сменен на богатый элегантный костюм светской да­мы. Извините, что пишу так подробно, дело жен­ское, без тряпок не обойтись.

Горжусь Уралом, северной жемчужиной моей Родины. Сибирь и Урал пушниной славились. Вы могли встретить такой редкой красоты меха, кото­рыми можно любоваться, как вы любуетесь произве­дениями искусства. Бобры, соболь с проседью, очень ценный и редкий мех, а песец, голубовато-серый, се­ребристый — залюбуетесь, глаз не отвести, а песец белый, как снег, сугроб пушистый, а горностай с черным кончиком хвостика, а красавица лиса черно-бурая. И маркой ниже хороши меха подкладочные для шуб: белка серая, колонок, куница, лиса желтая и др. Город Ирбит, Пермской губернии, продавал меха во время январской Ирбитской ярмарки на миллионы рублей в Лейпциг и Лондон. Извините за отступление от повествования, но Вы меня просили писать о России, что я о ней знаю, люблю и помню.

Было десять часов утра, до поезда еще масса вре­мени. Если я сейчас проеду в кафе, это будет полови­на одиннадцатого. Димы не встречу. Как Вы мне, так и я себе не особенно доверяла, будто бы мной руко­водило желание только сказать Оле „до свидания" и больше ничего. Оля меня не узнала в новом одеянии. Поманив ее к себе, я поразилась видом девушки.

— Оля, что с Вами, Вы больны? На ее глазах заблистали слезы.

— У меня мама больна, умирает. Сегодня ут­ром приедут Дмит... Доктор, а меня не отпускают из кафе до вечера.

— Пойдемте к хозяину, я попрошу, чтобы Вас отпустили как можно на дольше.

Хозяин обещал сохранить место за Олей и отпу­стил ее на несколько дней.

— Я еду с Вами, Оля.

Она совершенно растерялась.

— Но я... Я живу так далеко, так далеко.

Тем лучше, возьмем автомобиль.