Глава 42. И пришел день, когда Мартину стало одиноко

 

И пришел день, когда Мартину стало одиноко. Вот он здоров, полон сил, а делать ему нечего. Писать и заниматься он перестал, Бриссенден умер, Руфь для него потеряна, и в жизни зияет пустота, а просто жить безбедно, похаживать в кафе да покуривать «Египетские» сигареты – не для него это. Правда, слышался ему зов Южных морей, но казалось ему, что в Соединенных Штатах игра еще не окончена. Скоро должны выйти две его книги, а есть у него в запасе и рукописи, которые, возможно, все же найдут издателя. Они принесут деньги, он подождет и уж тогда, богачом, отправится в Южные моря. На Маркизах есть одна долина возле бухты, ее можно купить за тысячу чилийских долларов. От подковообразной закрытой бухты долина уходит к головокружительным, увенчанным облаками горным пикам, и в вей добрых десять тысяч акров. Там полным-полно тропических плодов, диких куропаток и кабанов, бывает, забредет и стадо диких коров, а высоко в горах пасутся стада диких коз, и на них охотятся стаи диких собак. Дикое место. Людей там нет. И можно купить эту долину вместе с бухтой за тысячу чилийских долларов.

Бухта, помнится, великолепная, глубокая, туда спокойно могут заходить самые крупные суда, и притом безопасная. Справочник Южно-тихоокеанского пароходства даже рекомендует ее как лучшее на многие сотни миль место для малого ремонта судов. Он купит шхуну – из тех, что вроде яхты, дно обшито. медью и развивают бешеную скорость – и станет торговать копрой и добывать жемчуг у островов. Долина и бухта станут его штаб-квартирой. Он построит просторный дом, крытый пальмовыми листьями, как спокон веку строят островитяне, и в доме, в долине, на шхуне у него будут темнокожие слуги. Там он будет принимать агента с фактории Тайохаэ, капитанов странствующих торговых судов и сливки тамошнего сомнительного общества. У него будет открытый дом, и принимать он всех станет по-королевски. И забудет книги, которые некогда так много для него значили, забудет мир, который оказался обманчивым.

Чтобы все это исполнилось, надо сидеть в Калифорнии и ждать, когда разбогатеешь. Деньги понемногу притекают. Если бы какая-нибудь из его книг завоевала успех, удалось бы продать всю груду рукописей. Можно бы составить сборники стихов и рассказов и уж тогда долина, бухта, шхуна у него в руках. Писать он больше не будет. Это решено. Но пока, в ожидании, когда книги будут напечатаны, надо что-то делать, выйти из тупого оцепенения, какой-то холодной отрешенности., Однажды воскресным утром Мартин узнал, что в этот день в Шелл-Маунд-парке каменщики устраивают гулянье, и прямиком туда направился. В прежние времена он частенько бывал на таких гуляньях, хорошо представлял, что это такое, и, едва вошел в парк, на него нахлынули ощущения той давней поры. В конце концов, он из того же теста, что весь этот рабочий люд. Среди тружеников он родился, среди них жил, и, хотя на время от них отошел, приятно снова оказаться среди своих.

– Неужто Март! – услышал он, и чья-то дружеская рука опустилась ему на плечо. – Где пропадал? В плаванье ходил? Ну, давай опрокинем стаканчик.

Он очутился старой компании, только из старых приятелей кое-кого недоставало, появились и новые, незнакомые лица. К каменщикам они не имели никакого отношения, но по-прежнему ходили на все подряд воскресные гулянья – потанцевать, подраться, позабавиться. Мартин выпил с ними и снова начал. чувствовать себя человеком. Дурак он, что ушел от них; и конечно же, он был бы куда счастливее, если бы остался со своими и махнул рукой на книги и на всяких важных господ. Однако, пиво не казалось так хорошо, как в былые времена. Совсем не тот, не прежний вкус. Это Бриссенден виноват, отбил у него вкус к пиву, решил он и подумал, а может, книги в конце концов отбили у него вкус к обществу друзей юности. Он решил не поддаваться и пошел в павильон для танцев. Встретил подручного слесаря с какой-то блондинкой, и она тотчас предпочла своему кавалеру Мартина.

– Ишь какой, всегда он так, – объяснил Джимми приятелям, которые стали над ним потешаться, когда Мартин с блондинкой унеслись от него в вальсе. – И плевать, я не в обиде. Уж больно я рад опять его повстречать. Гляди, как ее кружит, а? Эдак ласково. Как тут девчонку виноватить?

Но Мартин возвратил девчонку Джимми, и втроем, да еще с полудюжиной приятелей, они смотрели, как крутятся пары, и смеялись, и перебрасывались шутками. Все радовались возвращению Мартина. Ни одна его книга еще не вышла из печати. И он не поднялся в их глазах на какие-то мнимые высоты. Просто его любили такого, какой он есть. Он чувствовал себя принцем, вернувшимся после изгнания, и одинокая душа его расцветала, омытая их сердечным радушием. Он веселился вовсю, он был в ударе. Да и карманы были не пусты, и, как бывало, когда он возвращался из плаванья, только что получив жалованье, он беспечно сорил деньгами.

В какую-то минуту среди танцующих мелькнула Лиззи Конноли в объятиях молодого рабочего парня, и позднее, пройдясь по павильону, Мартин набрел на нее – она сидела у стола с закусками и прохладительными напитками. Когда радостно-удивленные восклицания остались позади, Мартин вышел с нею на волю, где можно разговаривать, не стараясь перекричать музыку. С той минуты, как он с ней заговорил, она была в его власти. Он это понимал. Он читал это в гордом и покорном ее взгляде, во всей ее гордой и ласковой повадке, в том, как жадно она его слушала. Это была уже не та девчонка, какую он знал прежде. Теперь перед ним была женщина, и ее страстной, дерзкой красоте еще прибавилось прелести– все такая же страстная, она стала уже не такой пылкой и дерзкой, видно, научилась лучше владеть собой. «Красавица, настоящая красавица», – прошептал восхищенный Мартин. И он понимал, она в его власти, и скажи он только «Пойдем», она пойдет за ним на край света.

Едва у него мелькнула эта мысль, жестокий удар кулаком в скулу чуть не свалил его наземь. Нападающим двигала такая злость и так он спешил, что он не попал в челюсть, куда метил. Мартин кое-как устоял на ногах, обернулся навстречу новому яростному взмаху кулака. Он машинально пригнулся, и кулак, не задев его, скользнул мимо, противника рвануло вперед, крутануло. Мартин изо всей силы нанес короткий боковой удар левой. Противник рухнул на бок, вскочил, бешено кинулся на Мартина. Мартин увидел его искаженное неистовой злобой лицо, мельком подумал, с чего так зол на него этот парень. А тем временем, размахнувшись, нанес прямой удар левой. Парень опрокинулся назад, рухнул грудой тряпья. К ним уже подбегали Джимми с приятелями.

Все существо Мартина торжествовало победу. Будто вернулись беззаботные прежние дни, танцы, драка, веселье– даже еще лучше стало. Он не спускал настороженного взгляда с противника. Лишь мельком глянул на Лиззи. Обычно девушки поднимают визг, когда парни дерутся, но Лиззи не визжала. Затаив дыхание, она чуть подалась вперед и жадно следила за схваткой – рука прижата к груди, щеки пылают, в глазах жаркое, восхищенное удивление.

Парень поднялся с земли и теперь силился вырваться из рук честной компании.

– Она меня дожидалась! – орал он на весь белый свет. – Меня она дожидалась, а этот встрял и нахально ее увел! Пустите меня, говорят вам, пустите. Я с ним разделаюсь!

– Очумел, что ли? – спросил Джимми, вместе с другими удерживая парня. – Это ж Мартин Иден. Он боксер что надо, верно тебе говорю. Будешь соваться, он из тебя лепешку сделает.

– Он ее у меня из-под носа увел! – выкрикнул парень.

– Он одолел Летучего Голландца, а уж его-то ты знаешь, – увещевал Джимми. – Всего-то за пять раундов и свалил. А ты и минуты против него не продержишься.

Это известие, кажется, несколько утихомирило разъяренного парня, и он смерил Мартина опасливым взглядом.

– По нему не видать, – насмешливо сказал он, но запала в насмешке не чувствовалось.

– Летучий Голландец тоже сперва не увидал, – заверил его Джимми. – Пошли, кончай с этим. Мало тут, что ли, девчонок. Пошли!

Парень дал себя увести, и вся компания двинулась за ним в сторону павильона.

– Кто это? – спросил Мартин у Лиззи. – И вообще, с чего он так вскинулся?

Боевой пыл, который когда-то жарко разгорался в нем и остывал не сразу, уже угас, Мартин поймал себя на том, что слишком придирчиво разбирается в себе, и понял: не для него это незатейливое существование, когда бездумно даешь волю любому порыву.

Лиззи вскинула голову.

– А никто, – сказала она. – Ухажер мой. – И, помолчав, объяснила: – Так уж пришлось. Больно тошно стало одной-то. А только я не забыла, – договорила она совсем тихо, глядя куда-то вдаль. – А его бы бросила и глазом не моргнула.

Она отвернулась, а Мартин, глядя на нее, знал: довольно только протянуть руку, чтобы сорвать этот плод, и еще подумалось, а много ли, в сущности, стоит безукоризненно правильная утонченная речь, и за этими мыслями забыл ей ответить.

– Здорово ты его отдубасил, – со смехом бросила Лиззи пробный камешек.

– А он крепкий парнишка, – великодушно признал Мартин. – Если бы его не увели, пожалуй, я не так бы легко с ним справился.

– А кто была дамочка, с кем я тебя видала в тот вечер? – спросила Лиззи. – Да просто знакомая, – ответил Мартин.

– Давно это было, – задумчиво прошептала она. – Будто тыща лет прошла. Но эту тему Мартин не поддержал. Перевел разговор на другое. Они пообедали в ресторане, он заказал вино и дорогие лакомства, а потом танцевал с ней, с ней одной, покуда она не устала. Он был отличный танцор, и Лизз кружилась с ним и кружилась, склонясь головой ему на плечо, она была вне себя от счастья, и ей хотелось только, чтобы так было вечно. К вечеру они погуляли в парке, а потом, по доброму старому обычаю, она села на траву, а Мартин растянулся на спине, положил голову ей на колени. Он дремал, а Лиззи гладила его волосы, смотрела на его сомкнутые веки, – ее переполняла любовь. Внезапно открыв глаза, Мартин прочел признание, написанное на ее лице. Она опустила ресницы, вновь подняла и с ласковым вызовом встретила его взгляд.

– Я честная перед тобой, ждала тебя все годы, – сказала она тихо-тихо, чуть не шепотом.

Мартин понимал, что, как ни поразительно, это правда. И в душе отчаянно боролся с искушением. Он может сделать ее счастливой. Судьба отказала ему в счастье, но почему он должен отказать в счастье этой девушке? Можно бы жениться на ней, и пусть она живет во дворце на Маркизах под кровлей из пальмовых листьев. Так сильно было искушение, но властный внутренний голос оказался еще сильней. Сам того не желая, Мартин был все еще верен Любви. Пора вольной, бездумной жизни миновала. Ее уже не вернуть, и к ней не вернуться. Он изменился, до этого часа он даже не понимал, как сильно изменился.

– Не гожусь я в мужья, Лиззи, – небрежно сказал он.

Рука, играющая его волосами, на миг замерла, потом опять принялась тихо их поглаживать. Лицо девушки словно отвердело, но то была твердость внезапно принятого решения, – щеки по-прежнему розовели, и вся она светилась нежностью.

– Не об том я…– начала она и запнулась. – Или… да мне все, все едино, – повторила она. – Я гордая, что ты мне друг. Я для тебя чего хочешь сделаю. Такая уж, видать, уродилась.

Мартин сел, взял ее за руку. Неспешно взял, с теплым чувством, но без страсти, и от этой теплоты девушку пробрал холод.

– Не будем больше про это, – сказала она.

– Ты очень хорошая, сердце у тебе благородное, – сказал Мартин.. – Это мне надо гордиться, что я с тобой знаком. И я горжусь, горжусь. Ты для меня луч света в очень темном мире, и я должен быть честен перед тобой, как была честна передо мной ты.

– А мне все едино, честный ты со мной или нечестный. Ты чего хочешь со мной делай. Хоть в грязь кинь да растопчи. В целом свете одному тебе это можно, – с чувством, с вызовом прибавила она. – Зазря я, что ль, сызмальства сама об себе заботилась.

– Потому-то я ничего такого и не сделаю, – мягко сказал Мартин. – У тебя слишком большое сердце, слишком ты великодушная, не могу я с тобой поступать недостойно. Жениться я не собираюсь и не собираюсь… ну, любить, не женясь, хотя прежде со мной так бывало. Мне жаль, что я пришел сюда сегодня и встретился с тобой. Но теперь уже ничего не поделаешь, и я ведь совсем не думал, что так обернется. Но послушай, Лиззи, ты мне так нравишься, никакими словами не сказать. Не просто нравишься. Я восхищаюсь тобой и уважаю тебя. Ты замечательная, ты замечательно хорошая. Да что толку в словах? Но я вот что хочу сделать. Тебе трудно жилось, позволь мне облегчить твою жизнь. (Глаза Лиззи засветились радостным светом – и снова погасли.) У меня почти наверняка скоро заведутся деньги… Много денег.

В эту минуту он махнул рукой на долину с бухтой, на крытый пальмовыми листьями дворец и нарядную белую шхуну. В конце-то концов, не все ли равно. Можно уйти в плаванье простым матросом куда угодно, на любом корабле, как уходил уже столько раз.

– Я хотел бы отдать эти деньги тебе. Есть ведь, наверно, что-то, чего тебе хочется, – пойти в школу или на курсы делопроизводства. Или захочешь выучиться на стенографистку. Я это устрою. Или, может, у тебя живы отец с матерью. Я могу купить для них бакалейную лавку или что-нибудь еще. Только скажи, чего ты хочешь, и я все устрою.

Лиззи не отвечала, сидела не шевелясь, глядя в одну точку сухими глазами, но в горле у нее застрял ком, и Мартин так отчетливо понял ее боль, что и у него самого ком застрял в горле. Зачем только он такое сказал. Всего-навсего деньги предложил он ей – такая эта дешевка перед тем, что предложила ему она. Он хотел отдать то, без чего мог обойтись, с чем мог расстаться легко, она же отдала ему себя, шла на позор, на стыд, на грех, который не простится ей и за гробом.

– Давай не будем про это, – сказала Лиззи, голос ее сорвался, и она сделала вид, будто закашлялась. И поднялась. – Пошли по домам. Устала до смерти.

Праздник кончился, почти все гуляки уже разошлись. Но когда Мартин и Лиззи вышли из-за деревьев, оказалось, что вся компания их поджидает. Мартин тотчас понял, что это значит. Назревала заварушка. Компания– его телохранители. Они вышли из ворот парка, а за ними в отдалении следовала вторая компания, друзья Лиззиного кавалера – потеряв даму, он собрал приятелей и готовился отомстить. Несколько полицейских, учуяв, что дело пахнет дракой, держались неподалеку и препроводили обе компании. одну за другой, к поезду на Сан-Франциско, Мартин сказал Джимми, он выйдет у Шестнадцатой улицы и доедет в Окленд трамваем. Лиззи сидела тихая, безучастная к назревающей драке. Поезд остановился на Шестнадцатой улице, у станции уже стоял трамвай, и кондуктор нетерпеливо трезвонил.

– Вон он дожидается. Давай беги, а мы их задержим, – посоветовал Джимми. – Живей! Не упусти его!

Враги растерялись было при этом маневре, но сейчас же соскочили с поезда и кинулись вдогонку. Пассажиры трамвая, степенные, рассудительные оклендцы, едва ли обратили внимание на парня и девушку, которые вскочили в трамвай и прошли на передние открытые места. Они не связали эту пару с Джимми, который вскочил на подножку и заорал вагоновожатому:

– Врубай ток, старик, да гони отсюда! И тотчас круто обернулся, заехал кулаком в лицо бегущему парню, который пытался тоже вскочить в трамвай. Вдоль всего вагона кулаки молотили по лицам. Так Джимми с приятелями на всех подножках трамвая отражали атаку. Трамвай затрезвонил вовсю, рванулся вперед, и, отбив последних нападающих, Джимми со своими соскочил наземь, чтобы довести дело до конца. Трамвай помчался дальше, оставив далеко позади шквал битвы, а ошарашенные пассажиры и думать не думали, что причина переполоха спокойный молодой человек и хорошенькая работница.

Мартин сперва радовался драке, в нем вспыхнул давний боевой задор. Но задор этот быстро угас, сменился печалью. До чего же он стар, куда старше беспечных, беззаботных приятелей его прежних дней. Он ушел далеко, слишком далеко, назад уже не вернуться. Их жизнь, та, какою когда-то жил и он, ему теперь отвратительна. В ней он окончательно разочаровался. Он стал чужаком. Как показался противен вкус дешевого пива, так противно теперь ему водить компанию с этими парнями. Слишком он отдалился. Тысячи книг, что он держал в руках, разверзли между ними пропасть. Он сам отправил себя в изгнание. Он странствовал по бескрайнему царству разума, и вот уже нет ему возврата домой. Но ведь человек же он, и всечеловеческая потребность в обществе себе подобных остается неутоленной. Нового дома он не обрел. Как не способны его понять эти старые приятели, и родные, и всякие буржуа, так и девушке, сидящей рядом, которую он глубоко уважает, не понять ни его самого, ни того, как глубоко он ее уважает. Мартин думал обо всем этом, и печаль его окрасилась горечью.

– Помирись с ним, – посоветовал он Лиззи при расставании, когда они стояли перед лачугой в рабочем квартале, где она жила неподалеку от угла Шестой и Маркет-стрит. Он говорил о молодом парне, которого сегодня оттеснил.

– Не могу я… теперь, – сказала Лиззи.

– Ну что ты, – весело сказал Мартин. – Только свистни, и он бегом прибежит.

– Я не про то, – просто сказала Лиззи.

И он понял, о чем она.

Он уже собирался проститься, и тут она потянулась к нему. Но не властно потянулась, не с желанием соблазнить, а с тоской и смирением. Мартин был бесконечно тронут. Его природное великодушие взяло верх. Он обнял Лиззи и поцеловал, и знал: ничто на свете не могло быть искренней и чище ее ответного поцелуя.

– Господи! – сквозь слезы выговорила она. – Я хоть сейчас умру за тебя! Хоть сейчас!

И внезапно оторвалась от него и взбежала на крыльцо. У Мартина увлажнились глаза.

«Мартин Иден, – сказал он себе. – Ты не скот, ты проклятый ницшеанец. Ты должен был бы на ней жениться, и тогда это трепещущее сердце до краев наполнилось бы счастьем. Но не можешь ты, не можешь! Позор!»

"Бродяга старый, что бубнит про язву, – пробормотал Мартин, вспомнив строки Хенли. – Людская жизнь– ошибка и позор.

Да, так и есть, ошибка и позор".