Письмо второе. Последние забавы «Заморской Царевны»

Я была единственным ребенком в нашей се­мье, и мои родители очень меня любили, но не баловали. В доме была заведена дисциплина, иногда и военного характе­ра. Пробудившаяся собственная свобод­ная воля, чрезмерная храбрость и другие доблестные качества не давали мне покоя и не всегда приводили к благоприятным результатам.

Мне было около пяти лет. История со сковородкой была забыта, но из всех по­следующих приключений я опишу только последние, которые оставили у меня в детстве горький след.

С девочками я не ладила. Часами си­деть, одевать, раздевать и укладывать спать кукол, или играть в маму, у которой очень много детей, я не могла. Кукол вооб­ще ненавидела, это были безжизненные истуканы, за которых нужно было говорить, пищать и присюсюкивать.

С мальчиками было гораздо веселее, и масса движения. Играть в разбойники, ло­шадки, в поезда. И самое интересное — это игра в путешествия. Когда фигурировали стулья, мы ехали на перекладных. Когда ковер изображал корабль, а паркет — море, то мы плыли на остров Борнео. На пути мы преследовались пиратами, и они крали с ко­рабля женщин. Так как я была единственной жен­щиной, то самые маленькие мальчики дополняли не­дочет, правда, после долгих споров. В играх мальчи­ков всегда было что-то новое, интересное, неведо­мое. Мои товарищи были старше меня, и их голова­ми в то время владел Майн Рид. С блестящими гла­зами, брызжа слюной, неистово перебивая, стараясь перекричать друг друга, толкаясь, они развертывали предо мною захватывающую картину охоты за чере­пами. Но за неимением в нашем городе джунглей, крокодилов, стада слонов и удавов, мы пришли к не­медленному решению выехать в Америку, при со­блюдении полной тайны. Мальчики заявили мне, что все приготовления к поездке они берут на себя, а я должна быть готова к отъезду и ждать сигнала. Но, увы, вместо Америки я неожиданно вместе с роди­телями уехала в Москву на довольно продолжитель­ное время. Позднее я узнала, что мальчики осущес­твили свою идею, но их сняли с поезда на первой же остановке от нашего города. Все испортил, как они потом мне говорили, шестилетний братишка, под­нявший в поезде рев с причитанием: „Не хочу в Америку, хочу к маме". После всего случившегося с ними, они стали редкими гостями в нашем доме.

У меня остался единственный верный друг-единомышленник по шумихе и дурке, как говорила моя дорогая няня Карповна, это бульдог Сэр, о котором я уже упоминала в первом письме. Он же был „моя первая лошадь". Пес он был умный, а к тому же лов кий акробат. Ему ничего не стоило вскочить на спинку стула и, не теряя равновесия, замереть в та­ком положении довольно долго, непринужденно ходить на задних лапках и даже танцевать недурно вальс. Но он это не очень любил. Подавать моему отцу туфли и газету входило в его ежедневные обя­занности. Был страшная сластена, а я нет, а потому отдавала ему все свои сладости. Каждый день, пос­ле обеда, Сэр являлся ко мне наверх со своей ма­ленькой деревянной чашкой. Держал ее зубами, ста­новясь на задние лапы, и жалобил меня своими ум­ными глазами, как только мог. Я клала в чашку ку­сочек вкуснятины, он ставил ее на пол, съедал и вновь клянчил. Эта комедия повторялась до тех пор, пока я не говорила: „Больше нет".

Для Сэра была заказана специальная сбруя и маленькие саночки, он катал меня в соседнем парке в сопровождении отца, матери или бонны. Таким образом, он был моей первой „лошадью". Ему не по­зволялось резвиться, и катанье заключалось в скуч­ном размеренном шаге. Сэр понимал вожжи и пово­рачивал налево и направо. Как его, так и меня это не удовлетворяло, нам хотелось свободы действий, быстроты движений и проявления собственных же­ланий. Для исполнения этого мобилизовались хитрости военная, дипломатическая, женская и все ос­тальные. Нужно было еще выкрасть мою шубку, ва­режки, меховые ботики и шапку, захватить сбрую, выпустить Сэра, но самое трудное проскользнуть незаметно самой. Запрягать я умела и делала это всегда сама, а потому нашему дворнику в это утро в голову не пришло заподозрить что-либо неладное. Наконец волшебная идея осуществилась. Время бы­ло выбрано утреннее, до завтрака — в доме все бы­ли очень заняты. Сэр почувствовал свободу и как бы понял мое желание прокатиться по собственному вкусу. Он бежал мелкой рысцой. Был дивный, радо­стный, солнечный день. За ночь выпавший пуховый снежок горел и искрился на солнце. Было очень ра­но, в парке никого не было. На одном из поворотов саночки закатились, и я выпала в снег, Сэр, умница, остановился и начал лизать мне лицо. Вскоре мы двинулись дальше. Боже, как было весело! Нет, это­го мало, это была радость многозвучная, на все го­лоса распевающая. И тогда, будучи ребенком, я по­няла чувство полной свободы, поняла и, как сказала бы теперь, что это вино и „вино пьяное".

Мы продолжали веселиться, но на одном из по­воротов встретили врага. Правда, небольшого роста, но удивительно несимпатичного пса, он, оскалив зу­бы, ощетинившись, вкрадчивыми, медленными шага­ми, как бы засучив рукава по локоть и сжав кулаки, приближался к нам. Больше я не помню, что и как. Но начало драки произошло на моих коленях. Меня принес домой наш сосед. Вот, что он сказал матери:

— Совершая утреннюю прогулку, я услышал детский крик, грызню собак и, поспешив на помощь, увидел Вашу дочурку, Таню.

Последствия катания оказались плачевными: шубка моя была разорвана в клочья, от сбруи Сэра ничего не осталось. Девочка я была довольно сме­лая, испуг прошел быстро, а любовь к свободе сдела­лась основным фундаментом моего характера. За побег из дома, за кражу, хотя и собственных вещей, после очень длительного внушения, я простояла на „гауптвахте" с маленьким ружьем в руках, навер­ное, с полчаса. Эти полчаса показались мне вечнос­тью. А Сэр получил выговор за драку, ползал на жи­воте у ног отца, прятал морду, щурил глаза и чув­ствовал себя преступником. Новая сбруя для Сэра не была заказана. Я окончательно лишилась своего выезда и поездок с моим собачьим другом, о чем сильно горевала.

Возможно, что этот случай Вам покажется мало интересным, но у меня, шестилетней девочки, сохра­нилось первое впечатление и очарование от пения, от обаятельного контральто (так говорили взрослые). которым обладала наша домашняя швея, она же исполняла и обязанности экономки. Как сейчас помню, звали ее Катериной. В свободный день бон­ны, если совпадало, что и родителей дома не было. Катерина была моей няней. И весь вечер она пела мне „господские романсы". Не важно, что пела Ка­терина, важно, как она пела. Из них особенно запо­мнился ее любимый:

Страстью жгучею пылая

И любовию горя,

Я люблю Вас, дева рая,

С половины января.

Вы ж мой взор не замечали,

Были холодны, как сталь,

И меня, увы, терзали

Весь, красавица, февраль.

Слова всех двенадцати месяцев не помню. Только последние ноябрь и декабрь о разбитой и поруганной любви, были так трагичны, так жалост­ливы, что и я, и Катерина сильно плакали, долго сморкались и даже икали, так как драма и рев на­чинались уже с октября.

Пела Катерина и другие романсы с малопонят­ными словами, или скорее, смыслом их этих слов для меня в то время. А самым замечательным было ее исполнение, как она называла, «цыганьей песни»: ну, этого не передашь. Нужно было видеть и слы­шать саму Катерину. При исполнении этой песни она совершенно преображалась: водила страшно глазами, подмигивала, подбоченившись щурилась, вызывающе закидывала голову, поводила плечами, тряслась ухарски, вскрикивала и бешено кружилась. Все это было необыкновенным, выше моего понима­ния, казалось таинственным кладезем искусства. Однажды мне захотелось изобразить Катерину в «цыганьей песне». Очевидно, я была в ударе и так вошла в эту роль, что перестала замечать окружаю­щее, в дикой пляске замерла я перед отцом и мате­рью, которые, наверное, давно за мной наблюдали в дверях моей комнаты. Как вы думаете, чем все это кончилось? Мой серьезный отец так смеялся, что ему пришлось принести стакан воды.

— Что это за дикий танец, который ты пела и танцевала? — спросил он меня.

— Цыганья песня.

После этого Катерина никогда не оставалась со мною. Большая брешь образовалась в моей детской душе. Я тосковала по песне, по голосу Катерины, по удали, по раздолью, по непонятным заколдованным словам искаженных романсов.

Мне было уже семь лет, когда на одной из Рож­дественских елок малыш не старше меня, важно за­явил, что он получает ежемесячно по три рубля на собственные расходы. Три рубля меня не поразили, но «собственные расходы» — озадачили.

— Я тоже, — бросила я ему небрежно.

Слова «собственные расходы» нарушили покой. На другой день, явившись в кабинет отца, я попро­сила выдавать мне ежемесячно три рубля на соб­ственные расходы. Не помню, чтобы мой отец ког­да-нибудь кричал, сердился, возмущался, я его со­вершенно не боялась, но в таких случаях, как сегод­ня, его прекрасные серо-голубые глаза оглядывали меня, как незнакомку и проникали так глубоко в мою душу, что я пожалела, что пришла, и просимое казалось ненужным.

— Хорошо, — наконец сказал отец, — вот тебе записка, мама завтра выдаст тебе три рубля.

Записка гласила: «Выдать завтра Тане три руб­ля». И каждый раз, когда я приходила к матери с этой запиской, я получала один и тот же ответ:

— Приходи завтра.

Много прошло „завтра", я прекратила свои хождения с запиской. Ничего не спрашивала. Ро­дители также хранили молчание. Мне представляется и сейчас, что три рубля на собственные расхо­ды были для меня непонятны при укладе жизни то­го времени. Мы, дети зажиточных родителей, ни в чем никогда не нуждались, в денежных приходах и расходах никакого участия не принимали, и получи я эти три рубля сразу, я уверена, что не знала бы, что с ними делать. Но какие-то связанные с ни­ми „собственные расходы», лукавый огонек в гла­зах моей матери, ее тон: „приходи завтра", кавер­зный смысл записки, породили во мне бунтарство и протест. Не думая о том, хорошо это или плохо, я слово «завтра» перечеркнула, и собственноручно заменила его словом «сегодня». Вечером того же дня отец сказал мне:

— Отлично, теперь напиши мне реестр твоих расходов.

Слово «реестр» показалось мне новым ос­ложнением, новой неприятностью, я отказалась от трех рублей. На это мне отец ничего не сказал. Че­рез полгода или позднее, мне стали выдавать на соб­ственные расходы, так было сказано, один рубль в месяц, без всяких разъяснений. Но скоро выдача этого рубля была прекращена из-за неудачного его применения. Но об этом в следующем письме. Ка­кую-то задачу, которую дал мне отец, я должна бы­ла решить, очевидно, самостоятельно.

Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, отец был моим первым другом, и я могла говорить как равная с равным и спрашивать его обо всем, этот случай, к сожалению, выпал у меня из памяти тогда, и чего хотел отец от меня, от семилетней де­вочки, я так и не узнала. Возможно, ему было не­приятно соприкосновение еще детской души с день­гами и с прочими атрибутами материализма, но, по­вторяю, что это осталось загадкой.