1 страница. Всегда была уверена, что коммуналки – это завоевание Советской власти

Редакция прозы

Главы из романа

ХХХХХ

Всегда была уверена, что коммуналки – это завоевание Советской власти. Как выясняется, весьма распространенное заблуждение. Оказывается, подобный тип жилья существовал еще задолго до 1917 года. Значительная часть рабочего люда в нашей стране до революции, например, была вынуждена проживать в одной комнате, куда их часто селил работодатель. А в Германии и сегодня в целях экономии довольно часто несколько семей или студентов договариваются вместе снимать одно жилище. Но только изобретательная Советская власть додумалась заселять в одну квартиру людей, принадлежащих к совершенно разным социальным слоям, не связанных никакими семейными отношениями. Такое сожительство изначально становилось вынужденным. Характерные признаки Совдепии – делать многие вещи вопреки здравому смыслу, наперекор логике, идя против самой человеческой натуры. Этой власти неведомо было, что человек иногда бывает личностью, обладает некой индивидуальностью – он не летает в стаях, не роится, не плавает косяками. Поэтому жить в коммунах любого рода для него не только противоестественно, но порой и мучительно. Перефразируя классика, можно сказать, что если бы коммуналок не существовало, их следовало бы выдумать. Вот их и выдумали после 1917 года.

Я добрую половину своей жизни провела в коммуналках. Сейчас я иногда веселю компанию, рассказывая байки о своей последней коммуналке, где соседкой у меня была легендарная баба Дуся. Комнату эту я получила благодаря Сергею Владимировичу Михалкову. Моя коллега, святой человек, Инночка Борисовна Шустова делала книгу с его помощником и рассказала ему о моих жилищных проблемах. Надо отдать должное Михалкову – он всегда откликался на подобные просьбы детгизовских работников. Довольно быстро было подготовлено ходатайство за его подписью, подкрепленное личным звонком классика в райисполком. Следуя четким инструкциям помощника Михалкова, я пришла в жилищный отдел за ордером с подарками – великолепными детскими книгами. Я с трудом тащила эту неподъемную сумку, а за мной бежала моя маленькая мама, накидывая сверху перья зеленого лука, чтобы прикрыть это книжное великолепие и причитала: «Ой, дочка, тебя же посадят в тюрьму. Тебя же на «черном воронке» отсюда увезут! Как же ты пройдешь? Ведь все увидят! Я боюсь». Мы сидели в очереди, мама все расправляла этот дурацкий лук сверху, потом я вошла в комнату, боясь от ужаса поднять глаза. Жилищный инспектор, тетка с алым, как у вампира, ртом, привычным движением скинув лук в сторону, за одну секунду переложила все книги в ящики своего стола и вручила мне ордер. Три минуты позора, и у меня появилось собственная долгожданная комната! Мама топталась на улице, от страха ее колотила нервная дрожь. Трясущимися руками я протянула ей заветный листочек, и мама расплакалась от счастья – наконец у ее многострадальной дочки появился собственный угол. Вскоре я заселилась в двухкомнатную квартиру, где единственной соседкой у меня была пожилая женщина – Евдокия Яковлевна.

Естественно, что мы с мужем, тогда совсем молодые, называли ее просто Дуськой. Нам казалось, что в свои восемьдесят лет Дуська очень задержалась на этом свете, что пора бы ей освободить комнату, которую нам не терпелось занять. Сейчас немного стыдно за подобные мысли. Хорошо, что квартирный вопрос разрешился другим образом – мы, настрадавшись почти восемь лет от совместного проживания, переехали в собственное жилище, а Дуся еще лет десять вела вполне активный образ жизни в своей комнате. Родом Дуся была из Рязанской области, из деревни Спас-Клепики, которая с 1920 года вдруг превратилась в город. Мы, естественно, сразу переименовали Спас-Клепики в Сан-Клепики и очень хихикали по этому поводу. Дуся жила в Москве давно, переехала поднимать столицу, кажется, в тридцатые годы прошлого столетия. Но хотя она и прожила в столице почти 60 лет, любые признаки горожанки у нее напрочь отсутствовали. Водилась она исключительно со своими, деревенскими, многие подруги были землячками, видимо, так вся деревня, один за другим, и подтягивалась в Москву. Звали бабок Матрена, Фёкла, Васёна, Нюшка. Круг знакомых у Дуси был огромный, она была очень общительная. А поскольку у нее, одной из немногих бабок, имелась своя отдельная комната, то к ней весь день стекались бабульки со всего района, чтобы, как они говорили, «погутарить». Это был женский клуб, можно сказать, салон в полном смысле этого слова. Каждая бабка несла с собой в кармане по 3–4 карамельки, несколько баранок или печенье «Привет». С этими сладостями они и пили чай. Целыми днями у Дуси сидело по 5–6 бабок, которые орали не своими голосами – просто они так разговаривали. Причем орали все сразу, никто никого не слушал, главное для каждой было высказаться.

Я с мужем Женей и маленьким Санькой жила в двенадцатиметровой комнате, где даже какую-то мебель было поставить трудно, потому что в этом небольшом угловом помещении были два больших окна и дверь – все на разных стенах. Дуся жила по-царски, располагаясь на семнадцати квадратных метрах. Стиль жизни у нас с соседкой совсем не совпадал. Женя писал диссертацию, заканчивал аспирантуру. Я работала в издательстве «Детская литература». Санька в детстве был очень беспокойным и нездоровым ребенком, и мы часто использовали ночи для работы – муж работал над диссертацией, а я над рукописями – только в ночной тишине и могли сосредоточиться на той жуткой коммунальной кухне. Мы, как две птицы на жердочках, восседали на очень высоких табуретках, сколоченных собственноручно еще Дуськиным покойным мужем Иваном. Каждому хотелось занять Дуськин стол – он был большой и стоял у окна, а на подоконник можно было тоже положить много бумаг. Еще рядом со столом расположился огромный старый уродливый буфет соседки. Не потому что ему не нашлось места в ее комнате, а потому что хитроумная Дуся таким образом отвоевала бóльшую часть этой убогой семиметровой кухни. Однако истинными хозяевами кухни все же были тараканы. Наша маниакальная борьба с ними практически не давала никаких результатов. Мусоропровод находился на кухне, поэтому эти рыжие ненавистные мне твари разгуливали с первого по восьмой этаж нашего сталинского дома, и никакая отрава их не брала. Самое страшное было неожиданно зажечь свет на кухне ночью и увидеть, как они врассыпную разбегаются по углам. До сих пор при воспоминании об этой картине мурашки по спине бегают.

Работали мы допоздна, естественно, поспать хотелось подольше. Но Дуся вставала с петухами. В начале восьмого она уже обычно стояла у дверей продуктового магазина – вдруг чего-нибудь да выбросят, как тогда говорили. Когда выбрасывали что-то особенно «ценное», утро выдавалось совсем кошмарное. Дуся вбегала в квартиру с выпученными глазами и бросалась к телефону:

– Васёна! Васёна! – Зычным басом громыхала она – Бежи скорее на угол, там колбасу по рупь семьдесят дають! Дуй скорее! Мне еще надо всех туды послать!

– Матрёна! Матрёна! – Начинала орать она через минуту. – Бежи скорее на угол, там колбасу по рупь семьдесят дають! Дуй скорее! Васёну я уже послала! Мне еще надо всех туды послать!

И дальше по списку, в котором значилось огромное количество ее товарок. Дуся была неграмотная, но цифры запоминала легко и считать умела отлично. Набирала телефонный номер, смешно приговаривая: «Палочка, палочка, трёшка, нолик». Палочка означала единицу.

– Нюшка, Нюшка! – Начинала она опять. – Бежи скорее в угловой магазин, там колбасу по рупь семьдесят дають! Дуй скорее!

Спать под такие вопли уже было невозможно. Мы вставали и выползали в это тяжелое «колбасное» утро. Дуся радостно выпархивала в коридор и, стоя под дверью туалета, где скрылся Женя, радостно продолжала орать:

– Женюшка! Женюшка! В угловом колбасу по рупь семьдесят дають!

Выходил Женяс лицоммрачнее тучи и сердито говорил:

– Да черт бы с этой колбасой, пропади она пропадом, ба-ба Ду-ся! Я спать хочу. Я всю ночь ра-бо-тал! Баб Дусь, – жалобно продолжал он, – а почему ты так орёшь все время, словно пытаешься до своих Сан-Клепиков доораться? Телефон же для того и придумали, чтобы людям можно было на расстоянии нормально разговаривать…

– Да ты не серчай, Женюшка, – добродушно говорила Дуся, – я потише попробую. А хошь, я вам я за колбасой сбегаю? Не смогла сразу взять. В одни руки – только по два батона давали. Я ее заморожу, а потом кипяточком обдам и буду есть.

– Не, Дусь, спасибо, – смягчался Женя, – не надо мне этой мерзкой колбасы.

– Уй, какой ты гордый! Почему бреговаешь? – Возмущалась Дуся, как-то по-своему переделывая всякий раз слово «брезговать». И обиженная, удалялась в комнату, откуда через минуту опять неслось:

– Фёкла! Фёкла!Бежи скорее на угол, там колбасу по рупь семьдесят дають! Дуй скорее!

Дуся долго пыталась разобраться, где мы работаем.

– Ты в конторе служишь или в заводе работаешь? – Спрашивала она меня очень часто. Я начинала объяснять ей, что работаю в издательстве, где выпускают детские книжки. Она как будто не слышала того, что я ей говорю, и опять задавала свой любимый вопрос:

– Так ты в конторе служишь или в заводе работаешь?

Наконец до меня дошло, и я гордо ответила:

– В конторе!

– Ну, вот, теперь понятно. Значить, в конторе! – Удовлетворенно подтвердила Дуся свои подозрения, что мы все-таки чужаки, и к гегемону не принадлежим. – Я так и думала!

Обычно к девяти часам вечера все ее подружки расходились по домам. Я поначалу думала, что это от деликатности – все-таки за стенкой маленький ребенок, которого пора купать, укладывать спать и т. д. Выяснилось, что причина совсем другая. В 21.00. начиналась всесоюзная информационная программа «Время», ее было положено всем смотреть, осмысливать и на следующий день обмениваться впечатлениями.

Всякий раз, когда сообщали, что кто-то из высшего партийного руководства страны скончался – а это особенно часто случалось в «пятилетку пышных похорон» – Дуся, вся заплаканная, стучала к нам в дверь, воя навзрыд и причитая:

– Ой, батюшки! Хтой-то опять помер! Важный такой! Но я не поняла! Изреватель говорил, а я не поняла. Хто помер-то? – Под «изревателем»Дуся подразумевала «обозревателя». Это слово ей давалось с большим трудом.

Мы выползали на кухню, и всякий раз цинично спрашивали Дусю:

– Дуся, ну что ты воешь? У тебя лично что-то случилось? Ведь ты даже не знаешь, кто это?

– Ну, как же… Важный такой…

– Дуся, у тебя было пять детей, осталось только двое. Ты сама говорила про них: «Бог дал, Бог взял!» Детей так не оплакивала, чего ты сейчас воешь?

– Так ведь важный… – Раздумчиво произносила Дуся и тут же оживлялась: –

А что, плакать не обязательно?

Дуся очень хотела быть политически грамотной. Каждый день она пытала Женю, стараясь поймать его для разговора, карауля у туалета или ванной.

– Женюшка, – ласково начинала она, – ШИШÁ – это што такое будет?

– Не понял…

– Ну, ШИШÁ… Штрана штоль такая? ШИШÁ;, – сердилась она на свою вечно выскакивающую вставную челюсть, – говорю тебе – ШИШÁ!!!

Наконец до мужа доходило, что имела в виду Дуся, и лицо его прояснялось:

– А-а-а! Понял! США!

– Ну, да, я и говорю – ШИШÁ!!!

– Так это страна, баб Дусь! США! Америка!

– Вота! Я и говорю – штрана! Дать бы по ней бомбой как следоват, шоб не мешали нам жить, сволочи такие! – Радостно подводила итог Дуся, хорошо подкованная средствами массовой информации в эпоху холодной войны.

– А зачем, Дусь? – Интересовался с наивным видом Женя. – Чем она тебе мешает-то?

– Все изреватели говорят – мешает! – Оспаривала баба Дуся Женино мнение. Но поскольку вопросов у нее накапливалось всегда много, она умело меняла тему. – А вот ты, Женюшка, скажи – шо же такое там на границе с Китаем собирают?

– Да рис, баба Дуся! Рис там собирают, – откровенно издевался Женька, только чтобы бабка отстала.

– Какой рис… Ты ж культурный… Там ентово… Войска собирают… Во, вспомнила – с-с-с-редотачивают! Тоже надо бомбой! Да как следоват!

Как-то я взяла домой срочную верстку. Но с утра опять собралось несметное количество бабок, они галдели целый день. Чтобы хоть как-то сосредоточиться, я напихала в уши ваты, нацепила толстую шапку, а сверху надела огромные наушники от музыкального центра. Мне показалось этого мало, и, в завершение, я обмотала голову пуховым платком в надежде, что громкие вопли бабок будут не так слышны из-за стенки. Наивная! Промучившись полдня, я решила, как всегда, отправиться в соседнюю библиотеку, и начала собираться. Когда я в таком виде направилась в туалет, дверь соседской комнаты отворилась, и в коридор, прощаясь с Дусей, вышли две бабки – Таня и Васена.

– Ой! Батюшки! – Вскрикнули старухи и начали мелко креститься. А смелая Дуся сказала:

– А я думала – космонавт какой здеся! Ты чё так вырядилась?

– Баб Дусь, – смущенно произнесла я, решившись все-таки высказать наболевшее, – мне работать надо. У меня срочная работа. Вы так кричите, что я не могу сосредоточиться.

Бабки смотрели на меня непонимающе, но, похоже, с сочувствием.

– Вы не могли бы хоть иногда чуть-чуть потише разговаривать?

– Дык мы и так всегда тихо стараемся. – В полном недоумении развели руками бабки.

Дуся была на редкость здоровая. Для своих лет она выглядела просто отлично. Двигалась весьма проворно, катилась как шарик, быстро перебирая короткими ножками, и всегда гордо говорила:

– Вона, все бабки сморщенные, а я гладкая, как яблочко, и вся тела у меня гладкая!

Дусины сын и дочь приезжали к ней за восемь лет, что мы прожили вместе, наверно, раза три, не больше. Но, похоже, она не очень-то и скучала без них. Правда иногда с гордостью рассказывала, какая у нее дочь Ольга – умница да красавица.

– Ольга-то моя никогда не дерется. Она, если чё, подойдет, по морде хряснет – и уйдет! Сразу уйдет!

Но мы очень долго красавицу Ольгу не видели. Однажды Дуся, как-то без всякого прискорбия, сообщила:

– Завтра Ольга приедет. Ей денежка понадобилась. На похороны. Муж у нее угорел.

Я сразу всполошилась:

– Как угорел? Что случилось?

– Ну, угорел. Квартира вся погорела с ним. Он же допился, его парализовало, лежачий был, а все равно водку жрал, – пояснила Дуся.

– А Ольга-то где была?

– А Ольга-то… Да с Витькой. С сожителем своим. Они сначала все вместе водку жрали, а потом они с Витькой ушли. А чё уж там с этим стало – не знаю. Ты вот чё – припрячь пока у себя вещички мои. – И Дуся стала стаскивать ко мне в комнату какие-то мешочки, пакетики, кулечки…

И приехала «красавица» Ольга… Спившаяся сорокалетняя баба, с лицом забулдыги, в мини-юбке, в стоптанных туфлях двадцатилетней давности:

– Ой, да какой кудрявый! – Каким-то сипатым и визгливым голосом заверещала она, увидев моего маленького Саньку, выскочившего в коридор. – Ну-ка, иди-ка к тете!

Санька, увидев такую тетю, зашелся в истерическом рёве и спрятался за меня.

На самом деле, баба Дуся была хорошей, доброй и очень одинокой. Когда мы, наконец, переезжали в купленную однокомнатную кооперативную квартиру, она очень плакала и приговаривала:

– Куды вы едете? Чё вам здесь не живется? Зачем вы мною брегуете? Ведь хорошо живем. Я умру – все вам достанется. И квартира ваша будет. Буфет себе возьмете. Я и по Санюшке скучать буду…

ХХХХХ

На работу я убегала как на праздник. Как и всюду, там была своя коммуналка, но все-таки меня окружало много людей, тех, с кем я работала на одной волне, которые мне были близки, понятны и которые, как я говорила, «взгляд прослеживали». Выражение это появилось из анамнеза педиатра, записанного в медицинской карточке моего грудного сынишки: «Хватательные рефлексы на обеих конечностях хорошо выражены. Взгляд прослеживает». Как выяснилось на практике, у большей части человечества только с хватательными рефлексами дела обстоят благополучно. А взгляд прослеживают совсем немногие…

Мне кажется, что сегодня почти все крупные издательства – это просто фирмы для производства книжной продукции. У меня огромный опыт работы в разных издательствах – и отечественный и зарубежный. И я могу сравнивать. Нигде позже я не встречала той атмосферы, какая была в моем старом Детгизе, куда стекалась творческая интеллигенция со всех уголков огромной страны.

Многие не представляют себе сейчас, чем был Детгиз для художников и литераторов в те годы. Пожалуй, один из немногих островков, где хоть изредка могли появляться на свет талантливые произведения. Для художников он был привлекателен не столько тем, что ставки были немного выше, чем в остальных издательствах, но, прежде всего, тем, что всегда была возможность для некоего самовыражения.

Сегодня вряд ли кто из арт-директоров консультирует три раза в неделю начинающих графиков детской книги. А в 70-е годы каждые понедельник, среду и пятницу, после обеда выстраивалась огромная очередь к кабинету главного художника Дехтерёва Б.А. Кто-то после его замечаний уходил очень разочарованным, а кто-то получал первую работу – как правило, небольшую сказку, очередное переиздание, стоящее в перспективных планах. А в редакциях умели хвалить авторов и радоваться хорошим рукописям. Ведь пишущие, как, впрочем, и все творческие люди, – словно дети. Для них похвала – это новый толчок к творчеству.

Я пришла в Детгиз в 1973 году двадцатилетней девчонкой и сначала проработала 2 месяца в производственном отделе, жадно вслушиваясь в разговоры о писателях и художниках. Эти разговоры напоминали мне пересуды слуг каких-то господ: «Гайдара-то я хорошо знал, когда в бухгалтерии еще работал. Ох, выпить любил! Бывало, придет и просит покойного главбуха: «Выпиши ты мне авансец побыстрее», – рассказывал 83-летний дед Основский, засыпая над калькуляциями к книгам. С особым сладострастием всем вспоминались житейские слабости великих, и рефреном звучало: «Да знаем мы их, тоже мне великая знаменитость, а вон как на 7 ноября напился, так в коридоре к этой редакторше из исторической редакции приставал». Когда заходили редакторы, я чувствовала, что это немного другое сословие, с которым я еще прежде не сталкивалась. Порой кому-то из них хотелось распустить перья, и заводились «умные» разговоры. Производственные тетки мгновенно преображались и начинали строить из себя великих интеллектуалок: «А это вы читали? А это вы смотрели?» Я чувствовала, что на самом деле никому неинтересно, кто и что читал, как неинтересно было и его мнение, а всем было важно сообщить, что ты вот и это читал, и это, и это…

Конечно, как и во всех остальных издательствах, в Детгизе тоже превалировала идеология. Но с другой стороны, дети есть дети, и у всех партийных чиновников были дети и внуки, и уж совсем лишить их сказок, хороших рассказов о животных, фантастики и приключенческой литературы, они не решались. Более того, многие даже считали для себя делом благородным и где-то престижным выступить в Детгизе в качестве автора. Такое сотрудничество впоследствии носило характер покровительства и заступничества с их стороны. Иногда даже приобретало курьезную окраску.

Где-то году в 1978-1979 сначала в альманахе «Мир приключений», а затем и отдельной книгой, вышла повесть некоего Шаха под названием «О, марсиане!» Это была неплохо сделанная маленькая фантастическая повесть, с явными признаками политического памфлета, где между строк неосознанно прочитывалась скрытая ирония по поводу «государственного устройства» нашей страны. Советскому читателю, привыкшему искать смысл именно между строк, она явно пришлась по душе, а вот куратору из КГБ, который был приписан ко всем издательствам – не очень. Очень строго, командным голосом, не терпящим возражений, по телефону заведующей редакцией Майе Самойловне Брусиловской было предложено срочно подготовить справку об авторе. Майя Самойловна, на этот раз совершенно спокойно, не нервничая, злорадно потирая ладони, подробно указала все биографические данные «писателя» Шахназарова, выступавшего в Детгизе под псевдонимом «Шах». В графе «Место работы» она с большим удовлетворением записала «Заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС» и отправила с курьером конверт со справкой в КГБ. Повторный звонок раздался незамедлительно, и тот же голос, но уже дружески и доверительно, делился с ней впечатлением о прочитанной рукописи.

– Подумать только, такой занятой человек, а еще и пишет. Да как талантливо! Такая тонкая ирония, направленная на Запад. Я прямо зачитывался. Дай, думаю, поинтересуюсь, что за новое имя появилось? Планируете еще что-нибудь из его вещей издавать?

 

ХХХХХ

В разные годы в Детгизе издавалась целая плеяда очень талантливых художников. Вот те, кого наспех вспомнила (в алфавитном порядке):

Алимов, Беньяминсон, Бисти, Васильев, Ганнушкин, Годин, Дехтерёв, Диодоров, Дмитрюк, Дугин, Ермолаев, Ильинский, Иткин, Кабаков,Калиновский, Кокорин, Конашевич, Кошкин, Кусков, Кыштымов,

Маврина, Милашевский, Митурич, Монин, Никольский, Панов, Пивоваров,

Попов, Спирин, Сутеев, Токмаков, Трауготы, Устинов, Цейтлин…

Имена многих из них сейчас забыты или просто недооценены. Очень жаль. Случались и весьма забавные ситуации, особенно глядя с позиции сегодняшнего дня. Как всегда, когда требовалось откликнуться на генеральную линию политики партии и правительства, следовал очередной социальный заказ. Так было и тогда, когда разрабатывалась Продовольственная программа. Детгиз, конечно, сразу откликнулся – было решено срочно слепить книжку «о жратве», как мы тогда шутили, для малышей. Естественно, такой книге давалась «зеленая улица», по полиграфическим данным это издание должно было быть подарочным, цветным, большого формата и т. д. Юрий Крутогоров быстро на заказ слепил текст. Я начинающий редактор, вела эту книгу, внутренне стыдясь такого конъюнктурного издания, и не очень понимая, что с ним дальше делать. Но художественный редактор Анна Борисовна Сапрыгина, к которой я тогда обратилась, была значительно опытнее меня. Она быстро смекнула, и отдала книгу на оформление Илье Кабакову, которому в 80-е годы жилось в нашей стране совсем несладко. По разработанному макету книга была разрисована полностью, там не оставалось ни одного пустого места. Так что гонорар за проделанную работу был достаточно высоким. Конечно, сегодня самому дорогому и известному из русских художников на Западе, чья картина «Жук», написанная в том же 1982 году, была продана почти за 6 миллионов долларов, тот гонорар уже кажется смехотворным, но в те годы, я полагаю, эти деньги были для него не лишними.

После производственного отдела я год с лишним работала в архиве художественной редакции.

Отношения у художественных редакторов с художниками были очень своеобразные. У каждого был свой определенный круг иллюстраторов, выходить за рамки которого было не принято. Если даже и требовалось для оформления какой-либо определенной рукописи пригласить именно имярек, то следовало предварительно переговорить с его «владельцем». Нарушившие это правило предавались непониманию и остракизму. Возмущенные редакторы делились впечатлениями о наглости своего коллеги. Это звучало примерно так.

– Я заказала недавно Оресту Верейскому срочную рукопись из исторической редакции. Он человек занятой, я решила поторопить его, ведь книга стоит в апрельском графике. Звоню ему и вдруг выясняю, что он недавно получил заказ, и тоже срочный, от N. Ну, какова нахалка!? А!? Я работаю с ним уже который год, а она так и норовит его перехватить!

Часто между «худредами» и художниками случались и более тесные отношения. Объективности ради, могу сказать, что зачастую это иногда шло скорее на пользу, чем во вред. Помню Татьяну Михайловну Токареву, которая много лет вытаскивала талантливого анималиста Илью Година, совершенно незаслуженно забытого сегодня, из страшных запоев. Она, что называется, «пасла» его каждый день. Рано утром, когда моя визави Антонина Васильевна еще не появилась на работе – она имела обыкновение опаздывать – Токарева заглядывала ко мне в комнату и своим сладким до приторности голосом спрашивала:

– Я позвоню от тебя, ладно?

– Конечно, Татьяна Михайловна. – Я брала сигарету и деликатно удалялась, понимая с горечью, что все равно за такое короткое время она не сможет уложиться, и остаток разговора все равно будет происходить в моем присутствии, а начало я и так уже знала наизусть.

– Але-але! Это кто? Это Пушистик говорит? Он уже встал? Он уже проснулся? А что он делает? А почему он такой хмурый? Он, что, уже забыл своего дружочка? – Мне было ужасно неудобно, что я вынуждена все это слушать, а деваться мне было некуда, и я мысленно ругала задерживающуюся Антонину Васильевну.

Татьяна стеснялась звонить из своей комнаты. Но я не раз слышала, как она разговаривала со своим Пушистиком совершенно в другом тоне:

– Нет, ты сядешь, и будешь работать. Ты обязан сдать рисунки в следующую среду. Я уже записала тебя на прием к главному художнику. И никуда ты не пойдешь, ни с каким другом. Как бы долго ты с ним не виделся. – И голос ее срывался на фальцет. Она билась за него как могла, держала его в ежовых рукавицах, лавируя между своенравной деспотичной матерью, которая требовала, чтобы ее пятидесятилетняя дочь «ночевала дома, а не шлялась по каким-то алкоголикам» и талантливым спивающимся художником. И, конечно же, почти весь Детгиз был в курсе этих непростых отношений.

 

Заведующая редакцией художественного оформления – Надежда Ивановна Комарова – была уникальна. В 30-х годах она, юная метростроевка, приехала в столицу откуда-то из глухой деревни. После создания в 1933 году издательства она каким-то образом затесалась в его интеллигентскую среду и с тех пор лет сорок служила ей как умела.

Надежда Ивановна попала в редакцию художественного оформления, которую возглавлял Борис Александрович Дехтерёв. На его сусально сладких иллюстрациях к сказкам выросло не одно поколение советских детей. Было что-то очень прелестное в его книжках, не многие из художников тех времен могли себе позволить рисовать в основном иллюстрации к сказкам.

Борис Александрович был всегда импозантен, носил бархатный пиджак и бабочку. «Надька», так звали все Комарову, служила ему верой и правдой долгие годы. Свою миссию она понимала своеобразно, но чаще просто выступала бдительным охранником в «предбаннике» у главного художника, где она и сидела с двумя младшими редакторами, выверяя редакционные графики сдачи книг в производство и координируя прохождение договоров с художниками. Время от времени Борис Александрович давал для утехи ее честолюбия какие-нибудь простенькие переиздания, которые она вела как художественный редактор. «Надька» вся преображалась, вызывала автора к себе и грубовато, как ей казалось, по-деловому, спрашивала:

– Ну, у вас какие-нибудь конкретные пожелания есть? Кого хотите себе в художники? Кого будем приглашать?

– Да неплохо было бы Ренуара, Мане на худой случай, – попробовал как-то пошутить один из именитых писателей.

– Давайте мне его координаты. Записываю. Вы его телефон знаете? – Не поняла шутки «Надька».

Перед Борисом Александровичем она благоговела. Всем другим хамила без оглядки. Авторитетов для нее почти не существовало. Иногда случались особо торжественные мероприятия. На вернисаж к какому-нибудь особо почитаемому Борисом Александровичем художнику, отправлялись всей редакцией. Накануне главный художник торжественно и старомодно предупреждал: «Господа, завтра открытие выставки удивительного художника N. Прошу всех быть комильфо. Начало в 11 часов в Доме художника. Просьба не опаздывать. Дюжина художественных редакторов являлись принаряженными. Для «Надьки» этот день был всегда тяжелым испытанием. Она появлялась в шелковой просвечивающей синей кофте и любимой зеленой суконной юбке – таким материалом обычно покрывали столы для заседаний в советское время – и вешала на себя все, что только могла повесить, удивительным образом умудряясь не позабыть ничего из имевшейся дома самой разнообразной бижутерии. Оживленная, в предвкушении праздника, она входила в свой предбанник.

Появлялся Борис Александрович, коротко взглядывал на нее и вежливо просил:

– Наденька, пожалуйста, загляните ко мне на минутку!

Гордо выколачивая хипповыми, как тогда говорили, замшевыми ботинками с длинной бахромой на толстых щиколотках, – ноги ее в этот момент напоминали лапы какого-то странного зверя – нарядная «Надька» в модных баретках, привезенных из прошлогодней поездки в Чехословакию, победоносно шествовала в кабинет. Через три минуты, зажимая что-то в кулаках, с понурым и сильно поблекшим видом – Борис Александрович попросил снять все сверкающие украшения, чтобы не оскорблять его художественный вкус – «Надька» тяжело плюхалась на свое место. В любимое старинное кресло, за которое она билась с заведующей хозяйственным отделом не на жизнь, а на смерть уже не один год. Все заведующие АХО (административно-хозяйственного отдела) постоянно собирались его зачем-то списать, как были списаны уже и некоторая старинная мебель, и антикварные лампы и вазы, украшавшие в свое время помещения Детгиза. Но с креслом дело застопорилось. Не на ту нарвались. Если Надежда Ивановна что-то для себя облюбовывала – это было серьезно. Как-то на издательство были выделены ковры. В условиях постоянного дефицита такие вещи иногда практиковались. На профгруппу художественной редакции полагалось 2 ковра – один очень маленький, другой очень большой. Все участвовали в розыгрыше, тянули жребий. Счастливчиками оказались двое. Надежда Ивановна вытянула большой ковер, а ее заклятый враг Сапрыгина Анна Борисовна – маленький. Горестно вздыхая, «Надька» приблизилась ко мне, как к нейтральному лицу, и сказала: