2 страница. – Мне этот здоровый ковер и не нужен совсем

– Мне этот здоровый ковер и не нужен совсем. Комнатка-то у меня маленькая. Куда я его дену? У меня и места-то для него нет. Мне так маленький хотелось.

– А вы предложите Сапрыгиной поменяться. Спросите – может, ей большой нужен? – Тут же нашла Соломоново решение я.

– Правда? Может, действительно… Только вы сами спросите, ладно? А то если я попрошу, она обязательно упрется – и ни в какую – из вредности.

Я отправилась к Сапрыгиной, вкратце изложив ей суть проблемы. Она тут же сообразила, в чем дело и поинтересовалась:

– Да я с удовольствием. Мне как раз большой нужен. Но что-то это неспроста? Вы уточните, пожалуйста. И тогда мы опять все соберемся, чтобы потом никаких лишних разговоров не было и уже официально все «переиграем».

Я опять отправилась к Надежде Ивановне в качестве посла, и она подтвердила свое намерение. Всех членов профгруппы опять попросили собраться в самой большой из комнат. Несколько минут все молчали. Ни одна из заинтересованных сторон не желала первой предлагать сделку. Тогда я взяла инициативу в свои руки и сказала:

– Вы знаете, что Надежда Ивановна выиграла большой ковер, но он ей не нужен, а Анна Борисовна – маленький. Они решили поменяться к обоюдному удовольствию.

Что смогло произойти за такой короткий срок в голове у «Надьки» – было непонятно. Или один только вид ее заклятого врага вызвал у нее такие противоречивые чувства, но она вдруг гордо и громко произнесла:

– Ну, уж нет. Так дело не пойдет. Да, мне большой ковер не нужен. Но я выиграла, и ОБЯЗАНА его взять.

Скорее всего, дело было в приступе охватившей ее патологической жадности.

Скорее всего, дело было в приступе охватившей ее патологической жадности. В один из моментов я долго не могла понять, что происходит с сидевшей за соседним столом Надькой. Она как-то странно изгибалась, склонялась к правой тумбе, затем, вылезая оттуда, прикрывала обеими руками лицо и производила какие-то странные движения челюстью, отдаленно напоминающие жевательные. Процесс длился довольно долго. Потом она, довольная, вытащила пол-литровую банку с грязновато-мутной водой, выпила ее залпом и удовлетворенно заметила:

– Говорят, что настой из кураги очень полезен.

Оказывается, она накануне на рынке купила курагу. Видимо, купленная подешевле, как обычно, грязная, курага, хорошенько успела засохнуть. И Надька, не надеясь на свои зубы, размачивала ее в банке, которую прятала у себя в ящике стола, чтобы не приведи господь, не позарился никто на ее добро. Потом, ничтоже сумняшись, опустошила и банку с грязной водой.

Хорошо помню, какое сильное впечатление на меня произвело еще одно доказательство ее «безграничной» щедрости. Обычно на чей-нибудь день рождения мы скидывались по 50 копеек и покупали цветы в соседнем цветочном киоске. Ровно на ту же собранную сумму виновник торжества должен был в тот день выставить угощение. Как правило, покупался мерзкий песочный торт с розовым и зеленым кремом. Потоптавшись для приличия «а ля фуршет», все сотрудники редакции, к общему удовольствию, расходились со своим куском по углам. Художественная редакция всегда была на редкость не дружная, и все дни рождения носили, как правило, очень казенный характер. По отдельности вроде бы все были неплохими людьми, но в коллективе уживались плохо.

Было 30 сентября, «Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья», и в этот день на «Надьку» редакция опять скинулась по полтиннику. Вернувшись с обеденного перерыва, я увидела у себя на столе какой-то кусок черного хлеба, на котором покоился кусок селедочной молоки.

– Странно, уж если кто-то за моим столом и обедал, мог бы и убрать, – пробурчала я недовольно, и смахнула одним движением в мусорную корзину остатки чужого пира.

– Ну, что вы… вы не поняли. Это от Надежды Ивановны угощение. Мы ей цветы утром вручили, а она в обед нас селедкой угощала. Старшим редакторам от головы отрезала, редакторам – к хвосту поближе, а уж младшим редакторам молока досталась. Уж вы ее извините… – прокомментировала моя визави Антонина Васильевна Пацина, с которой я сидела в одной комнате.

Особую сладость для «Надьки» составляла радость испортить всем настроение. Она продуманно начинала очередную свару в поисках очень важного и срочного договора в пятницу за полчаса до окончания рабочей недели, предварительно спрятав эту злополучную бумажку у себя в ящике стола, обвиняя намеченную заранее жертву во всех смертных грехах и доводя ее до слез. Еще краше разыгрывались истории накануне отпуска какого-нибудь сотрудника.

О покойниках не говорят плохо. Да простит мне чудаковатая и очень одинокая Надежда Ивановна Комарова мои не очень лестные воспоминания о ней, ведь и ее я тоже люблю, как люблю каждую частичку моего Детгиза.

 

ХХХХХ

– Какой же все-таки невоспитанный младший редактор у вас, Маргарита Ивановна! – С этими словами хорошенькая корректорша М., вошла в художественную редакцию и, увидев заведующую редакцией литературы для нерусских школ Маргариту Сальникову, поспешила сразу ей доложить. – Вижу ее в конце коридора, головой киваю, киваю. Никакого ответа. Не здоровается, и все. Нос кверху, и никого не замечает. Уже сколько раз было.

– Голубушка, у Наташки очень сильная близорукость. Она совсем молоденькая и стесняется очки носить. Да она просто не видела вас. Что касается ее воспитания, то тут я ручаюсь.

– Уж очень вы лояльны, Маргарита Ивановна. Мне, между прочим, эту историю с библиотекой недавно рассказали. Честно говоря, я не понимаю, почему ее замяли. Да вашу протеже надо было просто из комсомола выгнать.

Я увидела, как Маргарита пошла вся пятнами и вдруг нервно сказала:

– Должна вам заметить, что кивать можно только головой, ни коленкой, ни каким другим местом вы этого при всем желании сделать не сможете. И вы, как корректор, обязаны это знать!

Я взглянула на Маргариту и увидела, что пятна на лице и шее уже побагровели. Она развернулась и быстро вышла из комнаты.

– Какая нервная! Слова не скажи! Кстати, вы заметили, что на партийных собраниях она все время в обморок падает? И пусть мне не рассказывают некоторые сочувствующие, что у нее тяжело проходит климакс, что она часто теряет сознание. У нас почти все женщины в таком возрасте. И ничего. А почему-то с Маргаритой Ивановной вечно это происходит. И заметьте – на партийных собраниях. С чего бы это? Насколько мне известно, она на вернисажах у своего мужа в обмороки не падает.

– А что это за библиотечная история? – поинтересовалась Надежда Ивановна.

– Месяца два уж тому назад было. Ну, вы знаете, эта Наташа Розен, пока ее Маргарита Ивановна к себе не взяла, работала в библиотеке, у Клеопатры Николаевны. Так вот в библиотеку пришли очередные списки на изъятие некоторой литературы. Нужно было составить акт на списание, и во дворе в баках сжечь книги там всякие, журналы…ну, так всегда делается.

– А что за книги-то? – Простодушно спросила Комарова.

– Да предателей родины, тех, кто за бугор уехал. Что же нам наших детей по их книгам учить? Так вот Зина, вторая библиотекарша, все увязала аккуратно стопочками и собралась идти во двор. А эта, видите ли, Розен, и не чешется. Тогда Зинаида Клеопатре Николаевне говорит, что связки тяжелые, их много, она одна не справится, пусть, дескать, та скажет, чтобы ей Розен помогла. Клеопатра, не зря ее все-таки Клёпой зовут, начала что-то мямлить. Она, хоть и о-о-чень образованный человек, не спорю… Просто ходячая энциклопедия. По любому вопросу… Сколько же она книг всяких перечитала…. – М. выразительно закатила хорошенькие глазки. – Но в некоторых вопросах… Клёпа и есть Клёпа… Давайте, говорит, Зиночка, если уж вам так тяжело, то лучше я вам помогу отнести. Зина, понятное дело, обиделась. Почему она должна все сама тащить, в грязных баках ковыряться, а эта «белая кость» – Розен – по просьбе редакции выверкой фактического материала в рукописи, сидючи за столом, будет заниматься. Срочная работа у нее, видите ли. Да она еще даже университет не окончила. И вообще, что она там знать может? Проверяльщица нашлась. А Клёпе все неудобно, видите ли! – Все больше расходилась М. – Тогда Зина напрямую пошла к Камиру. Он все-таки заместитель главного редактора, и библиотеку курирует, и секретарь партийной организации. К кому же она еще могла пойти, как не к нему? Так представляете, Надежда Ивановна, он вызывает сразу же эту Розен к себе и прямо в присутствии Зины начинает у нее выяснять, что за срочная работа такая, что она на полчаса оторваться не может?

– И знаете, что она ему отвечает? Зина говорит, что так нагло в глаза посмотрела и сказала, что этого она делать никогда не будет. «Это почему же, позвольте поинтересоваться?» «Я, Борис Исаакович, в инквизиции никогда не состояла и книг никогда сжигать не буду». Бедный Камир. Идите, говорит, мы потом с вами разберемся. А вам, Зина, мы сейчас настоящую помощь организуем. Комитет комсомола подключим. Нет, ну какова? Мне только интересно, почему он дальше этому делу ход не дал? Да еще недавно ее в редакцию перевели. Люди по сколько лет ждут, уже с законченным высшим…

– Ну, вот что. Я пока не забыла, у меня вопросов много по мартовскому графику. Мы тут многое готовы сдать в производство. За вами дело. Давайте сверимся, а? – Надежда Ивановна, хоть и не числилась в «талейранах» никогда, но почему-то поспешила сменить тему.

Мы переглянулись с сидящей напротив Леной С-кой.

Лена закончила театральное училище имени 1905 года, была художником по костюмам, что всегда чувствовалось по тому, как она одевалась. Лена удивительным образом умудрялась всегда, даже в страшные годы дефицита, хорошо выглядеть, и была, что называется, женщина со вкусом. При этом она самим фактом своего существования опровергала и расхожую формулу, которую вывели советские мужчины: «Одеть женщину – это все равно, что заглянуть в бесконечность», и гениальный женский вопрос в условиях дефицита тех лет: «Неужели я умру, и никто никогда не узнает, какой у меня был вкус?» Вещей у нее было немного, и все ею же придумано и сшито собственными руками.

– Главное в женщине – это тайна. Почему наши бабки сарафаны да разные широкие вещи носили? А ты, поди, разбери, что там под ними. А когда разбирались, то поздно – под венцом уже побывали, – делилась она своими знаниями. – Вот кто-то переживает, что толстый. Но кто-то хорошо сказал, что есть женщины полные, а есть – пустые. А знаешь, я, например, просто вешалка для одежды. На меня, что ни повесь, все хорошо смотрится. А когда голая, то просто не знаю, куда спрятаться. Можешь себе этот ужас представить, когда у беременной женщины между двумя здоровенными костями живот торчит? Ну, очень неорганично смотрится. Причем непонятно, что более неорганично – живот или кости? – Рассуждала Лена во время своей беременности.

Она была неправа. Ленка просто немного опережала свое время. Тогда в середине семидесятых особи женского пола ростом под метр восемьдесят были просто еще редкостью и не очень котировались.

Как-то Ленка в совершеннейшем упоении делилась со мной своими наблюдениями. Она накануне полдня пробродила по пятам за какой-то молоденькой француженкой в Третьяковке.

– Ты себе не представляешь. Идет рядом с та-аким кадром. Мужик – закачаешься. У нее та-акая мини-юбка, что нашим и не снилось. Ноги как два колеса. Я смотрю и думаю, да как же она могла на такое осмелиться, совсем сдурела, что ли? Стала наблюдать, пошла за ними. С ума сойти можно было. Она своими ногами такие кренделя выписывала, она ими так крутила. Ну, прямо «сексуал номер пять». Но все так естественно смотрелось, а мужик прямо млел. Вот как надо. А мы все зажатые, всего стесняемся, стыдимся.

У Лены было прелестное лицо, иногда вспыхивающее и покрывающееся румянцем только при упоминании ее имени, только при обращении к ней – есть такой тип женщин; чудные большие зеленые глаза, врожденная пластика – движения ее длинных рук были необыкновенно красивы и изящны. Все позы, которые она принимала, были, как говорила Елена Александровна Благинина, «позы-грациозы»…

Юная художница С-кая в то время находилась в поиске. Поняв, что в издательствах хороший анималист ценится на вес золота, она решила брать уроки у Григория Никольского. Никольский – потрясающий художник, бродяга, полжизни провел в лесах, на природе, рисовал, как он их сам называл, «зверушек». Каждое появление в стенах Детгиза этого весельчака и говоруна было праздником. Он громко, раскатисто, немного, кажется, картавя (или был какой-то другой дефект речи?) сыпал шутками и прибаутками, рассказывал захватывающие истории. Любил немного приврать, и всегда сам по-детски, когда это происходило, начинал громогласно хохотать. Он все время дурачился, и его хохот на третьем этаже было слышно всюду. Он словно наслаждался в издательстве этой «самой большой роскошью – роскошью человеческого общения», по словам Ахматовой, после долгих дней отшельничества в лесах. Ему верили, что он знает и понимает звериный язык. Любую из его работ можно считать шедевром в этом жанре, тем более что практически все было им написано в полном смысле слова с натуры. Он делал вид, что неравнодушен к женскому полу, хотя на самом деле его интересовали только его «зверушки». Появляясь, он рассыпался в комплиментах молоденьким девочкам, заигрывая с ними. Все понимали, что это игра, что он, этот настоящий русский интеллигент, зашел сюда ненадолго, чтобы просто повеселиться перед предстоящим долгим затворничеством, которое составляло смысл его жизни. Он не вел длинных «интеллигентских» разговоров, которые сводились в те годы к тому, что «надо эмигрировать в себя». Он просто это сделал. В один из таких приходов Лена попросила взять ее в ученицы. Она и предположить не могла, какой самоотдачи потребует от нее этот мастер даже в свое отсутствие в Москве. Часами потом она просиживала в зоопарке под палящим солнцем, пытаясь воспроизвести какую-нибудь сонную ламу или рысь.

– Что ты намалевала? Кто это? – Орал в бешенстве Никольский. – Это бревно, а не рысь. Почему задние лапы такие пластилиновые? Где звериная пластика? Где ее поступь? Где кожаный нос? Куда девала этот хищный вертикальный зрачок? Это же ЗВЕРЬ! Все изуродовала! Совсем не чувствуешь зверя! Работай больше. Иди в Зоологический музей, изучай и рисуй скелеты, раз тебе мертвечина больше удается.

Визитом в Зоологический музей карьера анималиста и закончилась. В какой-то из творческих дней, которые полагались в издательстве литературным и художественным редакторам, и которыми иногда баловали младших редакторов, с утра пораньше, Ленка явилась в Зоомузей, заняла поудобнее позицию, расположилась со своими угольками и заработалась… Опомнилась она только тогда, когда поняла, что темнеет, а свет почему-то никто не зажигает. Выяснилось, что музей закрыли, как закрыли и ее саму в этом зале с чудовищными скелетами и какими-то уродцами в стеклянных колбах, плавающих в формалине, что нигде нет ни одной живой души, ни телефона. Этаж был первый, но расположенные высоко окна заколочены, а снаружи установлены решетки. Она похолодела от ужаса и попыталась привлечь каким-то образом прохожих на улице. Но странная Ленкина длинная тень в полутемном зале, изящно как всегда размахивающая руками, на фоне огромного скелета какого-то доисторического не то бронтозавра, не то ихтиозавра, наводила на прохожих такой же доисторический ужас. Она увидела, как какой-то мужик, завидев ее в окне, мгновенно припустил на другую сторону мостовой, а толстая тетка, перехватив кошелку в левую руку, начала мелко и быстро креститься. Подробности этой проведенной со скелетами ночи выражались в Ленкиных воспоминаниях только причитаниями и бормотаниями: «Господи, какой кошмар! Господи, какой кошмар! Как я это пережила?» Утром ее благополучно выпустили, и даже не особенно удивились, обнаружив в зале. Но с тех пор всякого рода экологическая тематика ее не особенно привлекала.

ХХХХХ

 

Жили в Детгизе одной большой семьей. Если появлялся хороший парикмахер, то он становился своего рода «ведомственным» парикмахером. Сразу за вопросом «Кто это вас так хорошо постриг, Галочка?» следовала просьба дать телефон этого мастера. Через пару месяцев все уже стриглись только у него. Таким издательским парикмахером многие годы был необыкновенный Володя Остапенко. Закончив в ГИТИСе отделение музкомедии, он, обладатель шикарного голоса, пошастал по гастролям, понял, что без блата ему не пробиться, а значит, остаются только гастроли в провинции, несколько лет еще подергался, ночуя в деревенских клоповниках-клубах, а затем, гордо заявив, что лучше уж он будет девочек красивыми делать, окончил курсы парикмахеров. Нам его сосватала какая-то знакомая Наташи Розен. Эта взрослая дама чуть позже эмигрировала в Америку. Рассказывали, что с Володей ее связывали очень близкие отношения, и что она якобы даже звала его с собой в Штаты. Он, как она уверяла, до того был хорошим любовником, что жаль было его оставлять на радость Советской власти. Володя за ней не последовал. Не знаю, как он там по любовной части, но руки у него были действительно потрясающие. Талант – от природы. Когда еще у него водилось не очень много клиентов, и он только начинал работать, то ездил по домам. Наташа Розен позвала меня и свою приятельницу Аллу Ф–ну к себе. Пришел Володя. Огромный, метра два ростом, оглядел нас с ног до головы и спросил:

– Ну, что будем делать?

Мы пожали плечами:

– Может, для начала чаю выпьем? – спросила вежливо Наташа.

Володя моментально сориентировался, выскочил из квартиры и вернулся минут через пятнадцать с полным джентльменским набором – колбаса, сыр, какие-то рыбные консервы, наверняка это была килька в томате, бутылка сухого вина, хлеб и какие-то карамельки. Мы шумно обрадовались его добыче. Тогда это казалось просто роскошью – сбегать в магазин и за такое короткое время купить хоть что-то. Наташа взгромоздила гору немытых чашек на огромный, и без посуды тяжеленный, серебряный поднос, Володя мгновенно подхватил его и потащил на кухню ее большой коммунальной квартиры. Там я принялась за мытье чашек совершенно ледяной водой, зная, что Наташка делает все очень медленно. Мы уселись пить чай, Володя веселил нас анекдотами, он распускал перья, как петух в курятнике, а мы хохотали и кокетничали. Потом начался «процесс». Он зажал Наташку между коленей, внимательно посмотрел на нее, поднял ей сзади волосы вверх и восхищенно, без тени улыбки, сказал: «Обалде-е-е-ть!» Потом несколько раз повернул ее, внимательно разглядывая и профиль и анфас, и вынес приговор:

– Значит, так. Затылок я весь снимаю. Грех не показать всем эту шикарную линию – это раз. Подчеркнем и обратим таким образом всеобщее внимание на твой обалденно сексуальный нос – это два. И третье – народ должен видеть Жанну Самари живьем.

Аллка от образованности парикмахера поперхнулась чаем. Я судорожно стала копаться в мозгах в поисках этой самой Жанны, когда Алла проговорила:

– Слушай, а ведь, правда, Наташка очень на ренуаровскую Самари похожа.

Тут и я вспомнила один из ренуаровских портретов Жанны Самари, актрисы театра Французской комедии, где она изображена подперевшей ладошкой чуть приподнятый подбородок. Сейчас копии этого портрета очень распространены повсюду. Я как-то видела ее изображение даже на обертке шоколадной плитки. Серия этих кондитерских изделий называлась так же приторно, кажется, «Женские портреты».

Володя уже не откликался. Сначала было слышно его сопение над Наташкиной головой, по мере приближения к концу он стал что-то тихо напевать, а закончив, разразился арией Брамса, где громко и зловеще похохатывал. Это выражало, как потом мы узнали, высшую степень удовлетворенности своей работой. Он сушил ее волосы, кружась и приплясывая вокруг нее, очень довольный и совершенно бесстыже нахваливал себя. Мы с Аллой замерли от сотворенного им чуда.

– Следующий! – Озорно прокричал он.

Я рванулась вперед. Он также зажал меня между коленей, пощупал волосы, накрутил их на руку, перекинул то в одну, то в другую сторону и пробормотал:

– Куражу тут в ентой бабе, конечно, поменьше будет. Но грех не попользоваться. Такие послушные волосы. На них учиться и экспериментировать хорошо. Любой дурак справится. Ну, чего изволите? Что изобразить? Кем желаете сначала побыть – певичкой из «Доули Фэмили»

(была в то время такая популярная группа) или Мирей Матье?

Я заметалась в сомнениях.

– Ну, хорошо, давай сначала француженкой погуляешь, а потом англичанкой заделаешься.

Мне показалось, что он работал вечность. После чего я ринулась к старому потемневшему зеркалу и поразилась своей неземной красоте.

Аллу он даже не стал зажимать между коленей. Только констатировал факт:

– И не надейся. Ищи проходимцев. Я косы не срезаю и химию не делаю.

У Володи Остапенко позже стригся почти весь Детгиз. Мы любили втроем, вчетвером ходить к нему, потому что наблюдать за Володиными уверенными руками, за его работой, сопровождаемой потрясающим пением, было здорово. После его стрижек, сопровождаемыми массажами, детгизовские головы светлели и хорошели. Когда на заре перестройки он вдруг куда-то пропал – не то уехал, не то собственное дело открыл – я искала его долгие годы, но так и не нашла. Я перепробовала десятки разных мастеров, но так и не остановилась ни на ком. Правильно гласит пословица, можно изменить мужу, но парикмахеру – никогда.

 

ХХХХХ

Молодежи в Детгизе в 70–80-е годы было очень мало. Предыдущая смена пришла в Детгиз где-то в 50-е годы. Тогда издательство некоторые остряки именовали «цветником» – столько молодых и образованных красоток одновременно начинало там свои карьеры. Они трудились над рукописями, вели творческие беседы и, конечно, крутили романы с писателями и художниками, потому что были хороши собой, веселы и светски. Детгизовские коридоры долго хранили память о бесчисленных признаниях в любви, легком флирте или просто задушевных разговорах. Прежде они были устланы коврами, по всему периметру на третьем и четвертом этажах стояли журнальные столики с двумя креслами, на столиках красовались лампы с зелеными абажурами, повсюду напольные огромные китайские вазы. Рассказывали, как директор издательства Пискунов Константин Федотович застиг под абажуром Галочку Малькову, целующуюся с художником Ермолаевым, а потом по-отцовски бранил молодого редактора у себя в кабинете. Потом все повыходили замуж, в основном в мужья взяли себе творческую интеллигенцию, успокоились, постепенно превратились в завзятых ханжей и с подозрением поглядывали на молодое поколение – не кокетничают ли, не строят ли глазки, не флиртуют ли с авторами…

Детгизовские коридоры были особенными. Долго, пока кому-то из вновь пришедших чиновников от литературы не пришло в голову задуматься о хромающей в их понимании дисциплине, по всей длине этих длинных П-образных коридоров на двух этажах издательства были расставлены журнальные столики и кресла. Иногда в коридорах словно гудел растревоженный улей. Редакторы выползали туда работать с авторами и художниками, снимали вопросы с корректорами, гоняли строчки в рабочих макетах с техническими редакторами, кто-то рядом присаживался просто покурить, кому-то хотелось просто поболтать и посплетничать. Старожилы вспоминали, что раньше коридоры украшали какие-то огромные антикварные вазы и настольные лампы. С годами становилось все беднее, вся эта антикварная роскошь куда-то подевалась, за коридорные столики и кресла какое-то время пытались бороться, но безуспешно. Вечное противоречие между творческим составом редакторов и другими отделами – плановым, производственным отделами, бухгалтерией и другими – сделало свое дело. Сотрудникам этих отделов всегда казалось, что редакторы слишком хорошо живут, что они не работают (в их понимании), а только болтают с авторами, что у них слишком хорошая жизнь – они имеют даже по два творческих дня в неделю. Руководство издательства время от времени шло на уступку, и, пытаясь погасить ропот взбунтовавшихся отделов, отнимало творческие дни у редакторов. Потом здравый смысл вновь побеждал, потому что все понимали, что работать над рукописью в комнате, где еще сидят пять человек, практически невозможно, поскольку все это отражается на творческом процессе. Тогда такие дни для работы вне издательства разрешали брать всем – и техническим редакторам и корректорам, на время все конфликты затихали, а потом опять возобновлялись с новой силой. Помню, как в нашей редакции, после очередного редсовета, собралось немыслимое количество авторов. За круглым столом, естественно, никто не мог разместиться, все пили чай за рабочими столами, сидя на столах, стоя… Галдеж стоял невообразимый. Не помню, о чем, но все горячо спорили. Авторы пикировались, задевали друг друга, упражнялись в остроумии, кто-то кого-то хвалил, кто-то ругал. Но за это время родилось с десяток очень интересных тем для одной из серий научно-художественной литературы. Писатели, как и люди других творческих профессий, не могут существовать, не имея реакции на свою работу. Они – как дети, им обязательно требуется похвала, поощрение, интеллектуальная подпитка, только тогда они движутся в своем творчестве вперед. Мне кажется, что в последние годы очень многие лишены такой обратной связи. Модные тусовки, где мелькают одни и те же популярные лица, думаю, никому не заменяют общения с собратьями по цеху. Даже книжные ярмарки превратились в ярмарки тщеславия для издателей и реализаторов книжной продукции. Может быть, сейчас какие-то библиотеки и продолжают вести работу с читателями, но осмелюсь предположить, что в отношении профессионализма они очень уступают работникам Дома детской книги, верного соратника Детгиза в течение многих лет.

О детгизовских коридорах вспоминаю не я одна. Недавно наткнулась на один абзац в воспоминаниях Ирины Токмаковой:

«И вот я, начинающий детский поэт, иду по коридору «Детгиза», а мимо меня проходят Ираклий Андроников, знаменитый художник Дементий Шмаринов. Детгизовский коридор казался океаном, по которому мимо меня медленно проплывают киты, а я – маленькая рыбёшка, которую никто не замечает. Вдруг из-за коридорного поворота выходит Лев Кассиль. Он посмотрел на меня, приветливо улыбнулся и, поняв, что ли, как мне нелегко в этом океане, сказал: «Здравствуйте!»

Еще почему-то врезалось в память смешное двустишие – то ли Агнии Барто, то ли Аминанава Каневского – сейчас уже не могу вспомнить:

«Барто в Детгизе увидав,

«Привет», – сказал Аминадав».

Аминадав Моисеевич Каневский иллюстрировал «Приключения Буратино», образ которого так вжился в сердца всех читателей, что никакой другой уже многие годы читателями просто не воспринимается. Это им в 1937 году разработан образ Мурзилки, и этот семидесятилетний герой жив до сих пор.

ХХХХХ

В марте или апреле1975 года пришла очередная разнарядка из райкома партии, согласно которой наше издательство должно было отработать столько-то «трудодней» на овощной базе. Естественно, в основном это ложилось на плечи молодежи.

Тогда ранней весной мы – пять или шесть детгизовских девчонок – договорились встретиться в метро на станции Преображенская, чтобы вместе добираться на автобусе до овощной базы. Все, кроме Наташи Розен, нацепили на себя защитного цвета телогрейки. Погода стояла холодная, лужицы подергивались колючими льдинками, работа предстояла грязная – перебирать картошку, лук или капусту в вонючих цехах, где вечно гниющие овощи чавкали под ногами. По этому случаю на ногах у всех, опять же кроме Наташи, были резиновые сапоги.

– Ты чего так вырядилась? – Поинтересовалась Аня Новина. – Там же грязно.

– А я бабушкины старые туфли нашла. Я не могу в резиновых сапогах.

– И в телогрейке не можешь?

– Не могу, – ответила Наташа.

Все почему-то замолчали. Наверно, потому что – могли.

Весь день мы перебирали гнилую капусту и трещали, не умолкая. В какой-то момент Наташа остановилась, посмотрела на меня и сказала:

– Странно. Я вообще-то не очень откровенна, и не так легко схожусь с людьми. Сама себе удивляюсь. А поехали после базы ко мне. Я на Неглинке живу. Совсем в центре. Родители купили кооператив в Теплом Стане. А я с бабкой в коммуналке осталась. Мне нравится на Неглинке. Бабки сейчас нет, она большей частью у своего друга живет, но она мне никогда не мешает, даже когда дома бывает. Чаю попьем, поболтаем.

И мы, как те две тетки, которые 25 лет просидели в тюрьме в одной камере, а потом, когда их выпустили, еще три часа не могли на углу наговориться, поехали к Наташке на Неглинку. Я помню эту особую особенность ее дома на самом углу Петровских линий и Неглинки. Подъезд с огромной лестницей и еще сохранившимися старинными резными, очень красивыми перилами, широченные подоконники и грязные, исписанные и исцарапанные, как и везде тогда в России, стены.

– Это парадный вход, – объяснила Наташа, – есть еще и черный ход, во двор ведет.

На двойной двери, обрамленной со всех сторон немыслимым количеством звонков и почтовых ящиков с фамилиями адресатов, висели бесконечные таблички типа: «Ивановым – 3 звонка». Наташа долго копалась в двери, ключ заедал и не проворачивался, и она, набрав в легкие воздух, решительно нажала одну из кнопок. Дверь распахнуло крошечное существо с коротко стрижеными волосами, замотанное, кажется, в три халата сразу. Возраст и пол этого существа определить было довольно сложно, не то подросток-мальчишка, не то женщина. Самой выдающейся частью существа был нос, в голосе тоже слышался мальчишеский перелом переходного возраста:

– Наташа!!!! Я не могу больше! Я работаю! Понимаешь, ра-бо-та-ю! Мне перевод надо в среду сдавать. Оповещай своих друзей заранее, когда тебя нет дома. Я не могу бесконечно подходить к телефону. И только я решила не брать больше трубку, только у меня, наконец, пошлó, как ты в дверь звонишь!!!!!!