ДНЕВНИК ЛЮСИ ВЕСТЕНРА

Гилингам, 24 августа. Мне надо последовать примеру Мины и записывать все, а потом, при встрече, мы сможем вдосталь наговориться. Желала бы я знать, когда же это наконец будет? Хотелось бы, чтобы она опять была со мною! Чувствую я себя очень несчастной. Прошлой ночью мне снилось опять то же, что и тогда в Уитби. Быть может это – следствие перемены климата, или же возвращение домой так на меня подействовало, что все в моей голове смутно, мысли перепутались, я ничего не могу припомнить, но я чувствую непонятный страх и страшную слабость. Артур пришел к завтраку и, увидев меня, ужаснулся, а у меня не хватило силы воли притвориться веселой. Может быть, мне удастся лечь спать сегодня в спальне мамы; я извинюсь и попробую ее уговорить.

25 августа. Опять плохая ночь. Мама не согласилась на мою просьбу. Ей самой очень плохо, и она, без сомнения, боялась, что помешает мне спать. Я старалась бодрствовать, и некоторое время мне удавалось не засыпать; но в полночь с боем часов я заснула. За окном кто-то шумел, – слышался точно шелест больших крыльев; насколько я помню, я не обратила на это внимания; и вскоре, кажется, заснула. Снова кошмары. Хоть бы вспомнить – какие! Сегодня я очень слаба. Мое лицо бледно, как у призрака. Кроме того, у меня болит шея. По-видимому, что-то неладное случилось с моими легкими, так как мне не хватает воздуха. Я все-таки постараюсь как-нибудь скрыть мое состояние от Артура, а то мой вид его огорчит.

 

Письмо Артура Холмвуда д-ру Сьюарду

«Гостиница «Альбемарль». 31 августа.

Мой дорогой Джек!

Очень прошу вас оказать мне услугу. Люси нездорова. Ничего определенного нет, но выглядит она ужасно и с каждым днем все хуже. Я расспрашивал ее о том, что с ней; с ее матерью я не решаюсь говорить об этом, так как тревожить ее, при ее состоянии здоровья, нельзя. Это может иметь для нее роковые последствия. Миссис Вестенра призналась мне, что ее участь решена – у нее сильнейший порок сердца, хотя бедняжка Люси об этом еще не знает. А между тем я чувствую, как что-то угрожает рассудку моей девочки. Я схожу с ума, когда думаю о ней, – мне больно даже взглянуть на нее, я сказал ей, что попрошу вас ее осмотреть. Сначала она ни за что не хотела, – я догадываюсь почему, старый дружище; но, в конце концов, она все-таки согласилась. Я понимаю, друг мой, как тяжело вам это будет делать, но во имя ее спасения я без колебаний прошу вас, и вы должны взять на себя ее лечение. Приезжайте в Гилингам завтра на ланч, к двум часам, чтобы не возбудить подозрения миссис Вестенра; после завтрака Люси найдет какой-нибудь предлог остаться с вами наедине. Я приду к чаю, а затем мы можем вместе уйти. Я очень взволнован ее болезнью и хочу знать всю правду от вас, после того, как вы проведете осмотр. Не подведите!

АРТУР».

 

Телеграмма Артура Холмвуда Сьюарду

«1 сентября.

Отцу плохо. Вызван к нему. Подробности письмом. Напишите подробнее и отправьте письмо ночной почтой в Ринг. Если необходимо, телеграфируйте».

 

Письмо д-ра Сьюарда Артуру Холмвуду

«2 сентября.

Мой дорогой старый друг!

Что касается здоровья мисс Вестенра, спешу уведомить, что я не нашел ничего угрожающего, не нашел даже намека на какую-либо известную мне болезнь. Но в то же время я чрезвычайно недоволен ее видом; она очень переменилась к худшему с момента нашей последней встречи. Конечно, вы должны учесть, что мне не удалось осмотреть ее так, как следовало бы, – этому мешают наши дружеские и светские отношения. Поэтому я решил подробно описать вам то, что происходило, предоставляя вам сделать собственные выводы и принять надлежащие меры. Итак, слушайте, что я предпринял, и что полагаю предпринять сделать.

Мисс Вестенра, когда я пришел, выглядела веселой. Мать ее была тут же, и через несколько мгновений я понял, что она всячески старалась обмануть свою мать, желая этим уберечь ее от волнений. Без сомнения, она догадывается, в противном случае какая нужда в подобных предосторожностях. Мы обедали одни и поскольку совершенно выбивались из сил, чтобы казаться беззаботными, в награду позабыли о своих заботах. После завтрака миссис Вестенра отправилась отдохнуть, и мы остались с Люси наедине. Мы направились в ее спальню, и, пока мы шли, она продолжала представляться веселой, так как прислуга сновала туда и сюда. Как только дверь закрылась, она сбросила с себя маску веселья, упала в изнеможении в кресло и закрыла лицо руками. Когда я увидел, что все ее веселье исчезло, я тотчас же воспользовался этим, чтобы заняться обследованием. Она очень ласково сказала: «Я не могу выразить, как мне противно распространяться о себе». Я напомнил ей, что для врача все тайны, какие ему доверены, святы, но что вы очень беспокоитесь о ней. Она поняла, на что я намекаю, и разом разрешила все затруднения: «Расскажите Артуру все, что сочтете нужным. Я забочусь не о себе, а только о нем!» Так что я свободен от обязательств.

Мне нетрудно было убедиться в том, что она малокровна, хотя это и поразило меня, потому что обычных признаков малокровия не было, кроме того, мне совершенно случайно удалось исследовать состав ее крови, так как Люси, стараясь открыть окно, слегка порезала себе руку разбившимся стеклом; порез сам по себе был совершенно незначителен, но это дало мне возможность собрать несколько капель крови для анализа – состав крови оказался нормальным; я бы сказал, что, судя по составу крови, ее здоровье великолепно. Физическим состоянием Люси я остался доволен, так что с этой стороны опасаться нечего, но так как причина ее нездоровья должна же где-нибудь крыться, то я пришел к убеждению, что тут все дело в нравственном самочувствии. Люси жалуется на затрудненное дыхание, которое, к счастью, мучает ее лишь временами; кроме того, на тяжелый, как бы летаргический, сон с кошмарными сновидениями, которые ее пугают, но которых она никогда не помнит. Она говорит, что, будучи ребенком, она ходила во сне и что в Уитби эта привычка снова вернулась. Так, однажды она даже взобралась на Восточный утес, где мисс Мюррей ее и нашла; но она уверяет меня, что это с ней больше не повторяется. Я в полном недоумении, поэтому решился на следующий шаг: я списался с моим старым учителем и добрым другом, профессором Ван Хелсингом из Амстердама, который великолепно разбирается в сомнительных случаях, и просил его приехать. А так как вы меня предупредили, что берете все на себя, то я нашел нужным посвятить его в ваши отношения с мисс Вестенра. Сделал я это, исключительно покоряясь вашему желанию, мой дорогой, так как я сам был бы горд и счастлив сделать для нее все. Ван Хелсинг из личного ко мне расположения готов прийти к нам на помощь и сделать все возможное. Но независимо от причины, по которой он согласился приехать, мы заранее должны быть готовы подчиниться его требованиям. Он очень самоуверенный человек, но вызвано это только тем фактом, что он действительно необыкновенный врач. Он философ и метафизик и вместе с тем выдающийся ученый. Кроме того, это человек большого ума. У него железные нервы, спокойствие духа, впору айсбергу, невероятно решительная натура, великая сила воли и терпение, почерпываемое из добродетели молитвы, добрейшее и преданнейшее сердце, какое билось когда-либо, – вот что составляет его снаряжение в благородном деле, которое он вершит на благо человечества, и в теории, и на практике, потому что его воззрения столь же широки, как и его всеобъемлющая доброжелательность. Я пишу вам об этом для того, чтобы стало понятно, почему я так ему доверяю. Я попросил его приехать сейчас же. Завтра я опять увижусь с мисс Вестенра. Она встретит меня у торговых рядов, так что мне не придется вновь беспокоить ее мать своим визитом.

Вечно ваш
ДЖОН СЬЮАРД.»

 

Письмо Абрахама Ван Хелсинга, д.м., д.ф., д.с., и т.д. и т.д. д-ру Сьюарду

«2 сентября.

Мой милый друг!

Получив ваше письмо, я тотчас же собрался в дорогу. К счастью, мне удастся выехать, не причиняя этим никакого ущерба тем, кто мне доверился. В противном случае я все равно оставил бы их, потому что еду к другу, чтобы помочь тем, кто ему дорог. Объясните вашему приятелю, что, высосав трупный яд из моей раны, образовавшейся от случайного удара ножом нашего общего чересчур нервного друга, вы сделали для него огромное дело. Если ему нужна моя помощь, и вы об этом просите, мне ваш зов дороже, чем все его состояние. Помочь вашему приятелю доставит мне удовольствие, но дополнительное: еду я все-таки к вам. Окажите любезность приготовить для меня комнату в «Большой Восточной гостинице», чтобы я находился поблизости от больной; кроме того, устройте так, чтобы я мог увидеть юную леди завтра же, так как очень может быть, мне придется вернуться домой в ту же ночь. Если будет нужно, я смогу приехать снова через три дня и тогда пробуду у вас больше, а пока – до свидания, друг мой Джон.

ВАН ХЕЛСИНГ».

 

Письмо д-ра Сьюарда достопочтенному Артуру Холмвуду

«3 сентября.

Мой дорогой Арт!

Ван Хелсинг уже был здесь и уехал. Он вместе со мной отправился в Гилингам. Благодаря предосторожности Люси мать ее завтракала вне дома, и мы застали ее одну. Ван Хелсинг очень внимательно и подробно обследовал пациентку, потом он подробно все передал мне, а я докладываю вам, ибо, разумеется, не все время присутствовал при обследовании больной. После осмотра пациентки он был очень озабочен и сказал, что должен подумать. Когда я ему сообщил о той большой дружбе, которая связывает нас с вами и о вашем доверии ко мне, он ответил: «Вы должны сказать ему все, что думаете по этому поводу; передайте ему также и мое мнение, если сочтете нужным. Нет, я не шучу. Это не шутка, а вопрос жизни и смерти, если не больше». Я спросил его, что он этим хочет сказать, так как видел, что он говорит очень серьезно. Разговор происходил, когда мы уже вернулись в город, и он пил чай, прежде чем отправиться в Амстердам. Он не дал мне никакого ключа к разгадке; но Вы не должны на него сердиться, Арт, так как его молчание служит лишь признаком того, что его мозг деятельно работает, желая разобраться в этом случае и помочь Люси. Он подробно все разъяснит, когда настанет время, в этом вы можете быть уверены. Поэтому я ответил ему, что опишу вам подробно наш визит, так, как если бы сочинял специальную статью для «Дэйли Телеграф». Он сделал вид, что не понял, но отметил, что непристойности в Лондоне не столь дурны, как в те времена, когда он здесь учился. Отчет был бы у меня завтра, если бы Ван Хелсинг имел возможность его составить. Как бы то ни было, пишу письмо.

Вот подробный отчет о нашем посещении. Люси была жизнерадостней, чем тогда, когда я увидел ее впервые, и выглядела, безусловно, лучше. Нет того ужасного вида, который вас так взволновал, да и дыхание стало нормальным. Она была очень мила с профессором (по всегдашнему обыкновению) и старалась делать все, что в ее силах, чтобы профессор чувствовал себя свободно и хорошо, хотя это удавалось ей с большим трудом. Мне кажется, Ван Хелсинг это заметил, ибо знакомый мне быстрый взгляд из-под густых бровей выдал его. Затем он начал болтать о посторонних вещах, – вообще он говорил обо всем, кроме нас самих и болезней, и так искусно развлекал ее, что ее притворное веселье вскоре сделалось искренним. Понемногу, совершенно незаметно, он сменил тему, перевел разговор на причину своего приезда и сказал нежно и ласково:

«Дорогая моя юная мисс, мне чрезвычайно приятно видеть, что вас так любят. Это очень много значит в жизни. Они сказали мне, что у вас плохое настроение и вы невероятно бледны. Я говорю им: «Ну, нет!» – он прищелкнул пальцами и продолжал, – и мы с вами покажем, как они не правы. Но где же ему, – и он взглянул на меня тем же взглядом и с тем же самым жестом, каким он когда-то указывал на меня в аудитории и, чуть позже, в том особом случае, о котором не переставал мне напоминать, – знать молодых леди! Он занят своими сумасшедшими, возвращает им по возможности здоровье, а значит, и счастье тем, кому они дороги. Тут требуется много труда, но зато мы испытываем и радость, и удовлетворение от мысли, что можем дать такое счастье. Ну, а в молодых леди он ничего не понимает; у него нет ни жены, ни дочери, да и не дело молодежи – судить молодежь, это дело таких стариков, как я, который так заботится о них и тревожится. Итак, моя дорогая, пошлем-ка его в сад покурить, а сами поболтаем наедине». Я понял намек и пошел прогуляться; чуть позже профессор подошел к окну и позвал меня. Вид у него был очень суровый; он сказал: «Я ее хорошенько прослушал и осмотрел, но не обнаружил никаких болезненных процессов. Я с вами согласен, она потеряла много крови, но это было раньше; во всяком случае, она отнюдь не малокровна. Я попросил ее позвать служанку, мне хочется задать ей несколько вопросов, чтобы кое-что для себя уяснить, так как в данном случае важно знать все. Я прекрасно знаю, что она скажет, но ведь должна же существовать какая-нибудь причина; без причины ничего не бывает. Мне придется дома все хорошенько обдумать. Прошу ежедневно посылать мне телеграммы; если будет необходимо, я приеду снова. Болезнь – потому что быть не в порядке значит болеть – меня очень интересует; эта очаровательная юная леди меня также интересует. Она меня просто очаровала, и я непременно приеду ради нее, даже если не ради тебя и не ради болезни».

Как я уже говорил, больше он не сказал бы ни слова, даже если бы мы были совершенно наедине. Теперь, Арт, вам известно столько же, сколько мне. Я буду зорко следить за нашей пациенткой. Надеюсь, ваш отец поправляется. Я понимаю, старый друг, каково вам теперь; больны два человека, которые вам одинаково дороги. Я знаю ваш взгляд на сыновний долг – вы правы, исполняя его; но все же, если понадобится, я немедленно вам напишу, чтобы вы приехал к Люси; так что вам незачем очень волноваться, если я вас не вызываю».