Коммерческое фиаско. Неудавшееся писательство 1 страница

 

 

Восьмой год моей жизни был довольно бур­ный. Избыток энергии, предприимчивость, нелепые фантазии с проведением их в жизнь встретили много препятствий и за­труднений. Все ниже перечисленное слу­чилось быстро, одно за другим, что сгусти­ло неприятную атмосферу вокруг моей особы. Первое — это полное фиаско в мо­ем коммерческом предприятии, второе — провал как писательницы-драматурга и третье — обнаружились способности, не соответствующие возрасту восьмилетней девочки.

Итак, первое. Можно ли было это на­звать коммерческим предприятием? Ско­рее это была наблюдательность с неуме­лым воплощением желания оказать по­мощь своим ближним. Видите ли, в доме у матери, а чаще у прислуги, не было вот сейчас, сию минуту, толстой иглы и нитки зашить фарш, чтобы не выпал у индюшки или у гуся. Или, наоборот, очень-очень то­ненькой иголочки и ниточки подштопать кружево на тонком ажурном платочке. Другой раз во всем доме, как говорила наша горничная Маша, не сыщешь английской булавки, шпилек, кнопок, крючков и тех будто бы ничтожных, но крайне не­обходимых вещей, которые всегда все забывают вовремя купить. Я решила все это приобрести, по­лучая от родителей рубль в месяц. За помощью мне пришлось обратиться к горничной Маше, которая меня очень любила и принимала участие в моих фантазиях. Ей пришлось все купить одной, так как я выходила на прогулки с мадемуазель, матерью или отцом, а такого рода закупки требовали бы разъяс­нений. Когда лавка, если можно ее так назвать, бы­ла готова, я всем дома заявила, что, когда у них че­го-нибудь не хватает, то обращались бы ко мне. По настоянию Маши в лавке были даже все туалетные принадлежности. Ей очень попадало, когда она зазевывалась и вовремя их не покупала. Для мадемуа­зель были золотые, конечно, не настоящие, шпиль­ки-невидимки, их она всегда теряла и весьма рас­страивалась, так как ее чрезмерно взбитый, как сливки, кок, поддерживался только ими. Меня под­мывало иметь табак, именно того сорта, который любил отец, но он оказался очень дорогим и продавался не меньше фунта, и мне что-то внутреннее предостерегающе говорило, что лучше не надо. Для нашего доктора Николая Николаевича не могла ни­чего придумать и решила, что у него острой нужды ни в чем и не бывает.

Мать встретила мое новое предприятие молча­нием. Француженка веселилась, а Маша чувствова­ла себя компаньонкой нашего общего предприятия. Отца не было дома, он только что уехал на две недели, столько же времени процветала и лавка.

Не понимая тогда, в чем собственно состоит коммерческое предприятие, я брала за нитки и иголки и все остальное столько, сколько дадут, но в то же время я испытывала страшную неловкость, когда я брала деньги. А почему, правда, нельзя дать так; без денег, думала я. Но Маша говорила, что без какого-то барыша, лавка существовать не может Я была рада и счастлива, что могу быть полезной в нужную минуту.

По приезде отца, рубль в месяц на собственные расходы был прекращен. По глазам отца я видела, что ему моя идея не понравилась, он недоволен мной. Лавка молча захирела, я просто раздала ее, о чем горевала Маша. Мой мудрый отец, к сожале­нию, тогда в этом не разобрался. А в моей детской душе появилась обида на взрослых, они не поняли моего искреннего желания быть полезной.

За этим последовала новая неудача: в проявле­нии моих литературных талантов. Я и мои прияте­ли мальчики настолько подросли, что игры в путе­шествия, разбойники и в этом роде, были заменены „спектаклями", так мы громко называли те живые картины и маленькие детские пьески, которые уси­ленно готовились к Рождеству и Пасхе.

Мне шили специальные костюмы: снегурочки, красной шапочки, или из сказки «Спящая царевна и семь гномов». Но и это все стало мне казаться, как говорила няня Карповна, «невзаправдашним», как-то не увлекало, видимо, детство и сказочки отходили. Мне хотелось чего-то большего, широты, размаха, я почувствовала в себе писателя и решила написать не что иное, как драму под названием «Двоеженец». Конечно, и тут не обошлось без Ма­ши. Надо вам сказать, что девица она была образованная, всегда с книжкой. Елизавета Николаев­на (о ней расскажу в свое время), найдя, бывало, притаившуюся Машу в гостиной или зале, обыкно­венно говорила:

— Ну-ка, Машенька, дай-ка книжечку, без нее скорее приберешься.

Часто с глазами, полными слез, Маша мне гово­рила. «Ах, барышня, если 6 вы только знали, какая это драматическая драма» или «какой это романи­ческий роман». Одним из этих «романических ро­манов» я и воспользовалась.

Пьеса была написана, и я заявила матери, не без гордости, что на это Рождество будет поставлена «драматическая драма» моего сочинения: «Двоеже­нец», и мне необходимы платье и шляпа кокотки, так как главную роль исполняю я.

— Ты мне дашь их, мама? — спросила я еще раз.

Ни отец, ни мать никогда не говорили сразу ни „да", ни „нет". Мать взяла у меня мою рукопись:

— Хорошо, — сказала она, — я прочту. Очевидно, сюжет подходил к названию драмы, на другой день она мне сказала:

— Ты, наверно, хочешь, чтобы папа привез тебе новую маму?

Кроме того, мать очень жалобно описала мне роль падчерицы и суровой мачехи. Я была потрясе­на. Потоки моих слез долго невозможно было осу­шить. Я дала слово, что не буду больше писать дра­матических драм. Вы, конечно, шокированы, благо­воспитанная девочка из дворянской семьи, охраняемая от всяких настроений и дуновений, и такие, можно сказать, и сюжет, и выражения, и в таком возрасте! Могу Вас уверить, во всем виновата моя никогда не спящая жажда знаний и стремление к великим достижениям. Но самое главное, что книга в то время, какая бы ни была, являлась предметом притяжения. Книги же Маши (которые читались тайно) были из совершенно другого мира, представ­лялись загадочными, таинственными, смысл их был недоступен, а новые, никогда ранее не встречавшиеся слова очень беспокоили мою любознательность.

Что сюжет был заимствован, списан из «романичес­кого романа», в этом нельзя сомневаться.

Не помню, с какого времени, по собственной инициативе, я завела особую тетрадку для записи непонятных слов и фраз с рубрикой „Собственные пометки и объяснения". Впоследствии вы еще не раз встретитесь с этой тетрадкой и со всеми ее не­ожиданными выражениями и словами, несвоевре­менно пришедшими, беспокойно требующими точ­ного определения.

После моего неудачного писательства слово «ко­котка» было записано в тетрадь, а в рубрике «Объ­яснения» стояло одно слово «такая»: Маша не мог­ла мне дать точного объяснения, на кого похожи ко­котки. Когда я перебрала ей всех наших знакомых дам и барышень, она с испугом сказала:

— Да что Вы, барышня, ведь они же семейные, а она „такая".

Инстинктивно, по тону Маши, я почувствовала, что это редкий, особый сорт женщин, и в то же вре­мя есть что-то в нем отрицательное, и мать, конеч­но, лучше об этом не спрашивать. Пьесу «Двоеже­нец» своего сочинения, я так больше и не видала и, конечно, забыла о ней, а вот сейчас очень бы хоте­ла ее прочесть, что мог написать на такую тему че­ловечек в восемь лет? И как? И в какой форме был реконструирован этот «романический роман» в «драматическую драму»?

Еще последний маленький набросок, но в нем я хотела обратить Ваше внимание только на область чувств. Как они возникают, налагают, куют черты характера с детских лет, и если бы взрослые были наблюдательны, придавали бы кажущимся пустякам значение, то насколько можно было бы смягчить, сгладить портящие жизнь недостатки характера, во­шедшие потом в привычку.

Мне исполнилось восемь лет, и я впервые позна­комилась с «ревностью мужчины» и со своей спо­собностью, если и не кружить головы, то все же применять некоторую долю кокетства, присущую женщине. Но как это называется, и что я чувствовала, объяснить бы не сумела тогда.

Ревность я не знала, но инстинктивно почув­ствовала посягательство на мою свободу. Чувство предосторожности, чтобы не попасть в рабство, сильно проявилось у восьмилетней девочки. Это было на Рождество. По каким-то неотложным делам, мой отец задержался в Москве, и мы с мамой выехали к нему, чтобы провести праздники вместе.

В Сочельник и на первый день Рождества Христова мы были приглашены в имение, в тридцати верстах от Москвы, к друзьям моих родителей, из­вестному психиатру, доктору Н. У него было два сына: старший Глеб, шестнадцати лет, будущий врач, и Борис, двенадцати, в будущем крупный ху­дожник-портретист, самородок, юрист по образова­нию. Хотя горела елка, но, скорее, это был вечер для молодежи от двенадцати до шестнадцати лет, и я была самая младшая, восьми лет.

Итак, Борис, очень красивый мальчик, с до­вольно сумрачным лицом и тоном заявил, обраща­ясь ко мне:

— Поклянись, что ты мне будешь верна на всю жизнь, и мои рыцарские перчатки в день брака я поднесу тебе.

— А как нужно клясться? — спросила я.

— Отныне ни с одним мальчиком ты не будешь ни танцевать, ни играть, ни очень много разговари­вать, — при этом маленький Отелло больно сжал мне руку и с выражением превосходства, власти и самомнения смотрел на меня.

С видом оскорбленной королевы я стряхнула его руку:

— Мне не нужны твои перчатки, — не без вы­сокомерия был мой ответ.

Это был мой первый бал, мой первый успех ма­ленькой женщины, а не девочки. Я танцевала без ус­тали, не только со всеми мальчиками, но и с самим доктором Н. и с другими взрослыми.

Будучи высокого роста, я выглядела значитель­но старше своих лет, в зеркале передо мной мелькал образ этой маленькой женщины с горячими глаза­ми и щеками, в волнах белых кружев, в ореоле зо­лотистых пышных волос. И в то же время я ни на минуту не теряла из вида сумрачного мальчика, не принимавшего участия в веселье. Мысль, что он «мой рыцарь», и его «перчатки» все же кружили мне голову.

— Вы обаятельны, — сказал мне лицеист лет пятнадцати. Он был высокого роста и казался сов­сем взрослым, настоящим мужчиной. Я нашла ка­рандаш и записала «Вы обаятельны», чтобы не за­быть, это слово я слышала впервые. Так как глаза лицеиста выражали восхищение, то оно не могло быть плохим. Мой головокружительный успех был закончен. Было одиннадцать часов, и отец отправил меня спать. Из гордости я ушла с веселой физионо­мией, но в спальне расплакалась. Мать меня утеша­ла тем, что я и так имела два часа лишних, обыкно­венно я ложилась спать в девять часов вечера.

— Мама, — сказала я, — если мальчик говорит девочке «Вы обаятельны», что это значит?

Мама замешкалась с ответом. Я повторила вопрос.

— Это значит что ты милая, хорошая девочка.

— Только? — сказала я разочарованно.

«Вы обаятельны» не было записано в заветную тетрадь, и я забыла об этом. На другой день мы с Борисом не только примирились, но он положитель­но зачаровал меня.

Забравшись с ногами на кушетку, с тетрадкой и карандашом, он заставлял меня позировать и быст­ро зарисовывал то с большим бантом, то с распу­щенными волосами, то с косой, анфас и в профиль, стоя, сидя и так без конца. После каждого сеанса я бросалась, также с ногами на кушетку, впивалась в рисунок, восторженно вскрикивала:

— Борис, ведь это я! Я! И опять, и опять.

Борис остался до конца своей жизни моим ры­царем, и быть может, я очень охотно приняла бы его перчатки, но его чудовищная ревность оскорбляла, угнетала меня чрезмерно. Чем мы становились стар­ше, тем меньше и меньше мне хотелось с ним встре­чаться. Первая тетрадка его набросков, первое вдохновение мальчика-самородка, крупнейшего та­ланта в будущем, и печальный конец его короткой жизни — всему была причиной я. Сейчас я уже ста­руха, но эта рана всегда кровоточит. Но об этом в свое время.

Письмо четвертое

Первые шаги в школе жизни

 

На девятом году жизни со мной случилось то, что взрослые относят к «непредвиден­ным обстоятельствам», которые налетают на Вас неожиданно, требуют безоговороч­но подчинения, посягают на Вашу свободу и навязывают Вам то, что вовсе Вам не нужно, нежелательно.

Мои „ непредвиденные обстоятельст­ва" навсегда захлопнули двери моего золо­того детства и явились первыми ласточка ми обязательств со всеми их последствия­ми, а также и способствовали росту, про­явлению тех внутренних импульсов нашей сущности, которые свойственны человеку с малых лет. Итак, я поступила в подгото­вительный класс школы-жизни.

Вскоре после возвращения из Москвы меня позвали вниз, в гостиную. На столе лежала скрипка, ноты, стоял пюпитр, ря­дом — несимпатичный учитель. Я была ошеломлена и озадачена. О чем мне гово­рил тогда отец, точно не помню, но смысл был таков, что он будет очень счастлив, когда его дочь сможет принимать участие в концер­тах, которые устраивались у нас еженедельно.

Я не боялась отца, но его воля всегда гипнотизи­ровала меня, подчиняла беспрекословно. Занятия на­чались. Я обязана была играть по часу каждый день. Чем я становилась старше, тем больше прибавлялось часов. За четыре года в консерватории, до восемнад­цати лет, я занималась по четыре часа в день. Итого, десять лет дисциплинарной муштровки.

Скрипку я невзлюбила сразу — «не люблю и только» — это чувство засело глубоко и прочно, и уверенность, что я ее все равно брошу, но когда и при каких обстоятельствах, в это я не вдавалась. Скрипка наложила на меня чувство обязательст­ва, научила и приучила на всю жизнь к принятию и подчинению непредвиденным обстоятельствам, каковы бы они ни были.

О, как часто подводили меня к дверям кабинета отца протест, нелюбовь, неудовольствие к этому ма­ленькому неудобному инструменту, но, подержав­шись за ручку дверей, я уходила обратно с другими чувствами, боясь обидеть, огорчить, сделать непри­ятно отцу. Нет, нет. Да и что я ему скажу? И как? И в какой форме? И протест, и нелюбовь, и неудо­вольствие исчезали и появлялись все реже и реже.

Мой дорогой, обаятельный, безгранично люби­мый отец не знал, не предполагал эту подчас непо­сильную с детства борьбу. Я любила не скрипку, а рояль. Началось это еще со времен няни Карповны, лет так с четырех-пяти. Очень часто отец по вече­рам играл на рояле до позднего времени. Укладыва­ли меня спать в восемь часов вечера, проснувшись ночью, я всегда слышала глухо долетавшие до меня звуки рояля, тихонечко вставала, чтобы не разбу­дить няню Карповну, и раскрывала настежь двери нашей комнаты. Меня влекли звуки, чаровали, сли­ваясь как бы в одно с фантастическими сказками няни Карповны.

По утрам няня бывала очень обеспокоена, нахо­дя двери нашей комнаты открытыми.

— Это что же, батюшки, мать честная, ведь сво­ими руками закрывала, — бормотала она.

Стала закрывать двери на ключ, но и это не по­могало, дело дошло до святой воды. Ну, тут уж при­шлось признаться, что бесовской силой являлась я. Няня была озадачена и разгневана, но поток моих поцелуев всегда прекращал ее неудовольствие. При­миряюще ворча, она добавляла:

— У, баловница, нет на тебя управы, горе мне потатчице.

Подошло время начала моего общего образова­ния. Ни в институт, ни в гимназию отец ни за что не хотел меня отдать. Я проходила гимназический курс дома, держала экзамен каждый год экстерном. У меня было четыре учителя и пятый, профессор, мой отец.

Учитель математики, как и сама математика, никогда не интересовали меня, но учитель русского языка, в особенности при изучении литературы и словесности, увлекал меня красотами русской речи.

Добродушный батюшка преподавал Закон Бо­жий. Начали мы с молитв и Ветхого Завета. Если бы батюшка был сух и строг, как учитель математи­ки, то мне и в голову бы не пришло засыпать его во­просами, не соответствующими ни его сану, ни пре­подаваемому им предмету. Терпел он, родненький, терпел и наконец возмущенно сказал:

— Ну, будет тебе немало на том свете, бого­хульница! Ярко вспыхнул образ Карповны, «тот свет», бесы, сковородка, последствия. Больше по­добных вопросов батюшке я не задавала.

Француженка была типичной «мадемуазель», которые наводняли наши дворянские семьи в роли гувернанток.

Будучи блестяще, всесторонне образованным, мой отец не скупился обогатить меня самыми по­дробными сведениями по географии и истории. Он с поразительным терпением и умением делал мерт­вый предмет интересным и живым. Отец обыкно­венно говорил:

— Ну, куда мы сегодня попутешествуем? Ска­жем, на Северный полюс.

Самоедов, суровую природу, белых медведей, пингвинов, а в особенности собак, обслуживающих самоедов, я представляла себе, как живых. Все это сопровождалось снимками, гравюрами, картинами и рассказами об их суровой жизни. Отец был живой книгой, урок до мельчайших подробностей запоми­нался быстро и легко.

Таким же путем знакомил он меня с историей государства Российского и всего земного шара. Он передал мне свою любовь к России, Москве, к по­следней он питал, хотя и не был москвичом, особое нежное чувство. Все, все, что он успел развернуть передо мной, запечатлелось на всю жизнь.

Первые два учебных года прошли благополучно, мне минуло двенадцать лет. У меня не было време­ни для проведения в жизнь каких-либо предприятий моего беспокойного ума. Разве вот только не так давно, будучи в весьма приподнятом веселом на­строении, я съехала верхом по перилам с верхнего этажа и очутилась в объятиях отца.

— Молодец, — сказал он, — очень смело. Но жаль, как женщина ты теряешь свою обаятельность.

Больше он ничего не сказал. Слово «обаятель­ность» показалось знакомым. Долго, мучительно долго припоминала я: лицеист, первый бал, вальс — вспомнила: «Вы обаятельны». Перила и желание скатываться с них не привлекали больше.

Это был период, когда девочки торопятся ка­заться старше, прибавляют года и мечтают о длин­ных платьях, больших шляпах, обязательно с перья­ми, обо всем, что делает их, как тогда казалось, сра­зу взрослыми. Помню, как я приставала к матери, чтобы она сделала мне, тринадцатилетней девочке, черное бархатное платье с длинным шлейфом, обтя­гивающее, как перчатка, но с пышным бюстом. Как мать ни убеждала, что это уродливо, но я настаива­ла, и так ей надоела со своей нелепой идеей, что на­конец она не без грусти воскликнула:

— Господи, откуда это у тебя? И от кого это? Но меня это не останавливало, я настаивала

на своем.

— Хорошо, — сказала она, выведенная из тер­пения, — иди к папе, если он разрешит...

Идти к папе? Я дошла до дверей всегда закры­того кабинета, подержалась за ручку, и вернулась обратно. Больше я к матери не приставала. А отку­да это было у меня? Да, конечно, из Машиных «ро­манических романов».

С тринадцати лет я жадно глотала обширную библиотеку отца. Конечно, читала по ночам; книж­ки хранились под матрасом, выкрадывались, когда родителей не было дома. Вы не думайте, что у меня книг не было, полон шкаф. Рассказы Клавдии Лука­шевич, Лидии Чарской и журналы, все соответ­ственно моему возрасту. Но, к сожалению, я не чи­тала, а как уже сказала, «глотала», и мне их было мало, а перечитывать не очень нравилось.

Воровство книг, книг запретных, породила сле­дующая фраза отца на мою просьбу дать мне книгу из его библиотеки, он сказал:

— К сожалению, эти слишком серьезны, эти еще очень рано.

— А эти папа? — перебила я его. — Эти краси­вые, в красном сафьяновом переплете?

— Ну уж нет, я совсем не хочу, чтобы ты их ко­гда-либо читала.

С них-то я и начала. Бальзак, Жорж Санд, Золя, Мопассан и другие. Конечно, сами понима­ете, могли ли они быть мне понятны тогда. Потом я прикоснулась к тому, „что еще рано", как ска­зал отец. Это были наши классики. Вот их-то проглотить я не смогла.

Как Гоголевский Петрушка из «Мертвых душ», был зачарован и восхищен, что из букв слова выхо­дят, так и меня поразило построение фраз; вот все слова знакомые, но до чего же они красиво подобра­ны. Некоторые места я читала, перечитывала; даже заучивала наизусть.

Описание природы, обрисовка наружности или характера, незаметный штрих, мазок приковывали мое внимание. Может еще и неосознанно, но я по­чувствовала, поняла красоту изложения моего род­ного русского языка. Страницы философии, психо­логии и все непонятное казались трудными пасса­жами, и я их пока откладывала в сторону, на после. Мастерство обращения с подбором слов, превра­щение их в музыкальные фразы, поразило, увлекло в новый мир восприятий.

Мне казалось, что я открыла несметные богат­ства: новые мысли, новых людей, новую жизнь, в ко­торую я вошла. Я жила, любила и страдала вместе с героями Толстого, Тургенева, Гончарова, все, что я успела перечитать до четырнадцати лет. Проявление душевных взлетов, сдвигов, все, все, что касалось ра­боты души, сердечного побуждения, так сильно овла­девали мною, что я как бы перевоплощалась в моих книжных героев, жила, следила, следовала за ними.

Первая книга из тех, что «еще рано», была «Вой­на и Мир» Льва Толстого. Пожалуй, она была самая трудная. Ярко запомнилась и осталась в памяти только смерть князя Андрея Болконского, вернее не сама смерть поразила мою душу, а не совершившая­ся, страдающая любовь, прошедшая мимо, жадно же­ланная, вечно манящая, не пойманная. Я оплакивала не смерть, нет, а его самого, князя Андрея, страдаю­щего не физически, оплакивала его гордую душу и. что умер он, не бывши счастливым.

Книга Гончарова «Обломов» была мною совсем не понята и скучна, я ее даже не дочитала. Извини­те за отступление, но когда мне было уже лет девят­надцать, я ее перечла и до сего времени где-то в об­ласти, где хранится у каждого сильно, остро пере­житое, витает в памяти только Агафья Михайловна. Ольга и Штольц — люди как люди, таких много.

У Ольги я чувствовала, что при ее уме и иска­нии не хватало душевной мощи, любви жертвенной к Обломову, той, которую проявила к нему Агафья Михайловна. Вот ее-то сила душевная, любовь, ни­чего не спрашивающая, все отдающая, богатство и мудрость души ее, этой простой неграмотной жен­щины, потрясли меня тогда. Я проливала слезы уми­ления и жалости, что ей перепадали всего лишь кру­пицы человеческого счастья. Агафья Михайловна прошла скромно, стыдливо, даже автор как бы все время оставляет ее в тени.

Обломов вызвал во мне странную жалость. Он казался мне обездоленным, опустошенным, обижен­ным природой, не оставившей ему даже зародыша энергии, влечения к красоте, творчеству. Такой он серый, будничный. Это казалось мне ужасным! По всей моей жизни прошедшее чувство любви, за кото­рой стоят страдания и смерть физическая или душев­ная, мною, еще девочкой, было принято, признано.

Хочется мне еще коснуться книги „Обрыв" Гон­чарова. Самая суть — трагедия Веры — была мне непонятна. Прошла и мимо трогательной любви бабушки после падения Веры, может быть, потому, что за Веру я испытывала какую-то неловкость, не­который стыд в выборе ее героя. Тип Марка произ­вел отталкивающее впечатление, вызвал ужасное от­вращение. Неряшливая внешность сливалась с его внутренней сущностью и вызывала брезгливость.

До „серьезных книг" я так и не дошла, так как приближалась весна, приближались экзамены.

Зимы в средней полосе России короткие, но су­ровые. Март и апрель казались началом лета. В этом году радости весны прошли как-то мимо меня, мои щеки были бледны, я очень похудела и часто плакала, без причины. Ничто не радовало, ничего не хотелось.

Последний роман „Дворянское гнездо" Турге­нева окончательно свалил меня. Я вообразила себя Лизой, мысленно ходила в монашеском платье и ос­тро переживала несчастную любовь за нее и Лаврецкого. Из даров любви я выбирала только страдание, целиком его воспринимала и истязала свою душу. Мои родители были обеспокоены, а мой дорогой доктор Николай Николаевич, сидя у моей кровати, ломал себе голову:

— Что с тобой, не могу понять, горячая голова, так же мудрено, как тогда разодолжила со сково­родкой, — говорил он, не спуская с меня бесконеч­но добрых, пытливых глаз.

Он настоял, чтобы меня немедленно везли в Крым, на Кавказ, в Финляндию, куда угодно.

— Заучили ребенка. Месяц полнейшей свободы, без всяких обязательств, — закончил он.

— Пожалуйста, и без скрипки, — шептала я ему на ухо.

Мать выбрала Крым, и мы уехали с нею в Алупку. Когда убирали мою комнату, то из-под матраса были вытащены и возвращены отцу похи­щенные мною книги из его библиотеки. После на­шего возвращения из Крыма, библиотека отца была заперта на ключ.

Письмо пятое

«Любовница». Отцовская библиотека

 

 

Смена впечатлений, никаких обязательств, нет постылой скрипки. На пятнадцатом году жизни быстро вернулись свежесть щек, яркость губ, блеск глаз. А вот голова была еще чрезмерно набита нездоровым любопытством и вопросами.

Скажу честно, что книги из библиоте­ки отца окончательно уничтожили инте­рес к Машиной литературе, только неко­торые непонятные слова и образы еще прочно застряли в голове и назойливо требовали разъяснения.

Например, мне хотелось обязательно увидеть собственными глазами, во что бы то ни стало, как выглядят «любовница», «любовник» и «дама полусвета».

Все эти облики жили неопределенны­ми очертаниями в уме. И таилось в них что-то полуосознанное, предчувствие че­го-то нового, несказанно волнующего, интересного.

«Дама полусвета» была особенно та­инственна, даже волшебна. Сумерки, при­тушенный свет, туман дымка, густая вуаль спутыва­ли мои мысли и представление о ней. Она была по­ложительно недоступна моему пониманию и была выше моего воображения. Спросить было не у кого, да даже и в голову не приходило, это было что-то личное, свое, затаенное. А у отца с матерью опасно — оба спросят: „Это у тебя откуда?" И вот наконец мое желание исполнилось.

Мы сидели с мамой в верхнем парке в Алупке на скамеечке. На другом конце ее сидели две дамы. Одна из них сказала:

— Вот идет его любовница...

Что говорили они еще о даме, которая медленно шла мимо нашей скамейки, я уже не слушала. Я впи­лась в нее, в «любовницу». Я... я все забыла. Я была зачарована видением, которое медленно приближа­лось. Никакими словами тогда и теперь нельзя опи­сать, а можно только чувствовать ту подлинную красоту, на которую вы можете смотреть, смотреть не отрываясь, и еще, и еще без конца.

Не всякая красота имеет тайну обаяния, тайну владения и старым и малым, и тайну взять ваше сердце и унести с собой. Вот как хороша была «лю­бовница». На мой восторженный взгляд она ответи­ла мне улыбкой. Конечно, у меня голова кругом по­шла, сердце захолодело, и было сладко, радостно. Очнулась я, когда она уже далеко от нас отошла.

Моя мать была углублена в чтение книги. Что там музыкальная карьера, что скрипка! Я решила быть «любовницей» и мысль о скором возвращении домой меня совсем не радовала. Но это еще не конец.

По возвращении из Крыма я стала чаще и чаще участвовать в музыкальных вечерах, устраиваемых у нас дома два раза в месяц, и также оставаться к ужи­ну. Я была в той поре девичества, когда из питомни­ка тебя переносят в оранжерею и быстро выгоняют, как редкий цветок, я сразу выросла, мои платья ста ли длиннее и фасоны подчеркивали достоинства мо­ей фигуры. Мои волосы закручивались на ночь в ло­коны, правда, не всегда было удобно спать, но за кра­соту можно и пострадать. Я незаметно стала входить во все тонкости прихорашивания, и в первую очередь я тянулась к красивой прическе, для этого мне надо было, чтобы волосы и с боков на висках тоже были волнистые. Это завоевание шло медленно, и площадь завивки все более и более расширялась.

Не встречая протеста в глазах моих родителей, я делалась смелее и смелее. Во мне просыпалась весна с певуньями-птичками, молодой травкой, проталин­ками и с весенним, сладко радостным опьяняющим воздухом. Я дольше и дольше уделяла время зеркалу, мне хотелось добиться лучезарного взгляда «любов­ницы», ее обаяния и еще чего-то, что я только чув­ствовала, но уловить, чему подражать не удавалось.

После встречи с „любовницей" все мое детское ушло вместе с фасонами старых платьев, с постоянной косой, с обязательством быть в кровати в восемь часов вечера. В размеренность жизни — все по часам — во­рвались вольность, что-то свое, не подчиняющееся. Яд самовлюбленности, торчание перед зеркалом больше, чем надо, излишнее внимание к туалетам, прическам и ко всем мелочам, касающимся моей внешности, как буйное наводнение, подхватывало меня.

Я ловила на себе взгляды и мужчин на улице, и тех, которые бывали у нас. Я старалась делать „том­ную улыбку" (тоже из книжки) и замечала часто, что восхищение уступало место недоумению и во­просу. Очевидно, «томная улыбка» приближалась скорее к кривлянию, неестественности, к гримасе.

В момент перехода из детства в юность, я очу­тилась на опасном пути. Пустота, тщеславие и, по­вторяю, страшная самовлюбленность. Неожиданный случай спас меня от всех вывихов, и жизнь, и пред­меты встали на свои места.

Однажды отец назвал ряд вещей для квартета, трио и соло, к следующему музыкальному вечеру, и заметил, что у нас будет известный музыкальный критик и примет участие в квартете на виолончели. Партия отца всегда был рояль.

Обычно я волновалась и временами ненавидела эти вечера, но сейчас «любовница» заслонила дей­ствительность, и я жила в мире фантазий, в мире собственных воздушных, нездоровых замков.

Можно сказать, что вечер прошел блестяще. Проснувшееся кокетство, новый туалет, необыкно­венно удавшаяся прическа, появление чего-то еще не совсем определившегося, но отраженного в зер­кале сегодня, подняло настроение и кружило голову.