Книга первая Красное на красном 6 страница

Маленький унар захлопал длинными ресницами, закатил глаза кверху и пискнул:

— Там!

— Прекратить! — Хриплый капитанский бас перешел в какое-то кукареканье, а испепеленный взглядом начальства Луитджи сжался и стал еще меньше: — Это ересь! Вы посягнули не только на меня и короля, но и на Создателя, и вы поплатитесь за это! Унар Арно, что ВЫ знаете о преступнике?

— О преступнике, господин Арамона, я не знаю ничего, — Арно говорил спокойно, хотя губы у него побелели, — но унар Луитджи прав. Пропавшие вещи находятся наверху. Пусть господин капитан посмотрит на крюк от лампы…

Господин капитан посмотрел, и в этот миг унары поняли, на что способно их начальство. Все предыдущие вопли не шли ни в какое сравнение с тем, что исторглось из капитанской пасти при виде утраченного имущества. Забыв, что выше головы не прыгнешь, Арамона совершил невероятный для подобной туши бросок, но цель оказалась недостижимой, а сам Арнольд, приземляясь, проделал столь потрясающий пируэт, что толстый Карл не выдержал и расхохотался. Бедняга в ужасе зажал себе рот ладошкой — не помогло. Страх и напряжение выплеснулись в диком хохоте, который оказался заразным. Второй жертвой пал Йоганн, затем — Паоло, не прошло и минуты, как смеялись, вернее, ржали все «жеребята». Окончательно потерявший голову Арамона выхватил шпагу и замахал ей, но как-то по-бабьи. Именно так его супруга, заставшая мужа в объятиях кухарки, размахивала схваченной на месте преступления скалкой, но Арнольд в этот миг не думал о своем сходстве с кривоногой Луизой.

Кто-то из унаров засвистел, кто-то хрюкнул, кто-то заорал. Строй смешался в визжащий и орущий ком, но потерявшему остатки разума Арамоне было не до «жеребят». Не отрывая остекленевшего взгляда от издевательски кружащихся панталон, господин капитан под улюлюканье унаров и собственные хриплые вопли отплясывал какой-то безумный танец, остервенело размахивая шпагой и совершая уж вовсе странные движения, вроде полупоклонов, притопываний и резких поворотов.

— У-лю-лю, — взвыл кто-то из унаров, — ату его!

— Вперед, они не уйдут!

— Брать живым!

— На штурм!

— За Талиг и кровь Олларов!

— Руби!

— Бей!

— Коли!

Охватившее трапезную безумие прервали служители, притащившие лестницу. Арамона, шумно дыша, вбросил шпагу в ножны и плюхнулся в кресло. Унары торопливо заняли место в строю. Капитан сосредоточенно разглядывал свои сапоги, его лицо медленно меняло цвет с красного на белый. Между начальником и «жеребятами» суетились служители с лестницей. Увы, танкредианцы любили высокие потолки. Снять злополучные панталоны могли лишь два очень высоких человека, один из которых встал бы на верхнюю ступеньку, а второй забрался на плечи первому. Пришлось громоздить друг на друга два стола побольше и поменьше. На верхний поставили здоровенный, окованный железом сундук, а на него водрузили лестницу.

Видимо, высшие силы приняли сторону Арамоны, потому что сооружение выдержало. Злополучный предмет капитанского гардероба был снят и с поклоном передан законному владельцу, каковой с рычанием, показавшимся жалким эхом предыдущих воплей, отшвырнул от себя набитые какой-то дрянью панталоны. Те, скользнув по гладкому полу, отлетели к камину, где и остались, производя жуткое впечатление — в багровых отсветах казалось, что у огня в луже крови лежит нижняя часть человеческого тела.

Слуги разобрали пирамиду и тихо, по-мышиному, исчезли. Арамона сидел, унары стояли. Безумие сменилось леденящей неподвижностью, стрелки часов и те, казалось, примерзли к циферблату. В трапезной повисла такая тишина, что стук маятника бил по ушам, как конский топот в ночи.

Дверь отворилась, когда молчание и неподвижность стали невыносимыми. Один из слуг, опустив глаза, просеменил к господину капитану и что-то прошептал. Господин капитан вздрогнул и склонил ухо ко рту слуги, в круглых глазах мелькнуло подобие мысли. Более того, эта мысль была весьма приятной, так как угрожающий оскал сменился улыбочкой, сулившей куда бо́льшие неприятности, чем самая зверская из имевшихся в арсенале Арамоны рож.

Пока капитан молчал, но изучившие свое начальство «жеребята» не сомневались — он упивается будущей победой.

На душе у Дика стало тоскливо, пусть Паоло трижды кэналлиец, но у него хватило пороха объявить войну мерзавцу. Они все раз за разом глотали Арамоновы оскорбления, а Паоло, как мог, воевал за себя и за других. И попался… Ричард поклялся проводить Паоло, и гори все закатным пламенем! На прощание он назовет кэналлийцу свое имя и титул и пригласит в Окделл, матушка и Эйвон поймут.

Ричарду мучительно захотелось оказаться в Надоре, подальше от Лаик и того, что сейчас произойдет. Вот бы вернуться в старый замок и забыть обо всех этих арамонах и германах. Неужели нашлись доказательства? Похоже на то, «мышь» не просто так прибегал, а Паоло всегда был разгильдяем. Теперь жди самого худшего.

Начальник, словно прочитав мысли Дика, кончил думать, медленно и с удовольствием подкрутил усы, упер руки в боки и, наслаждаясь своей властью, пошел вдоль строя воспитанников. Поравнявшись с Диком и Паоло, он остановился, многозначительно втягивая воздух.

— У меня есть основания полагать, — изрек Арамона, — что все преступления так называемого графа Медузы — дело рук унара Ричарда, и ему придется ответить как за свою дерзость, так и за свою ложь и попытку спрятаться за спины товарищей.

Дику показалось, что он ослышался. Он ненавидел Арамону, это так, но к Сузе-Музе не имел ни малейшего отношения. Да он и не смог бы все это натворить.

— Унар Ричард, — протрубил Арамона, — выйдите вперед и взгляните в лицо своим товарищам, которые из-за вас подвергались наказанию.

Ричард подчинился, вернее, подчинилось его тело, сделавшее положенные два шага и повернувшееся кругом. Оказывается, можно быть еще более одиноким, чем он был раньше. Двадцать человек стояли плечом к плечу, а он был отрезанным ломтем. По тому, как Жюльен и Анатоль опустили глаза, Дик понял — его и впрямь обвинили в чужих проделках. Толстый капитан нашел-таки способ угодить Дораку и избавиться от сына Эгмонта.

— Унар Ричард, признаете ли вы себя виновным?

— Нет.

— Тогда как вы объясните, что в вашей комнате найдена печать так называемого графа Медузы, уголь для рисования, рыбий клей и… — Арамона отчего-то раздумал перечислять улики и заключил, — прочие доказательства? Все свободны и могут идти. Унар Ричард остается.

Вот и все… Пожалел кэналлийца, а тот понял, что зарвался, и подвел под удар другого.

— Все свободны, — повторил Арамона.

— Это не есть правильно, — раскатившийся по трапезной рык Йоганна заставил Дика вздрогнуть, — хроссе потекс вешаль я.

— Мы, — поправил братца Норберт, сбиваясь на чудовищный акцент, — это есть наш глюпый шутка в традиция дикая Торка…

— В Торке так не шутят, — вышел вперед Альберто. — Это сделал я.

— Не ты, а я, — перебил Паоло. — А потом испугался и спрятал все в комнате Дика.

Сердце Дикона подскочило к горлу — трое из четверых заведомо лгали, спасая его. Трое, если не четверо! Дик повернулся к Арамоне.

— Господин капитан совершенно прав, это сделал я!

— Врешь, — перебил Паоло, — ты со своей дурацкой Честью и слова-то «штаны» не скажешь, не то что…

— Это сделал я, — выкрикнул Дик

— Не говорить глюпость — это сделаль мы.

— Нет, я…

— Я и никто другой!

— Прошу простить, — подал голос Арно, — но это сделал я.

— Хватит! — заорал Арамона. — Вы, шестеро! В Старую галерею! До утра! Остальные — спааааать!

Глава 6 Поместье Лаик «Le Huite des Épées^[69]

Шестеро претендентов на титул Сузы-Музы по очереди протиснулись в узкую дверцу, и та с противным скрежетом захлопнулась. На первый взгляд ничего страшного в Старой галерее не было — просто длинный сводчатый коридор с камином посредине и нишами, в которых раньше стояли статуи эсператистских святых. Небольшие окна под самым потолком летом и то вряд ли давали достаточно света, а в зимние сумерки галерея и вовсе тонула во мраке, вдобавок холодно и сыро здесь было ужасно. Дикон и представить не мог, что чувствуют южане, если даже у него сразу же застучали зубы.

Паоло думал недолго. Передернув плечами и заведя руки за спину, кэналлиец принялся выстукивать сапогами бешеную дробь по каменному полу.

— Эй, вы, — выкрикнул он, — в круг, живо, а то замерзнете.

Спустя мгновение Арамоновы узники отплясывали кто во что горазд. Танец помог — сначала стало тепло, а затем и жарко.

— Теперь нам надо сидеть вместе спина до спины, — пропыхтел Йоганн, — так мы долго храним наше тепло.

— «Истинно изрек», — улыбнулся Арно.

— Давайте сядем, как предложил мой брат, это разумно, и обсудим наше небольшое дело. Мы тут все друг другу доверяем. Я считаю, Ричард не имеет отношения к дерзкой шутке.

— Еще бы, — согласился Альберто, — просто Свин его ненавидит. Но, будь я трижды проклят, если штаны украл кто-то из нас. Шутник оказался трусоватым, надо отдать ему справедливость.

— Ричард, — прогудел Йоганн, — ты сам думал, кто мог это устраивать?

Ричард думал, только толку-то… Норберт и Йоганн ни при чем. Для Арно выходка со штанами слишком груба. Кэналлийцы вместе или кто-то один могли быть Сузой-Музой, но они не подкинули бы ему улики, а если б подкинули, не сознались. Похоже, Сузы-Музы среди них нет.

— На всякий случай, — поднял руку Арно, — если кто из нас сделал это, сейчас самое время признаться еще раз.

— Никто, — шумно вздохнул Йоганн, — но Карл и Луитджи это тоже не могли натворить. Карл — толстый, Луитджи — мелкий.

— Бласко тоже ни при чем — выпалил Дикон, — и Анатоль…

— Тут нужен умный, чтоб думать, ловкий, чтоб делать, и подлый, чтоб принести это Ричарду, — встрял Йоганн. — Норберт мог сочинить, мы могли делать вдвоем, но мы не делали.

— Мы говорим о тех, кто не делал, — заметил Альберто, — а надо о тех, кто делал. Я ставлю на Эстебана или Валентина.

— Валентин нет! — выкрикнул Дикон. — Он же…

— Человек Чести и наследник Приддов, — хмыкнул Паоло, — тоже мне, секрет Леворукого! Если он такой замечательный, почему его тут нет?

— Потому что… Он не вправе… Мы обещали. — Дикон осекся на полуслове.

— Вы обещали не прикрывать друг другу спину? — поднял бровь Альберто. — Тогда чего удивляться, что Людей Чести четвертый век колотят. Проклятие, темнотища-то какая!

— А ты думал, Свин пришлет нам свечей и ужин со своего стола, — зло бросил Паоло, — погоди, сейчас совсем стемнеет.

— Альберто, — раздельно повторил Ричард, — что ты имел в виду, говоря о Людях Чести?

— То, что, будь они такие замечательные, Оллар не дошел бы до столицы. Да и после победы тихо было — ни бунтов тебе, ни казней. Так ли уж народ любил Раканов?

— Не больше, чем сейчас Олларов, — вздохнул Паоло.

— Это нельзя сравнивать!

— Почему, Ричард? — грустно переспросил Арно. — Сравнивать можно все, а времена и впрямь похожи, только вот Франциска нового нет. К сожалению.

— Сильвестр — умный человек, — заметил Альберто, — не важно, на ком корона, важно, у кого голова.

— Дорак — негодяй и убийца. Талигойе нужен король Ракан!

— Хороши короли, — протянул Паоло. — В родную страну на чужих копьях въехать норовят.

— Паоло!

— Ричард Окделл!

— К вашим услугам.

— Рихард, Паул! Не становитесь с ума сходимыми. Сейчас не есть время для дуэль.

— Валентин поступил мудро, но недостойно, — примирительно сказал Арно, — но я ставлю на Эстебана. Эта проделка совершенно в его духе, а от наглости до смелости, как от каплуна до ворона.

— А зачем это Эстебану? — пожал плечами Паоло. — Арамона его не трогает.

Возразить кэналлийцу никто не успел.

— Риииичччччааааард! — Голос, раздавшийся сверху и сбоку, был каким-то странным, вроде знакомым, вроде и нет. И еще он походил на шепот, если бы шепот стал громким, как крик. — Рииииччччааааард… Оооокделлллл… Ты, чтооо, уууумерррр чччччто лииии…

— Нет, — разумеется, первым пришел в себя Паоло, — он не умер, а ты где?

— В каааамиииине, — прошипел голос, и тут же поправился: — Тоооо есссссть не сссссовсем, а нааааверхууууу… Какккк выыыы тамммм?

— Кто ты есть? — Норберт тоже очнулся, но от волнения заговорил, как Йоганн. — Мы не знаем.

— Сузззззза-Муууузззза, — донеслось сверху, — только я ничего Дику не подбрасывал… Сейчас я явлю Свину доказательство того, что я на свободе, а потом объявлю о своей безвременной кончине.

— Ты кто? — крикнул Паоло. — Скажи, интересно же!

— В день святого Фабиана! — хихикнул Суза-Муза. — Холодно там у вас?

— Тебя б сюда!

— Я тут вам ужин собрал. С Арамонова стола. Выпейте за упокой моей души, и капитанской заодно! Дикон, лови, спускаю. Осторожно только. Там бутылка, тяжелая, собака… Учти, это все тебе за причиненные неприятности. А уж ты там дели, как хочешь.

В камине что-то зашуршало, и Дикон шагнул в каменную пасть. Внутри было чисто и холодно, еще холодней, чем в галерее. Капитан Арамона не считал нужным отапливать пустующее крыло, и его предшественники, судя по всему, тоже. Когда-то в аббатстве жило несколько сот монахов, все население Лаик, считая слуг, даже в самые «урожайные» на унаров годы едва ли насчитывало сотню, зачем же топить, если казенные денежки можно потратить более приятным способом? Шорох раздался совсем близко, и из трубы выплыл объемистый мешок

— Осторожней, — повторил Суза-Муза, — порядок?

Мешок был тяжелым и неудобным, но Дик не сплоховал.

— Порядок, спасибо!

— Все, безвинные узники, пошел я. Полночь на носу, а у меня дел невпроворот. Счастливо оставаться…

Ричард попрощался, но Суза-Муза не откликнулся, видимо, ушел. Дик поудобней перехватил мешок и вылез из камина.

— Вот, — сказал он, — наш ужин.

— Который недавно был Арамоновым, — засмеялся Альберто, — но кто же это был? Беру свои слова про Придда и Эстебана назад, на них не похоже.

— Удачная мысль, — кивнул Арно, — нам повезло. Остальные, надо полагать, легли натощак.

— Ошень удачный, — радостно подтвердил Йоганн, — я есть совсем голодный.

— Тебе б только пожрать! — Паоло дружески хлопнул Катершванца по плечу. — Хотя это дело хорошее. Ну и в лужу Арамона сел! Шестеро благородных потомков ввергнуты в узилище по ложному обвинению, а преступник разгуливает на свободе! Жаль, если граф помрет.

— Жаль, — согласился Арно, — но и впрямь пора заканчивать. Теперь, если Суза не уймется, его Свин за руку схватит. Это или Эдвард, или Юлиус, больше некому.

— Давайте будем ужинать и думать, — предложил Норберт. — Дикон, ты хозяин. Открывай.

Суза-Муза был мужчиной обстоятельным и ночную пирушку устроил в лучшем виде. Во-первых, он догадался положить в мешок свечи и огниво, во-вторых, не поскупился на еду, да не на разваренный горох, когда-то лежавший рядом с мясом, а на роскошную ветчину, сыр, свежий хлеб, пироги с яблоками и мясом. Но главным трофеем, безусловно, была огромная, тщательнейшим образом запечатанная бутыль.

Дику очень хотелось, чтобы Сузой-Музой оказался Валентин Придд, но Валентин говорит иначе, чем Суза-Муза. Выходит, наследник Приддов струсил?! Но Придды не трусят и никогда не трусили. Валентин выполнил приказ Штанцлера, вот и все. Не вмешиваться, что бы ни случилось. Не вмешиваться и ждать своего часа! Его товарищам по заключению легко судить — они не знают, что такое королевские солдаты в родовом замке, даже Арно… Савиньяки к восстанию не примкнули.

— Та-та, — покачал головой Йоганн, обозревая разложенное на полу великолепие, — я совсем радый, что нас сюда запирали. И еще более радый буду завтра увидеть тот потекс с усами, который наш капитан называет своим лицом. Рихард, ты имеешь открывать это вино, а мы имеем нарезать хлеб, окорок и сыр.

— Это не так, — вмешался Норберт, — вино надо открывать после, чтоб не выдохлось.

— Только если оно молодое, — вмешался Паоло, — красное вино хорошей выдержки открывают заранее, оно от этого только выигрывает. Надо выждать полчаса, а еще лучше перелить в особый кувшин.

— Сразу видно кэналлийца, — улыбнулся Арно, — но кувшина у нас нет ни особого, ни простого, да и полчаса мы вряд ли продержимся. Дик, вперед!

Ричард улыбнулся и потянулся к бутылке, но подготовка к пиршеству была прервана колокольным звоном, глухим и дребезжащим, словно колокол был треснувшим или очень-очень старым. Дику показалось, что он ослышался, но нет! Шестеро унаров, как один, повернули голову на звук. Дикон заметил, как Паоло себя ущипнул, а Йоганн сложил указательные и безымянные пальцы, отвращая зло; а затем свечка то ли погасла сама, то ли ее кто-то задул.

Звон не стихал. Старую галерею заполнило ровное, металлическое гудение, а потом в дальнем конце показался зеленоватый огонек, нет, не огонек — огоньки!

Первым, глядя прямо перед собой, шествовал седой чернобровый аббат в просторном сером одеянии и с орденской совой^[70] на груди. За настоятелем попарно двигались монахи со свечами, горевшими недобрым зеленоватым светом — так светятся в лесу гнилушки, так сверкают в темноте кошачьи глаза.

Призраки, если это были призраки, приближались, и унары, не сговариваясь, отступили назад, прижавшись к ледяной кладке и жалея о том, что не могут в ней раствориться. К счастью, пленники Арамоны устроились поужинать у выступающего из стены камина, который служил хоть каким-то прикрытием, так что приближающиеся танкредианцы не могли видеть унаров, а унары — танкредианцев.

Колокол звонил непрерывно, глуша прочие звуки, если они были, и в такт ему колотилось сердце Дика — так страшно ему еще не бывало. Юноша, разумеется, слышал о призраках Лаик, под погребальный звон проходящих ледяными коридорами в бывший храм, ныне превращенный в фехтовальный зал, чтоб отслужить мессу по умершим и тем, кому еще предстоит умереть. Говорят, под взглядом мертвого аббата сквозь слои штукатурки проступали старые росписи, а бескровные губы называли тех, кто был здоров, весел и уверен в завтрашнем дне, не зная, что этот день для него уже не наступит…

Процессия медленно выплывала из-за каменного выступа. Дикон, если б захотел, мог коснуться одеяния настоятеля. Мрак в галерее сгустился еще больше, превратившись в подобие фона^[71] эсператистских икон^[72], да медленно идущие монахи с призрачными свечами казались ожившей фреской, но вместо благоговения вызывали холодный, пронзительный ужас. Ричард в каком-то оцепенении следил за танкредианцами, а те шли и шли друг за другом, одинаковым жестом сжимая одинаковые свечи, глядя прямо перед собой, не останавливаясь и не сбиваясь с шага.

Настоятель с совой давно должен был упереться в конец галереи, но земные преграды для призраков не существуют. Под дребезжащий, несмолкающий звон серая река медленно текла вперед, и как же много было этих монахов, намного больше, чем изгнанных или убитых Франциском. Дик подумал, что перед ним проходят тени всех уничтоженных Олларом эсператистов или всех танкредианцев, обитавших в аббатстве с первого и до последнего дня его существования. Они были разными — старыми, молодыми, красивыми, уродливыми, толстыми, тощими, и они были одинаковыми со своими балахонами небеленого полотна, веревочными сандалиями и мертвыми свечами. Юноше казалось, что с тех пор, как мимо него проплыл ледяной профиль аббата, минул век или несколько веков, и что он и его друзья так и останутся здесь, а мимо, не замечая живых, будут идти мертвые, и так будет вечно.

Из-за угла камина появился очередной монах — худой и пожилой, он почему-то был один. За танкредианцем показались двое юношей с такими же зелеными свечами, но в черно-белых унарских одеждах, неотличимые, как близнецы, и еще двое, и еще, а за ними шли два брата — младший, лет шестнадцати, в фабианском облачении, старший — в рыцарских латах, но железные сапоги ступали по каменному полу бесшумно.

Дик со странной жадностью вглядывался в проплывающие лица. Двое, всегда двое… То братья, то отцы с сыновьями, то деды с внуками. Младшие в фабианском платье, старшие одеты по-разному — кто для боя, кто для бала, кто-то казался поднятым с постели, кто-то вышедшим из тюрьмы. Нищенские лохмотья мешались с королевскими одеяниями и сталью доспехов, и только свечи не менялись, обливая идущих ярким мертвенным светом. Ричард не представлял, кем были эти люди и почему их тени обречены идти за серыми монахами. Про Лаик рассказывали всякое, но о призрачных рыцарях и унарах юноша не слышал, а те продолжали свое беззвучное шествие.

Наверное, любому ужасу отпущен свой предел. Дикон сам не понимал, как перешел грань, за которой страх сменяется любопытством. Проводив взглядом человека в коричневом, чем-то напомнившим Эйвона, юноша со странным интересом повернулся навстречу следующему призраку и увидел… отца, рядом с которым с такой же свечой в руке шел он, Ричард Окделл, в ненавистных унарских тряпках.

Странно, но в тот миг происходящее не показалось ни бредом, ни мо́роком. Перед ним был отец, такой, каким он его помнил или почти таким. Светло-русые коротко стриженные волосы, короткая бородка, пересекающий бровь шрам. Герцог был серьезен и сосредоточен, словно для него не было ничего важнее, чем сохранить злой болотный огонек. Эгмонт Окделл, так же, как его предшественники, бесшумно проплыл мимо Дика. Пораженный юноша не мог оторвать взгляда от родного человека, с которым так и не простился, а тот уходил, чтобы исчезнуть в слепой, ледяной стене.

Сознание Дика словно бы раздвоилось, он прекрасно понимал, что перед ним призрак, что нужно затаиться в своем убежище, а в первый же день свободы броситься к священнику-эсператисту, но что значит ум, когда уходит отец?! Может быть, закрой герцога чужие спины, Дик бы и удержался, но Эгмонт Окделл шел последним, и Ричард бросился за уходящим.

Колокольный звон смолк, в уши юноши громом ударил звук его собственных шагов, но уходящие в никуда и не думали оборачиваться, и тогда Дик закричал, громко и отчаянно, но отец даже не вздрогнул.

— Ричард! — кто-то с силой схватил его за плечо. — Дурак, стой! Да стой же, квальдэто цэра^[73]!

Дикон рванулся, видя лишь удаляющуюся спину в черном с золотом плаще, но чужак вцепился в него, как дриксенский быкодер^[74].

— Ричард, очнись! Да что с тобой такое?!

Отец исчез, все померкло… Он стоял в темной галерее, и Паоло тряс его за плечо. Сил вырываться больше не было, сил вообще не было.

— Жить надоело? — участливо спросил кэналлиец.

— Последним шел мой отец, — своего голоса Дикон не узнал.

— Глупости, — перебил Паоло, — это не он, это просто не может быть он! Тебе показалось… Знаешь что? Давай наконец выпьем!

Ричард позволил увести себя к камину, где Норберт уже высек огонь и зажег погасшую свечу.

— Зажги еще, — посоветовал Арно, — Дик, открывай свое вино.

— Надо зажигать четыре, — встрял Йоганн, — всегда четыре, чтобы не было зла.

— Да, — кивнул Альберто, — четыре, какую бы глупость серые и черные ни говорили. И поставь квадратом. Галерея с севера на юг идет? Так ведь?

— Именно, — подтвердил Арно, — тогда Молния будет как раз у камина. Ричард, ты скоро?

— Я… — Дикон отчаянно пытался унять дрожь в руках, — я сейчас!

— Давай я. — Паоло отобрал у Дика знаменитую бутыль. — Закатные твари!

— Что там?

— Да ничего, ерунда! Открыл уже! — отмахнулся Паоло, слизывая с пальца выступившую кровь, — Дик, пей первым, как-никак это тебе.

— Подождать надо, — вмешался Йоганн, — сначала поливать немного на свечи. Пусть Четыре Волны будут уносить злые проклятия ото всех нас, сколько б их ни наделали.

— Пусть Четыре Ветра разгонят тучи, сколько б их ни было, — прошептали Берто и Паоло.

— Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, — добавил Арно.

— Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, — завершил Дик заклятье, отвращающее беду. Отец Маттео и матушка нещадно ругали старую Нэн, которая надо не надо шептала эти слова и то и дело порывалась засветить четыре свечи. А он-то думал, старое заклятье помнят только в Надоре!

В то, что кто-то из запертых в Старой галерее и в самом деле является мерзопакостным Сузой-Музой, господин капитан не верил. Более того, когда слуга шепнул про найденные в комнате Окделла улики, Арамона ни на секунду не подумал, что Ричард и впрямь виноват, но какое это имело значение?! Капитан уже понял, какого дурака свалял, впав в ярость на глазах унаров.

На защиту Его Высокопреосвященства рассчитывать не приходилось — если к Арамоне будут предъявлены серьезные претензии, кардинал его вышвырнет и не чихнет. Найти замену — раз плюнуть. Мало ли в армии офицеров, мечтающих о хорошей кормушке, а вот ему, Арнольду Арамоне, придется ползать на брюхе перед Луизой и тестем, выклянчивая каждый медяк. Нет, расставаться с Лаик капитану не хотелось, оставалось найти виновного, причем такого, за которого никто не вступится, и с позором отправить домой. Арнольд как раз прикидывал, кого избрать козлом отпущения, когда Джок, а может, Джет, Чужой их разберет, сообщил о находке. Ричард Окделл! Лучше не придумаешь!

Доказать Ричард ничего не сможет, улики — вот они. То, что со стороны Колиньяров или Манриков сошло бы за шалость, в случае с Окделлом вырастет в крамолу. Его Высокопреосвященство еще осенью дал понять, что желал бы избежать представления сына Эгмонта ко двору, а если не получится, увидеть его среди последних в списке. Кардинал будет доволен, и о промахах Арамоны никто не вспомнит.

Капитан почти радовался случившемуся, но тут влезли эти горные медведи, а потом и другие! Самым мерзким было то, что и Катершванцы, и Альберто с Паоло были из «нужных» семей, за ссору с которыми Арнольда по головке не погладят. Что делать, было непонятно. То ли отпустить всех и сделать вид, что ничего не случилось, то ли стоять на своем, утверждая, что Суза-Муза — это Ричард Окделл. Осторожность склоняла к первому, гордость — ко второму. С горя Арамона запил.

Капитан сидел в своих покоях, жевал истекающие жиром жареные колбаски и запивал крепленым вином. Он еще соображал, на каком свете находится, и даже (при большом желании) мог подняться, но тинта^[75] свое дело сделала — к полуночи море Арнольду было если не по колено, то по пояс. Поэтому, когда в дверь постучали, господин капитан стукнул кружкой по столу и посоветовал незваному гостю убираться к свиньям собачьим. Незваный гость расценил совет по-своему, дверь распахнулась, и на пороге возник отец Герман в заляпанных грязью сапогах и мокром плаще.

Бросив перчатки и хлыст на стол, олларианец скрестил руки на груди и пристально посмотрел на Арамону. Будь капитан в порядке, он бы под взглядом священника съежился и принялся бормотать какую-нибудь чепуху, но Арнольд был пьян, и поэтому гавкнул:

— Чего нужно?

— Вы пьяны, капитан, — жестко сказал клирик, — и пьяны безобразно. Сейчас вы ничего не соображаете, поговорим завтра. — Олларианец подхватил перчатки и собрался было выйти, но Арамона, которому вдруг понадобился собеседник, счел уместным поддержать беседу.

— Да, — изрек он, — я, ик, пьян… Но у меня, ик, есть причины. — Капитан еще раз грохнул кружкой об стол. — Эта сволочь… Суза-Муза… покусилась, ик, на мою честь!

— На вашу честь? — тонко улыбнулся клирик. — Вы отнюдь не похожи на даму, тем более способную вызвать желание у графа.

— Разрубленный Змей, — проревел Арамона, — вы что, с крыши грохнулись? Этот гад украл мой, ик, орден и мои, ик, штаны. И повесил, ик. В трапезной!

— Значит, вертелом дело не кончилось? — кивнул священник. — Я так и думал… Итак, вы празднуете воссоединение с вашими многоуважаемыми панталонами? Не смею вам мешать.

— Змеюка, — укоризненно пробормотал Арамона, у которого ярость сменилась жалостью к своей персоне, — как есть, аспид. Никто меня не понимает… Только б в душу плюнуть… А эти шестеро, чтоб им… Так хорошо, ик, все было. Поймал я этого, ик, сыночка… И Его Прио… приовсященство хотел… А тут эти… шестеро! Врут ведь… Все мне врут… А Суза-Муза… И маршал, ик, еще… При всех… Никто меня…

— Прекратите ныть и отправляйтесь спать.

— Нельзя, — неожиданно твердо произнес капитан и хитро посмотрел на Германа: — Я, ик, на службе. У меня шесть арестованных крамольников. Надо устроить, ик, допрос. — Капитан попробовал встать, но зад не желал отрываться от кресла. — Тогда пусть, ик, приведут их сюда. Они, ик, в Старой галерее.

— В Старой галерее?! — Ирония и равнодушие с лица священника исчезли в мгновение ока. — С ума сошли?! Осел! Кого вы там заперли?!

— Я вам не осел, — поднял толстый палец Арамона. — Я, ик, капитан королевской гвардии! А запер я преступников! Этого, сына Эгмонта, запер и этих, как их…

Но отец Герман уже не слушал. Священник, как ошпаренный, выскочил из Арамонова кабинета, только дверь хлопнула. Арнольд некоторое время смотрел вслед исчезнувшему гостю, потом помянул Чужого с его тварями и потянулся было за кружкой, но передумал, осоловело захлопал глазами и повалился головой на стол, счастливо миновав сковородку с уцелевшей одинокой колбаской. Раздался оглушительный храп.

Таким отца Германа унары еще не видели. Мало того, что священник был хоть и в черном, но вполне светском платье, он был бледен, как полотно.

— Что здесь было?! — Глаза олларианца остановились на Паоло. — Что вы видели?

— Ничего, — отважно соврал кэналлиец, старательно заслоняя остатки пиршества и слегка захмелевшего Дика. — Совсем ничего.

— Ничего? — На лице клирика недоверие боролось с облегчением.