Численность номадов

Какова была численность номадов в Хуннской империи? Основываясь на данных о количестве воинов у хунну, можно приблизительно рассчитать численность населения империи в целом. Методика, традиционно применяемая в кочевниковедении, очень проста. Не без оснований считается, что количество воинов примерно соответствует общей численности взрослых мужчин (у хунну: «все возмужавшие, которые в состоянии натянуть лук, становятся конными латниками» [Лидай 1958: 3; Бичурин 1950а: 40; Материалы 1968: 34]). Намио Эгами [Egami 1963; см. также: Тас-кин 1968: 41–44] тщательно проанализировал многочисленные данные, содержащиеся в китайских исторических хрониках, о соотношении общей численности кочевников с количеством воинов и пришел к выводу, что это соотношение 5:1. Из летописей [Лидай 1958: 294; Бичурин 1950а: 128; Материалы 1973: 84] дополнительно известно, что после распада империи у южных хунну в 90 г. н.э. было 34 000 семей, 237 300 человек и 50 179 воинов (соотношение 4,7:1). Экстраполируя эти данные на время расцвета Хуннской державы, можно рассчитать максимальную численность населения степной империи в годы царствования Модэ:

[71]

300 000 х 5 = 1 500 000 человек. Такого мнения о численности хунну придерживаются многие исследователи [de Groot 1921: 53; Таскин 1973: 5–6; Крюков и др. 1983: 113; Гумилев 1989; Кляшторный, Султанов 1992: 61; и др.].

Насколько правильны подобные расчеты? Исследования по теоретической и сравнительной демографии показывают, что определение доли взрослых мужчин в 1/5 часть от общей численности населения для кочевников вполне правдоподобно [см., например: Пирожков 1976: 64, 134–135; ср. МНР 1986: 25]. Другое дело, в какой степени точны сведения древних летописцев. Китайцы имели солидную для своего времени статистику, но едва ли китайские лазутчики могли дать реальную информацию о блуждающих «в поисках воды и травы» номадах, «отрезанных горными долинами и укрытых песчаной пустыней». Оценки имеют приблизительный характер. Знаменитый Чжунхан Юэ говорил, что численность номадов была меньше населения одной ханьской области [Лидай 1958: 30; Бичурин 1950а: 57; Материалы 1968: 45], но в то же время другой источник (цзянь 48 «Хань шу») свидетельствует, что количество кочевников было сопоставимо по величине с населением крупного китайского округа [см.: Loewe 1974: 80–81]. Теоретически также можно допустить, что «сто тысяч» для китайцев в данном случае означало не реальное число, а понятие, близкое по смыслу (но не по содержанию!) русскому тьма (нечто вроде «очень, очень много») [Гумилев 1960: 60–61]. Возможно, что «триста тысяч» обозначает три раза по «очень, очень много», т.е. отражает административно-территориальное деление Хуннской империи на центр, левое и правое крылья. Иррациональный характер значения числа «триста тысяч» отмечался и другими авторами [Кляшторный, Султанов 1992: 340].

В то же самое время Л.Н. Гумилев не без оснований считал данные Сыма Цяня стандартным преувеличением китайских хроник. Он основывался на том, что население Монголии даже в середине XX в. было вдвое меньше расчетного [1960: 79]. Действительно, к 1918 г. (более репрезентативному для сопоставления с хунну) население Монголии составляло около 650 000 человек [МНР 1986:25]. Даже в XX столетии численность скотоводов осталась примерно на таком же уровне, хотя в целом население Монголии возросло за счет урабани-зационных процессов почти в три раза [Марковска 1972: 290; Батнасан 1978: 69; МНР 1986: 23, 28].

По этой причине более надежны расчеты численности населения кочевых обществ на основе определения продуктивности пастбищных ресурсов и вычисление на основе этого вероятного поголовья

[72]

стад животных и численности скотоводов. Подобная методика основана на моделировании энергетических процессов в экосистемах, определении вероятной численности диких и домашних животных, а также людей на основе первичной биопродукции аридных пастбищ. Поскольку человек является одним из компонентов экосистемы, людей может быть столько, сколько их способно прокормиться за счет имеющихся в экосистеме ресурсов. Следовательно, численность кочевников прямо опосредована количеством разводимых животных. В свою очередь, численность домашних животных зависит от объемов пастбищных ресурсов. Нарушение равновесия экосистемы (например, чрезмерное стравливание пастбищ) ведет к кризису. Экосистема автоматически стремится восстановить оптимальное соотношение между трофическими уровнями. В сложившейся ситуации (если нет возможности откочевать на другие территории) животным не хватает кормов, они гибнут от истощения и голода, хуже переносят зимние холода. Это сразу же отражается на численности самих номадов, их благосостоянии и политической системе. Со временем баланс между продуктивностью пастбищ, поголовьем животных и количеством людей, кочевавших на данной территории, восстанавливается.

В отечественном кочевниковедении одним из первых попытался использовать данные экологии для определения численности населения Б.Ф. Железчиков, применив их к истории сарматов Южного Приуралья и Заволжья [1984]. Однако в его расчеты вкралась досадная ошибка [Халдеев 1987], он не учел несколько важных обстоятельств: наличие в экосистеме помимо домашних еще и диких копытных животных, обязательное деление пастбищ на зимние и летние, неодинаковое количество кормов, съедаемых разными видами домашних животных, характер питания самих скотоводов и пр. В настоящее время появились более совершенные методики, которые учитывают эти и другие факторы [Гаврилюк 1989: 17–24; 1999: 113–129; Тортика и др. 1994; Иванов, Васильев 1995:53, 57, 60-61; и др.].

Авторы данных разработок совершенно справедливо отмечают, что кочевники никогда не эксплуатировали всю территорию разом. Они поочередно переходили со своими стадами в соответствии с годовым хозяйственным циклом. Еще китайский евнух Чжунхан Юэ отметил эту особенность экономики хунну: «скот же питается травой и пьет воду, переходя в зависимости от сезона с места на место» (выделено мной. – Н.К.) [Лидай 1958: 31; Материалы 1968: 46]. Особенно важным в этой оценке, с моей точки зрения,

[73]

представляется то, что Чжунхан Юэ определенно указывает на существование у хунну упорядоченной системы маршрутов сезонных перекочевок.

В кочевниковедении принято выделять несколько различных моделей кочевания (кочевая, полукочевая, полуоседлая и т.п.), а также несколько типов сезонного передвижения номадов (меридиональный, радиально-круговой, широтный, эллипсоидный и пр.). Данные по монголам конца прошлого и первой половины нынешнего века позволяют глубже раскрыть этот аспект проблемы. У современных монголов нет единственной схемы перекочевок. Одни номады, как, например на Ононе, уходят на зиму в тихие предгорные долины или даже в горы, а летом спускаются в широкие плодородные долины рек. Скотоводы Гобийского Алтая, наоборот, летом кочуют со своими стадами на горных пастбищах, а зимой перемещаются в предгорья. В целом в Халха-Монголии известно не менее десятка различных вариантов моделей сезонного кочевания. Основная часть монголов кочует со скотом в среднем 2–4 раза в год. Однако количество перекочевок и радиус кочевания существенно разнятся в зависимости от продуктивности пастбищ. В плодородных хангайских степях номады кочуют в пределах 2– 15 км. В гобийских полупустынных районах радиус намного больше – от 50 до 70 км. Самые большие перекочевки – в пределах 100–200 км – совершают монголы Убур-хангайского и Баян-хон-горского аймаков. Количество перекочевок в этих аймаках может достигать 50 и даже более [Мурзаев 1952: 48–49; Грайворонский 1979: 136; Динесман, Бодц 1992: 193-194].

Интересно также сопоставить эти сведения с соответствующими данными по Забайкалью. Буряты предпочитали устраивать летники поближе к источникам водопоя, тогда как зимние пастбища выбирали в местах покосов, по возможности защищенных от ветров (в распадках, у подножий сопок и гор), а также там, где оставалось много ветоши [РГИА, ф. 821, оп. 8, д. 1242: 12]. В середине XIX в. хоринские буряты перекочевывали от двух до четырех раз в год. Деревянные юрты составляли примерно четвертую часть от общего их количества. Но общее число оседлых жителей также было невелико: 308 человек из 38 тысяч населения Хоринского ведомства. Кударинские и баргузинские буряты войлочных юрт уже не имели, жили летом в деревянных юртах, а зимой в домах русского типа. Перекочевки они совершали всего два раза в год с зимников на летники и обратно. Селенгинские буряты, которые были расселены, кстати, в местах наибольшей концентрации археологических

[74]

памятников хунну, кочевали, как правило, четыре раза в год, совершая сезонные перекочевки между пастбищами. Количество войлочных и деревянных юрт у селенгинских бурят было одинаковым [Кудрявцев 1954: 190–192].

Только значительные природные катаклизмы (снегопады, засухи) могли привести к нарушениям сложившихся маршрутов перекочевок и крупных миграций в пределах нескольких сотен километров [НАРБ, ф. 129, оп. 1, д. 452: 1-2, 10-11; д. 512: 45, 46, 49; Д. 575: 1; д. 574: 1, 14-14 об.; д. 575, д. 1-4 об.; МКК 13: 66; Мурзаев 1952: 49; Зиманов 1958: 32; Шахматов 1964: 31–33; и др.].

В то же время необходимо иметь в виду, что границы Хуннской державы не были постоянными на протяжении 250 лет существования степной империи. Крупные политические события периодически нарушали сложившиеся модели кочевания. Вытеснение номадов из Ордоса при Цинь Шихуанди (215 г. до н.э.), а затем снова при ханьском императоре У-ди в конце II в. до н.э., привело к массовым переселениям номадов на север за пустыню Гоби и необходимости пересмотреть устоявшиеся в Халха-Монголии ареалы кочевания хуннских племен. Еще один серьезный период нарушений традиционных систем кочевок связан с гражданской войной 60–36 гг. до н.э. Сформировалось несколько различных враждующих между собой группировок, из числа которых выжили две наиболее мощные, возглавляемые братьями Чжичжи и Хуханье. Первоначально противостояние между ними осуществлялось по оси «север» – «юг», позже переместилось в плоскость «запад» – «восток». Последнее крупное нарушение традиционных систем кочевания связано с распадом Хуннской державы в 48 г. на «северную» и «южную» конфедерации.

В связи с этим все производимые ниже расчеты справедливы только в отношении стабильной экологической, хозяйственной и политической ситуации в обществе хунну, когда номады имели достаточно устойчивые маршруты передвижения и стабильные, закрепленные традицией сезонные пастбища.

Представляется очевидным, что наиболее важными для годового выпаса скота были именно зимние пастбища. Нельзя не согласиться с точкой зрения, что именно зимние пастбища лимитировали в конечном счете общее количество поголовья домашнего скота [Гаврилюк 1989: 18; Тортика и др. 1994: 52–53]. Поскольку Для степей Монголии характерны бесснежные зимы, практически все ее пастбищные территории были потенциально пригодны для организации зимовок. Тем не менее, как показывает практика,

[75]

площадь зимних пастбищ занимала 30–50% от всех имеющихся ресурсов.

Формула емкости (или нагрузки) пастбищ, рассчитанная специалистами по животноводству, выглядит следующим образом:

Н = У: (Ц х К),

где Н – продуктивность пастбищ, У – урожайность корма, Д – период использования пастбищ (зимний сезон условно длится 90 дней), К – потребность животных в кормах (в кг или кормовых единицах).

Урожайность различных участков монгольских степей колеблется в зависимости от природно-климатических зон и от времени года от 0,6–2 ц/га в пустынях до 9–20 ц/га в долинах рек. Средняя урожайность колеблется в пределах 2,5–3,5 ц/га [Цэрэндулам 1975; Динесман, Болд 1992: 172; Dugarjav, Galbaatar'2000: 241].

Однако необходимо иметь в виду два важных обстоятельства: во-первых, величина (У) не должна была равняться 100%, так как стравливание всей травы вело к дигрессии пастбищ (в современном кочевом скотоводстве в Монголии коэффициент использования травяного покрова принимается за 0,5; для древности и средневековья, видимо, следует принять величину 0,3 [Динесман, Болд 1992: 209]); во-вторых, продуктивность пастбищ в осенний период была примерно на 30% меньше, чем в летнее время года, а в весеннее и зимнее время составляла 35–38% от валового урожая трав [Динесман, Болд 1992: 198–199].

Примем условную величину отчуждаемого травостоя с зимних пастбищ при нагрузке на пастбища в 30% за 1 ц/га. Также известно, что питательная ценность одного килограмма зимних трав (ветоши) равняется примерно 0,32 кг условных кормовых единиц (1 к.е. = 2500 ккал энергии) [Виноградов 1986; пит. по: Тайшин, Лхасаранов 1997: 77]. Воспользуемся этими данными и рассчитаем величину (У):

1 ц/га х 0,32 = 32 кг к.е./га.

Величина (Д) условно принимается за 90 дней – продолжительность зимнего сезона.

Величина (К) известна по исследованиям в области животноводства. Суточная потребность в кормах одной овцы оценивается в 0,91 к.е. (4–5 кг сухой массы). Кормовая потребность одной головы крупного рогатого скота равняется 4,7, а лошади – 6,1 от условной головы овцы [Динесман, Болд 1992: 198; Тайшин, Лхасаранов 1997: 75].

[76]

Для удобства расчетов имеет смысл привести все эти данные к единому знаменателю. АА. Тортика, В.К. Михеев и Р.И. Кортиев проделали большую работу по систематизации ряда сведений о количестве разных видов животных, приходящихся на одно хозяйство в различных номадах Евразии (хунну, тангуты, монголы разных эпох, калмыки, казахи, киргизы, тувинцы, каракалпаки). Основываясь на этих данных, они предложили ввести некий условный эквивалент в 36 условных овец на одного человека [1994: 54–56]. Эти выводы перекликаются с аналогичными расчетами других исследователей [Семенюк 1958: 72; Толыбеков 1959: 131; 1971: 158; Руденко 1961; Потапов 1975: 20; Хазанов 1975: 164–165; Марков 1976: 152, 157, 190; Радченко 1983: 145-146; Косарев 1984: 136; Масанов 1995а: 202–204].

Рассчитаем теперь по формуле из работы А.А. Тортики, В.К. Михеева и Р.И. Кортиева вероятное количество населения хунну, кочевавшего на территории Западного Забайкалья. Формула численности кочевого населения основана на приведенной выше формуле определения нагрузки на пастбища, используемой в современном сельском хозяйстве и выглядит следующим образом:

Числтш = (К с X У X П зим): (К X Д);

Числтах = Ктах X (Кс X У X Пзим): (К X Д).

Кроме уже известных переменных (У – урожайность в килограммах кормовых единицах сухой массы на 1 га (32 кг к.е./га), К – суточная потребность в кормах (0,91 к.е.), Д – количество зимних дней – 90), здесь введены новые величины:

Пзим – площадь зимних пастбищ, Кс – коэффициент поправки на социальное расслоение, Ктах – коэффициент максимального изъятия корма.

Площадь зимников обычно составляет 30–50% от общей площади территории пастбищ. Численность сельскохозяйственных угодий в Монголии оценивается по разным источникам от 120 до 140 млн га [Цэрэндулам 1975; МНР 1986: 223; Динесман, Бодд 1992: 172; Tser-endash 2000:141; и др.]. Учитывая, что часть пастбищ в современности используется под сенокосы или под земледельческие угодья, а уровень пастбищной дигрессии в хуннское время был намного ниже, представляется целесообразным считать, что в хуннскую эпоху площадь пастбищ составляла 140 млн га. Следовательно, численность зимников у хунну могла равняться 42–70 млн га.

Коэффициент поправки на социальное расслоение отражает имущественную и социальную дифференциацию в сложных номадных

[77]

обществах. Известно, что богатые скотоводы чаще кочевали и использовали большее количество пастбищных территорий. Это связано, во-первых, с тем, что они имели больше животных и для их выпаса требовалось большее количество ресурсов; во-вторых, богатые скотовладельцы имели в структуре стада больший процент лошадей и верблюдов, что обеспечивало более высокую скорость кочевания их стад [Владимирцов 1934: 36; Зиманов 1958: 131; Хазанов 1975: 254; Khazanov 1984/1994: 123-125; Масанов 1991: 32–33; 1995а: 172–173; Шишлина 1997: 108]. Согласно расчетам, величина коэффициента высчитывается исходя из условного количества животных, которое могли иметь богатые, обычные и бедные скотовладельцы, деленное на 36 условных овец. Коэффициент равняется 0,0202 [Тортика и др. 1994: 58–59].

Коэффициент максимального изъятия корма принят за 1,5.

Окончательные расчеты количества номадов, способных кочевать на территории нынешней Монголии в хуннскую эпоху, выглядят следующим образом:

при П зим 30%:

Числ min = (0,0202 х 32 х 42 000 000): (0,91 х 90) = = 331 487 человек.

Числ щах - 1,5 х (0,0202 х 32 х 42 000 000): (0,91 х 90) = = 497 230 человек.

при П зим 50%:

Числ min = (0,0202 х 32 х 70 000 000): (0,91 х 90) = = 552 478 человек.

Числ max = 1,5 X (0,0202 X 32 X 70 000 000): (0,91 X 90) = = 828 717 человек.

Необходимо учесть еще один фактор. Степи Монголии эксплуатировались не только домашними, но и дикими животными. Основываясь на данных БД. Абатурова, И.В. Иванов рассчитал, что биомасса наиболее распространенных видов диких млекопитающих аридных степей колеблется в пределах 3–10 кг/га. В экосистемах с равновесным состоянием, где отчуждается 30–40–50% пастбищной продукции, биомасса домашних животных не должна превышать соответственно 16–22–25 кг/га [Иванов, Васильев 1995: 32–33]. В противном случае можно говорить о кризисной нагрузке на пастбища. Исходя из этого, проверим, насколько правильны наши расчеты численности животных и древнего скотоводческого населения монгольских степей. Умножим вычисленное

[78]

количество людей на 36 условных овец и получим условное поголовье всех домашних животных, способных прокормиться на данной территории. Умножив полученную величину на средний вес овцы (50 кг) и разделив результат на площадь степных пастбищ ( 140000 000 га), высчитываем, что даже при максимальном коэффициенте изъятия корма масса домашних животных будет чуть более 10 кг/га.

Таким образом, можно сделать следующий вывод: численность номадов, кочевавших на территории Монголии в хуннскую эпоху, могла составлять 350–800 тыс. человек.

Однако необходимо иметь в виду, что в период расцвета хунну территория империи не ограничивалась Халхой, а включала Внутреннюю Монголию, Ордос, территории Синьцзяна. В состав хуннской армии входило население зависимых от империи народов Маньчжурии, Забайкалья, Саяно-Алтая, Тувы. На рубеже III– IIвв. до н.э. на сторону хунну перешло много ханьских военачальников различных рангов [Лидай 1958: 19; Бичурин 1950а: 52; Материалы 1968:42]. Если вспомнить, что количество монголов юань-ского времени оценивается разными исследователями в пределах 1–2,5 млн номадов [см.: Далай 1983: 57], что сопоставимо с ой-ратско-джунгарским периодом истории Монголии [Чернышев 1990: 56], то численность Хуннской империи в 1–1,5 млн человек не покажется сверхневероятной.

Точно так же была рассчитана вероятная численность кочевого населения юго-западного Забайкалья [Крадин 1999: 33; 2000]. В хуннское время на этой территории могло кочевать от 12 до 26 тыс. номадов. В военном отношении это от 2–3 до 5 «тысяч» лучников. Можно предположить, что в совокупности с земледельческим населением они представляли самостоятельное воинское подразделение с военачальником в ранге так называемого «слабого» ваньци (темника), имевшего в подчинении около 5–7 тыс. воинов.

Оседлое население

Как уже подчеркивалось, в китайских династийных хрониках хунну обычно описываются как не имеющие определенного места жительства пастухи, беспорядочно передвигающиеся в поисках пищи по бескрайним пространствам холодной «северной пустыни». В этой характеристике сквозит пренебрежительное отношение образованных конфуцианцев к диким, лишенным добродетельности неотесанным варварам.

[79]

Однако, если внимательно просмотреть тексты глав летописей, посвященных хунну, то в них можно обнаружить определенное количество упоминаний о строительстве населением Хуннской державы оседлых, защищенных стенами поселений, выращиванием и использованием в пишу различных злаков [Лидай 1958: 191, 204, 208; Бичурин 1950а: 76, 78, 83-84; Материалы 1968: 91; 1973: 22–24, 30, 103]. Есть на этот счет соответствующие археологические данные. На настоящий день известно почти два десятка городищ с культурным слоем, относящимся к хуннскому времени [Сосновский 1934; 1947; Киселев 1957; 1958; Пэрлээ 1957; 1974; Дорж-сурэн 1961; Давыдова, Шилов 1953; Давыдова 1965; 1985; 1995; Майдар 1970; Шавкунов 1973; 1978; Hayashi 1984; и др.].

Достаточно благоприятными для занятия земледелием, в частности, были земли Северной Монголии и Южной Бурятии. Среднегодовые осадки в этой физико-географической зоне в лучшие годы могут достигать 400 мм [Мурзаев 1952: 256], что в совокупности с наличием сети рек является важнейшей предпосылкой для развития в регионе земледелия [Масанов 1995а: 41]. Не случайно именно здесь находятся многие (известные на настоящий момент) городища и поселения хуннского времени.

Наиболее изученными из оседлых памятников хунну являются Иволгинское городище, городище Баян-Ундэр, поселение Дурены, расположенные на территории современной Бурятии [Сосновский 1934; 1947; Окладников 1951; 1952; Давыдова, Шилов 1953; Давыдова 1956;1960;1965;1974;19756;19786; 1980; 1985; 1995; Davydova 1968; Давыдова, Миняев 1973; 1974; 1975; 1976; Данилов, Жаво-ронкова 1995; Данилов 1998].

Какое место занимали оседлые населенные пункты в структуре хуннского общества? Этот вопрос по-прежнему остается открытым. Мнения специалистов существенно расходятся. Одни полагают, что хунну не были «чистыми» кочевниками, а представляли полукочевой этнос [Сосновский 1934:156; Доржсурэн 1961:46–57; Рижский 1969: 133-134; Коновалов 1975: 16-18; 1976: 208; 1985: 44; Пэрлээ 1974; Данилов 1996; и др.]. По мнению других авторов, городища заселялись в основном иммигрантами или пленниками из оседло-земледельческих обществ [Бернштам 1951: 69–70; Ма Чаншоу 1954: 119; 1962: 52; Давыдова 1956: 300; 1965: 15; 1978; 1995: 56-57, 61; Гумилев 1960: 147; Руденко 1962: 29; Хазанов 1975: 143-144; Марков 1976: 33; и др.].

Функциональный статус хуннских городищ еще предстоит выяснить. В частности, они не могли выполнять важную оборонительную

[80]

роль. Их размеры невелики, и они не были способны задержать большие армии. Кроме этого, сами хунну скептически относились к возможности пассивной обороны в осаде [Лидай 1958: 204; Бичурин 1950а: 78; Материалы 1973:23–24]. Номады делали основной акцент на подвижность своих армейских подразделений и кочевий и видели в этом одну из главнейших причин своей военной неуязвимости. Еще один интересный момент, отмеченный специалистами: на хуннских городищах в Бурятии [Давыдова 1985; 1995; Данилов, Жаворонкова 1995; Данилов 1998], в отличие от городищ на территории Монголии [Киселев 1957; Пэр-лээ 1957: 44], не обнаружено черепицы, которая является индикатором строительства зданий с административными или культовыми функциями.

В то же самое время имеющаяся в настоящее время источниковая база по археологии хунну позволяет по-новому интерпретировать некоторые из аспектов данной темы. Наиболее изученным из оседлых хуннских памятников является Иволгинское городище, длительное время исследовавшееся петербургским археологом А.В. Давыдовой. Городище расположено неподалеку от г. Улан-Удэ. Оно представляло собой неправильный прямоугольник со сторонами примерно 200 на 300 м. С трех сторон было защищено фортификационными сооружениями (4 вала и 3 рва между ними), с четвертой стороны городище примыкало к р. Селенге. Многолетними археологическими исследованиями вскрыто около 1/10 части общей площади памятника, исследовано более 50 жилищ, а также много иных хозяйственных и прочих сооружений. Городище, а также синхронный ему могильник (216 погребений), являются наиболее изученными памятниками хуннской эпохи. Материалы раскопок опубликованы практически полностью [Давыдова 1965; 1985; 1995; 1996], что дает возможность решать на их основе не только специфические археологические проблемы (классификация и типология инвентаря, культурная принадлежность, хронология и датировка и т.д.), но и реконструировать различные стороны хозяйственной, социальной и духовной жизни.

Представляется очевидным, что основное население городища вело оседлый образ жизни. В подтверждение этому имеется ряд прямых и косвенных аргументов. Во-первых, отказ от пасторального образа существования и прозябание за высоким частоколом, отгороженным от внешнего мира, должно было восприниматься кочевниками как крайне нежелательная альтернатива. Во-вторых, остеологические материалы Иволгинского городища [Гаррут,

[81]

Юрьев 1959: 81-82; Давыдова 1965: 10; 1985: 71; 1995: 47] свидетельствуют о полуоседлом характере животноводства его жителей. Это, в частности, подтверждается достаточно низким в процентном отношении количеством костей особей мелкого рогатого скота (овцы – 22%, козы – 4%) и в то же время весьма высоким показателем таких животных, как собаки (29%), крупный рогатый скот (17%) и особенно свиньи (15%), разведением которых подвижные скотоводы Забайкалья [Асалханов 1963: 83 табл. 19] не занимались.

Даже если сопоставить эти сведения с остеологическими коллекциями Ильмовой пади (имея в виду, что данные коллекции в большей степени отражают культурные особенности погребальной тризны у хунну, чем собственно количественное соотношение скота), то последние гораздо больше соответствуют традиционной структуре стада у кочевников-скотоводов Евразии: козы (40%), коровы и быки (30%), овцы (11%), собаки (5%), лошади (5%) [Коновалов 1976: 209]. Состав стада у кочевников Монголии и Бурятии более позднего времени подтверждает правильность такого вывода (см. первый раздел главы).

Скорее всего, правильным было бы предположить, что основное население городища не являлось кочевниками и, следовательно, не принадлежало к хуннскому этносу. Многонациональный характер населения городища подтверждают: анализ остеологических коллекций, конструктивные особенности иволгинских жилищ, специфика хозяйства, некоторые аналогии в инвентаре, антропологический анализ костяков расположенного рядом могильника, особенности погребального обряда захороненных.

Преобладание в остеологическом материале городища костей таких животных, как собака (29%) и свинья (15%) [Гаррут, Юрьев 1959: 81-82; Давыдова 1965: 10; 1985: 71; 1995: 47], в совокупности с широко используемой на городище традицией строительства «кана» невольно наводит на мысль о том, что, возможно, определенная часть жителей городища были выходцами с Дальнего Востока. Известно, что собака является традиционным деликатесом народов Китая, Маньчжурии и Корейского полуострова, а свинья с глубокой древности входила в число излюбленных лакомств «восточных иноземцев» [Ларичев 1973: 112; Крюков и др. 1983: 155]. В то же самое время показательно, что в остеологических коллекциях из Ильмовой пади на долю собак приходится всего 6%, а кости свиньи не упоминаются совсем [Коновалов 1976: 209]. Отчасти уместно здесь сослаться и на этнографические материалы.

[82]

В конце прошлого века у бурят Западного Забайкалья, ведших полуоседлый образ жизни, на 123 тыс. человек приходилось всего 800 свиней. В среднем это составляло примерно 0,03 головы на одно домохозяйство. Более подвижные буряты Восточного Забайкалья (35 тыс. человек) по данным статистики имели лишь 100 свиней, что в процентном соотношении и того меньше [Крюков Н.А. 1896: 115].

Раскопки Иволгинского городища показывают, что его население активно занималось рыболовством. На памятнике обнаружены кости различных видов рыб: тайменя, ленка, хариуса, леща, щуки и др. [Давыдова 1985: 73–74; 1995: 48–9]. В 10 погребениях Иволгинского могильника обнаружены кости рыб [Давыдова 1996: 14, 81–82]. В то же самое время известно, что кочевые скотоводы Монголии и Забайкалья (монголы и буряты) рыболовством практически не занимались [НАРБ, ф. 129, оп. 1, д. 322: 55; д. 462: 38; д. 590: 24 об.; ф. 131, оп. 1, д. 494: 84, 143; ф. 267, оп. 1, д. 3: 61; ф. 427, оп. 1, д. 50: 212 об.; Мурзаев 1952: 52; Жуковская 1988: 78; Рассадин 1992: 106; Батуев 1996: 77; Грайворонский 1997: 90 табл. 17]. Более того, современники хунну сяньби также не умели ловить рыбу. Незадолго до свой смерти основатель Сяньбийской степной империи Таньшихуай, обеспокоенный тем, что чистое кочевое скотоводство не удовлетворяет потребностей номадов в пище, переселил откуда-то «с востока» более тысячи семей народа вожэнь на реку Ухоуцинь (совр. Ляохэхэ в Маньчжурии), заставив их заниматься рыболовством, чтобы «восполнить недостаток в пище» [Материалы 1984: 80].

Традиция сооружения канов (кор. ондоль) несомненно не местного происхождения и фиксируется в Байкальской Азии только в хуннское время [Давыдова 1985: 21]. Как свидетельствуют исследования последних лет, самые ранние сооружения данного типа обнаружены на севере КНДР и в приграничных с Кореей районах Китая и только впоследствии кан распространился на сопредельные территории Маньчжурии, Дальнего Востока России и Корейского полуострова [Onuki 1996]. Его появление в Бурятии скорее всего является следствием привнесения традиции на более холодную территорию Байкальской Азии каких-либо групп «восточных иноземцев» или китаеязычных носителей данной строительной традиции с юго-востока.

Часть жителей городища наряду с сельским хозяйством занималась и ремесленным производством. По концентрации в отдельных жилищах находок разных категорий прослеживается специализация

[83]

их обитателей. Так, в жилище № 25 обнаружено большое число изделий и заготовок из кости, в жилище № 32 – железные орудия труда и формочки для отливки металла, в жилище № 41 много керамики и керамического брака, в жилище № 49 панцирные пластины и другие предметы вооружения [Давыдова 1985: 20, 75–80].

Технология земледельческих орудий определенно связана с Китаем. Лопата, обнаруженная на Иволгинском городище [Давыдова 1985: 99 рис. VIII, 26; 1995: табл. 132, 9, 186, 51], и кельты [Давыдова 1995: 32, табл. 198, 22–3] аналогичны ханьским лопатам и кельтам [Крюков и др. 1983: 152; Давыдова 1995: 32–33, 44, 52], хуннские насады на пахотные орудия [Давыдова 1985: 99 рис. VIII, 23, 25; 1995: табл. 31, 1 ]очень похожи на древнекитайские [Watson 1971: 81 fig. 37; Крюков и др. 1983: 150], а серповидные ножи [Давыдова 1995: табл. 24, 5, 31, 3, 61, 5, 95, 7, 149, 25, 154, 17, 186, 40– 4] подобны традиционным китайским серпам [Бичурин 1844: 78 рис. 56].

Истоки хуннской ремесленной гончарной традиции, по всей видимости, также находятся в земледельческом мире [Коновалов 1975: 21; Дьякова, Коновалов 1988; Худяков 1989: 149–150; Дьякова 1993: 275-276, 384 табл. 77; Давьщова 1995: 27-28; Филиппова, Амоголонов 2000; и др.]. Из всех типов сосудов особенно хотелось бы выделить изделия с отверстиями в дне [Архив ИИМК, ф. 42, д. 219: 121; Сосновский 1934: 155; Давыдова 1995: табл. 20, 4, 26, 8-9, 43, 11-2, 58, 10-11, 143, 19, 169, 8, 175, 7, 177, 20-11, 35]. Они использовались для широко распространенного в Хань-ском Китае способа приготовления риса и иных круп на пару [Крюков и др. 1983: 202–203].

На городище, кроме этого, был обнаружен ряд предметов, на которых имелись знаки китайской письменности. К их числу относится, например, каменное точило [Давыдова 1995: табл. 15, 15], надписи на трех сторонах которого были интерпретированы китайским археологом Ся Наем [Давыдова 1995: 37] как суй (количество лет), чу (враг, соперник, ненавидеть, мстить; этот иероглиф использовался в качестве фамилии) и дан (партия, административная единица в 500 дворов; этот иероглиф также мог использоваться в качестве фамилии).

На дне сосуда из жилища 21 было обнаружено клеймо ремесленника с китайским иероглифом «и» [Давыдова 1995: 28, табл. 38, 7]. Представляет большой интерес надпись на днище сосуда из жилища 21 [Давыдова 1995: табл. 38, 7, 179, 3], которая по интерпретации

[84]

выше цитированного профессора Ся Ная [Давыдова 1995: 28] является иероглифом ханьского времени и, переводимым им в значении «заслуженно». Не менее интересны оттиск на донышке сосуда из жилища 50 [Давыдова 1995: табл. 197, &, 179, 1], который похож на иероглиф чжу (хозяин, правитель), оттиск иероглифа ван еще на одном донце сосуда, прочтенный по моей просьбе А.Л. Ивлиевым, оттиск на дне сосуда из жилища 13, схожий с иероглифом ту (картина) и процарапанная надпись на внутренней части венчика другого сосуда, похожая на иероглиф цзин (колодец) [Давыдова 1995: табл. 29, 1, 179, 6, 9 ]. Некоторые оттиски на керамике не поддаются прочтению [Давыдова 1995: табл. 134, 4, 179, 2, 5, 7], однако не исключено, что это могли быть клейма мастеров.

Поскольку даже верхи хуннского общества не отличались особенным знанием китайской письменности (достаточно напомнить хорошо известный эпизод с подменой шаньюевой печати по приказу Ван Мана), то едва ли простые номады могли быть более грамотными, чем их вожди. А раз так, то логично предположить, что надписи на предметах из Иволгинского городища были сделаны не хуннами, а выходцами из оседло-земледельческого мира и, скорее всего, иммигрантами или военнопленными из Китая.

А.В. Давыдова полагает, что погребальный обряд населения Иволгинского могильника отличался от хуннского и был в целом более бедным [Давыдова 1985: 22, 35], хотя и не отличался однородностью [онаже 1982]. Данное обстоятельство, по ее мнению, свидетельствует: (1) о межэтнической стратификации, (2) социальных отличиях между иммигрантами (так называемыми циньцами¹ [Лидай 1958: 204; Бичурин 1950а: 78; Материалы 1973: 24, 138 прим. 24]) и военнопленными, (3) пленниками в первом поколении и потомками угнанного земледельческого населения. Косвенно на это указывают разнообразие и размеры строительных конструкций соседнего с могильником Иволгинского городища, а также обнаруженный в этих объектах инвентарь [Давыдова 1985: 20].

Физико-антропологические исследования черепов из Иволгинского могильника подтверждают предположение А.В. Давыдовой о многоэтничном характере населения городища. По мнению И.И. Гохмана, жители городища относились к трем различным антропологическим группам: (1) хуннской (согласно А.В. Давыдовой некочевая часть); (2) аборигенной (возможно, из числа потомков

¹ Особенно подробно о роли оседло-земледельческого населения в хуннском обществе см.: [Lattimore 1940: 519–526].

[85]

«плиточников»); (3) китайской из числа перебежчиков и военнопленных [Гохман 1960; см. также: Давыдова 1985: 22, 85–86; 1996: 26-30].