Модерн-проект.

 

Только вымоешь посуду

Глядь — уж новая лежит

Уж какая тут свобода

Тут до старости б дожить

Правда, можно и не мыть

Да вот тут приходят разные

Говорят: посуда грязная —

Где уж тут свободе быть

Д.А. Пригов[8].

 

Eвропоцентризм — одно из самых ругательных слов в мiровой историографии и публицистике, а уж особенно — в публицистике последних, постмодернистских десятилетий. Но, как не отбиваться от этого факта, — мiр в своей истории последних веков, и последних десятилетий поневоле остается европоцентричным. Более того, бурные формы идеологического антизападничества, которые, со времен русского славянофильства и бенгальского ренессанса, сотрясают мiровое сознание, — всё равно, по направленности своей и по зависимости от евро-североамериканского вызова, лишь подкрепляют европоцентрический облик Нового времени. Образ расшатываемый, колеблемый, проклинаемый и поныне. Но — остающийся непреложным. Зацикленность же на борьбе с Западом только подкрепляет его непреложность. Это относится и к нашей отечественной истории и к судьбам великих мыслителей-антизападников России — будь то Хомяков, Герцен, Бакунин, Данилевский, Леонтьев, Ленин, Бердяев, — не считая всяческих эпигонов. Я уж не говорю о фигурах несравненно большего идейного масштаба — о великих “антизападниках” самого Запада — о Руссо, Марксе, Фрейде, Шпенглере, Сантаяне, Тойнби, Хайдеггере. Характерная для этих западных антизападников внутренняя критика евро-североамериканской цивилизации, становясь достоянием интеллигентов и политиков внезападных ареалов, тиражируясь и пересказываясь, взаимодействуя с местными эмоциями, навыками мысли и индоктринации, превращалась в критику внешнюю[9].

В историографии первой половины — середины ХХ столетия, во многом обусловленной, с одной стороны, размахом идейных влияний марксизма и успехами форсированной индустриализации, а с другой — несомненной глобальной техноэкономической гегемонией стран Запада, модерн-проект отождествлялся по преимуществу с его индустриальной и технологической стороной: можно даже вспомнить в этой связи господствовавшее в социологии 50-60-х годов понятие “индустриальное общество”. Понятие, обозначавшее торжество индустриально-урбанистических отношений чуть ли не как венец истории. Однако сам многозначный ход истории второй половины ХХ века, в сочетании с новыми разысканиями и открытиями социогуманитарных наук (лингвистики, психологии, этнологии, социологии), всё более и более убеждал исследователей, что:

1) “триумфальное шествие” процессов индустриализации/ модернизации по земному шару далеко не однозначно и далеко не триумфально для любого из подразделений человечества; такого рода наблюдение касалось даже Северной Атлантики — очага и непрерывного генератора этих процессов;

2) модерн-проект далеко не сводим к его индустриально-технологическому аспекту; более того, он являет собою комплексное культурно-историческое явление, различные аспекты которого находятся между собой в сложной, хотя и весьма тесной коррелятивной связи.

Разумеется, модерн-проект обнаружил беспрецедентную в мiровой истории связь с современными формами материально-технического могущества. Модерн-проект обеспечил становление таких форм социокультурной организации, такую — если прибегнуть к терминологии лингвистов — ее “порождающую модель”, которая решительно противопоставила модерн-общежитие не только традиционным формам общежития, но и тем неотрадиционалистским, тоталитарным (“левым” и “правым”) извращениям модерн-проекта, которые слишком яростно и детерминистски пытались приспособить весь комплекс человеческой реальности к жестким и незрелым формам научной мысли и индустриальной организации[10].

Действительно, традиционному или же (применительно к истории тоталитарных обществ) упростительно-неотрадиционному принципу сакральной власти, перераспределяющей в пользу собственную и, стало быть, в пользу своих клиентов и клевретов общественное богатство, модерн-проект противопоставил иной принцип социальной организации, — организации, строящейся на матрице рыночной экономики[11];

cвойственной традиционному обществу строгой, как правило, сакрально закрепленной корпоративности модерн-проект противопоставил начала договорного, рационального и эгалитарного правосознания;

заведомо предписанному (как правило, прирожденному или же — в некоторых случаях, как это было с экзаменационной системой традиционного Китая, являвшейся своего рода формой сакральной инициации и открывавшей путь в сословие шэньши) традиционному статусу всех членов общества модерн-проект противопоставил принцип определяемого формальным законодательством в идеале безусловного и неразменного внутреннего достоинства всех членов общества. Этот стартовый принцип, вследствие которого социальный статус человека мог быть приумножен или же — наоборот — подорван вследствие “игр обмена” (Ф. Бродель), теоретически рассматривался как неизменное свойство (property)[12] любого правоспособного гражданина[13].

Cводим ли этот трехсоставный, точнее, трехматричный модерн-проект к какой-либо из своих составных? Едва ли. Детерминистская социогуманитарная наука прошлого воспринимала акт такого сведения как одну из необходимых своих процедур. А уж выбор процедуры подсказывался научной специализацией исследователя: скажем, убежденный политэконом выбирал первую матрицу, правовед — вторую, теолог, философ или искусствовед — третью. История социогуманитарии знает и множество попыток комбинирования этих определяющих матриц: здесь наиболее продуктивно потрудились социологи. И именно они, соотнося свои наблюдения с методологическими достижениями точных и естественных наук второй половины ХХ века, обосновали не линейно-детерминистский, но трансакциональный характер социогуманитарного знания. Иными словами — поставили вопрос о несводимости сколько-нибудь сложных человеческих феноменов к какой-либо одной всеохватной матрице, к какому-нибудь одному теоретически выделенному принципу (или, в терминах Вл. Соловьева, “отвлеченному началу’’).

К сожалению, к настоящему времени еще не вполне исследован и осмыслен один особый ракурс модерн-проекта, который оказал немалое влияние на процесс становления современных обществ. Это — особый склад посткартезианского рационального мышления, сделавшего возможными успехи научной мысли и технологического роста XVIII-ХХ веков[14]. Условно говоря, это — ракурс науковедческий, позволяющий отчасти уяснить влияние рационального, формализованного и детерминистского научного знания на весь облик социальных и культурных сдвигов, характерных для всемiрной истории последних веков[15]. Собственно, на приемах упрощенного научного мышления Нового времени, на принципах тогдашней “фольк-науки”[16] и построены сложившиеся в Новое время и охватившие массовое сознание различных регионов и континентов идеологии, или, выражаясь нынешним языком гуманитарных наук, великие метаповествования, — такие как Прогресс, Всеблагая и Всемогущая Наука, Экономический успех, Нация, Социальность/Социализм. Метаповествования, во многом оказавшиеся бэконовскими идолами для культурных элит, не говоря уже о следовавших им массивах полуинтеллигенции и о возбужденных последними многомиллионных массах.

Категории великих метаповествований и фольк-науки я связываю не случайно. В основу научной деятельности последних веков легли постулированные мыслителями Европы — от декартова cogito до попперовского принципа проверки идей на их “погрешимость”, fallibility, — принципы не только и даже не столько непрерывно кумулирующего, сколько непрерывно самообновляющегося и самокорректирующего мышления. Мышления, оперирующего лишь заведомо условными, преходящими формами и языками мiроописания. Условные же формы научного мiроописания превращаются в широковещательные метаповествования в тот момент, когда логика научного поиска сталкивается с психологикой человеческих индивидов, групп и масс. Здесь происходит вольная или невольная догматизация понятий заведомо конвенциональных, вольная или невольная подмена теоретических концептов групповыми чаяниями и страстями.

Сам процесс отчуждения научного знания в формах метаповествований выговаривает некий трагический характер научной доминанты модерн-проекта и ее восприятия людьми. Беспрецедентным образом обогатив теоретическую мысль и практику, эта доминанта как бы заведомо отказалась отвечать на основные ценностные запросы людей, — запросы суммируемые метафизической триадой “Бог-свобода-бессмертие”. Ибо едва ли возможно человеческой мысли замкнуть себя в дисциплине познания самого познания.

Будучи подлинной сутью модерн-проекта и еще само не вполне положившее себе познавательные пределы, секуляризованное научное знание, вместе со всеми его отчужденными “метаповествованиями”, не могло не вступить в конфликт не только с традиционным культурным наследием народов Европы, но и с наследием народов внезападных ареалов. На мой взгляд, именно здесь заключена одна из самых значительных и многозначных проблем общечеловеческой истории последних веков. Присмотримся к этой проблеме подробнее.

Еще в XVIII веке Гердер, преднамеренно заостряя вопрос о повышенной роли рационального знания и его институтов в европейской истории, писал, что “вся Европа — одна ученая империя”[17], причем такая империя, которая не в состоянии удержать себя в собственных пределах и которая поневоле распространяет свое влияние и владычество на внеевропейские мiры.

Однако парадоксальным образом это владычество знаменовало собой не только экспансию и относительную культурную нивелировку. В странах, где существовали мощные пласты старых научно-философских культур (согласно терминологии, разработанной в моих предшествующих книгах, — культур традиционного священнокнижия), европейская экономическая, политическая и культурная экспансия знаменовала собой не только частичную дискредитацию и утеснение местных наследий, но и — со временем — их существенное оживление и теоретическое переоформление. Особо богатый материал на сей счет дает изучение истории индийской мысли на протяжении последних двух веков.

И дело было не только в том, что в условиях внезападных ареалов потребности адаптации к современному мiру диктовали необходимость становления местных кадров специалистов, управленцев, интеллигенции, становление местных систем организованных на европейский лад учебных заведений, лабораторий и т.д. Дело также и в самом предметном содержании европейского рационального знания, в том числе и в свойственном ему историзме. Действительно, рациональный, пост-картезианский историко-научный процесс оказался активно обращенным ко всем трем измерениям времени: к прошлому (в плане осознания теоретического интереса к языку, к исторической динамике форм мышления и социальности, а также в плане уяснения истории любой из подлежащих научному исследованию проблем), к настоящему (в плане задач прежде всего прагматических и прикладных, не говоря уже о процессе уяснения текущих веяний и потребностей), к будущему (в плане самой общей постановки экономических, технологических, культурных и социально-преобразовательных задач). Далее, легко различимы, — по крайней мере, в теории — несхожие установки человеческого знания: направленные будь то на самоорганизацию человеческой личности, будь то на объективное отражение реальности, будь то на освоение внешнего мiра. Хотя в действительной жизни эти установки легко вступают во взаимодействие и смешение.

Так, рациональное научное знание, модерн-знание, оказалось объективно связанным со всем комплексом наследия мiровой культуры, а также культур региональных и национальных. Разумеется, история науки располагает множеством данных о процессах отчуждения от культурных ценностей как в самом научном дискурсе, так и — в особенности — в деятельности сращенных с экономикой и властью институтов науки, в тенденциях подавления высокой интеллектуальности засильем технологических “головоломок”, а также в идейном и психологическом оскудении части индивидов и групп внутри научного сообщества. Но подобного рода многочисленные факты остаются лишь негативным свидетельством всё той же многозначной зависимости научной сферы от общекультурных основ жизнедеятельности людей. В этом плане мне всегда представлялось продуктивным учение А.А. Ляпунова о том, что любая развитая форма научного знания и научной деятельности не может не опираться на в той или иной мере осознанную “интертеорию”, — т.е. на свой концептуально осмысленный общекультурный контекст[18]. Стало быть, посягая на свои общекультурные основы, рационально организованное знание посягает и на собственные содержания.

Для универсализованного европейского рационального знания основной областью интересов оказалось концептуальное, — а вслед за ними — и технологическое, и социальное освоение внешнего мiра и, следовательно, принцип непрерывного преобразования, непрерывной перекройки и перестройки внешних, а через них — и внутренних горизонтов человеческого существования. Культуры же традиционного священнокнижия, во многом связанные с консерватизмом и циклической динамикой старых внезападных обществ, строились на существенно иных приоритетах человеческой активности: на приоритетах поддержания, возделывания и развития внутреннего пространства человеческой личности, — пространства, которое именно в современных условиях выявило себя как неисчерпаемый источник новых форм интеллектуально-духовного освоения мiра. Новоевропейский императив активизма и свободы столкнулся с традиционным императивом созерцательности и внутренней глубины, — тем самым, который господствовал в культурах “традиционного священнокнижия”.

Итак, сама история науки именно как самопреобразующейся во времени социокультурной системы включила в себя и испытала на себе столкновение, казалось бы, взаимоисключающих модернизаторских и традиционалистских императивов. “Разность потенциалов” несхожих ценностей и требований оказалась не только серьезным культуротворческим стимулом, но и источником мощных сдвигов, мощной динамики в общественно-политической сфере. Всё это касается истории и Запада, и Славяно-российского ареала, и Японии, и народов, именуемых ныне народами Третьего мiра. Гегель, Хёне-Вроньский, Чаадаев свидетельствовали и описывали начатки этого внутренне противоречивого глобального опыта на северо-западе Евразийского континента. Ныне, в изменившихся техноэкономических и социополитических условиях, мы свидетельствуем подобного рода явления — с перехлестами, спадами, откатами, конвульсиями — повсеместно. Более того, сам пронизавший постклассическую науку принцип дополнительности обосновывает некоторую неразрывную, хотя и сложно описуемую внутреннюю связь рациональных (условно говоря, “экстравертных”) и восходящих к традиционной культурно-исторической памяти (“интровертных”) форм знания...

Обобщая опыт мiровой и отечественной историографии культуры, искусства и общественных движений модерн-периода истории — причем в самых различных ареалах — можно было бы сказать следующее.

Мучительная для сознания коллизия “родного” и “вселенского” (выражение русского поэта и мыслителя В.И. Иванова) разрешалась поисками новых социокультурных горизонтов, противостоящих всем трудностям прошлого и зависимого (нередко — колониально-зависимого) настоящего[19]. Вот яркое свидетельство на сей счет: сказанные в начале ХХ века слова одного из либеральных лидеров Индийского национального конгресса М.Г. Ранаде: “Чаемые нами жизненные перемены будут обретены на путях от приневоленности — к свободе, от суеверий — к вере, от приниженности — к отношениям договорным, от повиновения авторитету — к следованию разуму, от изуверства — к терпимости, от слепого фанатизма — к чувству человеческого достоинства”[20].

Такого рода высказывания обычно трактовались не только что в советско-российской, но и даже в мiровой историографии как выражение некоего прекраснодушия, исторической ограниченности как западных, так и внезападных форм либерализма и просветительства, не способных “овладеть массами”. Однако трактовка истории, зацикленная на “овладение массами”, представляется мне малосостоятельной не только в плане широких общественных перспектив, но и в плане общефилософском и историко-научном. Ибо речь идет о глубоких макроисторических проблемах, в частности, и о модерн-проекте как о непреложной макроисторической проблеме, существенно перерастающей ситуационные потребности “мобилизации масс”. Ибо в основе проблематики модерн-проекта, столь сильно повлиявшего на массовидные формы человеческого общежития, лежит в конечном cчете проблематика не масс, но личности, без которой невозможно и серьезное культурно-историческое оформление человеческих множеств. “Либеральная ограниченность” оборачивалась стремлением разглядеть и сформулировать макроисторические потребности на десятилетия и века вперед. Вариативность этих чаяний огромна и в плане пространственно-временном, и в плане общественных темпераментов: от Монтескье и Канта до Раджива Ганди или Вацлава Гавела...

Инициируемые силами евро-американского технологического, научного и общекультурного развития сдвиги во внезападных ареалах знаменовали собой расширение интеллектуально-духовных горизонтов общества, становление основ современных производительных сил и научно-образовательной инфраструктуры, а через них — и массовой базы освободительных движений, в той или иной мере отражавших чаяния человеческого самоосуществления и достоинства. Однако, отдавая должное всем этим тенденциям, подводимым под рубрику “прогресса”, — как можно забывать об издержках этого “прогресса”, — издержках, затрагивавших “Запад” и “Восток”, “Cевер” и “Юг”, затрагивавших и “верхи” и “низы” предсовременных и современных обществ на протяжении уже многих и многих десятилетий? Издержках, бесспорно сказавшихся и на нашей отечественной истории.

Существенной издержкой важнейшего среди детищ модерн-проекта — научно-технического прогресса — на верхних ярусах подчас даже не схожих между собой современных обществ выступали и продолжают выступать процессы гипертрофии систем управления, — в том числе и управления собственно-научными, военно-научными и научно-прикладными исследованиями. В рамках разросшихся систем администрирования концентрировались огромные финансовые, людские и информационные ресурсы. Такая концентрация — до тех пор, пока те или иные ее тенденции не приводят к тупикам и срывам, — продолжала и продолжает порождать процессы погони за властью, расширения власти, милитаризации, засекречиваний, слежки. Это — процесс как бы перманентного отчуждения управления знанием, обществом и человеком от знания, общества и человека. По сути дела, от самой жизни. Процесс, функционально вырастающий из самой специфики модерн-проекта, но ложащийся непосильным бременем на человека, экономику и общество как в высокоразвитых, так и в развивающихся странах.

На протяжении своей трехвековой истории модерн-проект — во всех противоречиях, во всей боли своей исторической реализации — вскрыл, обосновал и подтвердил два непреложных основания человеческой социальности и культуры:

1) любая способная к развитию человеческая реальность так или иначе обречена процессу постоянного переосмысления своего содержания, статуса и предпосылок;

2) в процессе непрерывного самопознания и самодостроения человека и его жизненного мiра вектор свободы оказывается в конечном счете неупразднимым; так что императивы самообновления и свободы — будь то в социальности, науке или искусстве — оказываются взаимосвязанными и знаменуют собой состояние непрерывного и осознанного риска.

Это состояние можно так или иначе корректировать, можно так или иначе заклинать его при помощи суетливых и широковещательных инноваций, можно его откровенно предавать (с помощью идей “железного” детерминизма, культурной ностальгии, социального реванша и т.д.). Но вот уйти от него — нельзя[21]. Эта творческая и трагическая суть модерн-проекта с наибольшей лапидарностью и теоретической насыщенностью была выговорена М.К. Мамардашвили: “Всё существующее должно превосходить себя, чтобы быть собой в следующий момент времени”[22].

Модерн-эпоха, эпоха модерн-проекта, коренящаяся в старых формах научной рациональности и машинного производства и в процессах массово-тоталитаристского отчуждения этих форм, кончилась на наших глазах. Но ее вопросник, связанный с императивом самопреобразования мысли и культуры и с риском свободы в процессах самопреобразования, всё же остается в силе.

Исторические издержки модерн-проекта — общеизвестны и понятны: тенденции подмены духовного рациональным, а вслед за этой подменой — и тенденции подмены рационального подхода к реальности подходом чисто технологическим. Хотя технология — не вполне разум, но, cкорее, его процедурное и овеществленное инобытие. Горькие плоды этих подмен мы видим и в сфере социальной, и в сфере экологической, и в сфере культурной. Область технологических приемов подавила область культурных смыслов. Принцип инновационности, казавшийся рациональной и смысловой основой модерн-проекта, стал восприниматься как постоянная угроза или в лучшем случае — как суета сует. Ситуация постмодерна, речь о которой пойдет далее, — как бы похмелье этих подмен.

Культурные пласты модерна и постмодерна обнаруживают не только мощный глобальный культуротворческий потенциал евро-североамериканской истории, но и ее несамодостаточность, невосполненность, ее недосказанную принадлежность к тому, что принято ныне называть глобальной структурой истории[23].

 

 

II.